Произошел в шестнадцатом веке с появлением средств ускорения расчетов

е5 Книгопечатание закрепило победу чисел, т.е. визуаль-ности, в начале шестнадцатого века. Конец того же столе­тия ознаменовался бурным развитием статистики. Данциг пишет (р.16):

В конце шестнадцатого века в Испании были напеча­таны данные о численности населения провинций и го­родов. В Италии также возник интерес к статистике на­родонаселения: были проведены переписи. В тот же пе­риод во Франции между Боденом и неким мсье де Ма-леструа разгорелся спор по поводу соотношения коли­чества обращающихся денег и уровня цен.

Вскоре умами завладела мысль об ускорении арифме­тических подсчетов:

Нам сейчас трудно понять, как затрудняли и замед­ляли простейшие, на наш взгляд, расчеты средства, на­ходившиеся в распоряжении средневековых европей­цев. Введение арабских цифр в Европе значительно об-

легчило счетные операции, по сравнению с римскими. Арабская нумерация в течение шестнадцатого века бы­стро распространилась, по крайней мере, на континенте. Между 1590 г. и 1617 г. Джон Непер изобрел весьма лю­бопытные «кости» для подсчетов. За этим его изобрете­нием последовало другое — знаменитое открытие лога­рифмов. Оно почти сразу было принято по всей Европе, и это радикально ускорило арифметические расчеты (Р-17).

Затем произошло событие, которое весьма драматизи­ровало разделение между буквами и цифрами. В «Куль­турных основаниях индустриальной цивилизации» (р.17, 18) Неф ссылается на исследования Люсьена Февра по по­воду внезапного переворота в расчетном деле и говорит о том, что «древняя привычка сложения и вычитания слева направо, которая, согласно Люсьену Февру, все еще доми­нировала до конца шестнадцатого века, начала вытеснять­ся гораздо более быстрым способом — справа налево». Иными словами, разделение между буквами и числами, назревавшее так долго, наконец-то произошло, когда чис­ловые расчеты отделились от читательской привычки дви­гаться слева направо. Неф уделяет немало внимания (р. 19) проблеме единства веры, искусства и науки. Религия и ис­кусство автоматически исключаются из квантитативной, унифицированной и гомогенной системы мышления: «Одно из самых значительных различий между двумя периодами заключается в том месте, какое занимали вера и искусство в научном исследовании. С течением времени они начали терять свое значение как основа научного рассуждения».

Сегодня, когда наука также перешла от сегментарного к конфигуративному, или структурному, способу наблюде­ния, трудно понять те причины затруднений и осложне­ний, над которыми бились ученые с шестнадцатого по де­вятнадцатый век. Именно Клоду Бернару с его экспери­ментальным подходом в медицине мы прежде всего обяза­ны повторным открытием гетерогенных измерений тйгеи interieur¹¹⁶. Тогда же, в последней трети девятнадцатого века, Рембо и Бодлер ввели в поэзию paysage гп£теш-¹⁷⁷.

¹⁷⁶ Внутренняя среда (фр.). — Прим. пер.

¹⁷⁷ Внутренний пейзаж (фр.). — Прим. пер.

Но до этого искусства и науки три столетия занимались за­воеванием milieu extmeur¹⁷⁸ с помощью средств визуаль­ной квантификации и гомогенизации, сформировавшихся в культуре печатного слова. Именно печатная технология обусловила тот факт, что буквы и числа, искусства и науки с тех пор двигались различными путями в сторону специа­лизации. Но вначале, как пишет профессор Неф (р.21):

Новая, едва зарождавшаяся страсть видеть природу, включая человеческое тело, так, как она дается непо­средственно чувствам человека, сыграла огромную роль в науке. Благодаря исследованиям тех художников эпо­хи Возрождения, которые были универсальными людь­ми по уровню своих интересов и художественных до­стижений, люди научились видеть тела, растения и пейзажи по-новому, в их материальной реальности. Но художник и современный ученый используют чувствен­ные впечатления для того, чтобы совершенно разными способами создать свои независимые миры, и феноме­нальное развитие науки не в последнюю очередь обу­словлено именно отделением науки от искусства. Таким образом, то, что начиналось как разделение меж­ду чувствами в науке, стало фундаментом для автономии искусства как такового. Художник же стремился к тому, чтобы вновь обрести целостность, возродить взаимодейст­вие чувств в мире, который неуклонно двигался к безумию по пути обособления чувств. Вспомним тему «Короля Ли­ра», затронутую в начале нашей книги. Именно об этом го­ворит Неф, описывая истоки современной науки.

«В лепешку сплюсни выпуклость вселенной», — выкри­кивает Лир проклятие «драгоценнейшему из наших чувств». Но «сплющивание», т.е. обособление визуальности, составляет важнейшее достижение Гутенберга, а также проекции Меркатора. Данциг отмечает (р.125): «Таким об­разом, свойства, приписываемые прямой линии, суть про­дукт ума самого геометра. Он умышленно отвлекается от плотности и ширины, умышленно допускает, что то общее, что есть у этих двух линий, — точка их пересечения, ли­шена всяких измерений... но эти допущения произвольны; это, в лучшем случае, удобная фикция». Теперь легко ви-

¹⁷⁸ Внешняя среда (фр.). — Прим. пер.

деть условность и фиктивность классической геометрии, которая была взращена алфавитной технологией, нашед­шей свое предельное выражение в книгопечатании. Совре­менные неевклидовы геометрии в свою очередь вырастают на почве электрической технологии, но сегодняшние мате­матики не видят этого, подобно тому как математики про­шлого не видели своей зависимости от алфавита и печат­ной технологии. До настоящего времени полагали, что до тех пор, пока все погружены в измерение одного изолиро­ванного чувства, возникающая вследствие этого гомоген­ность ментальных состояний является достаточным усло­вием для человеческого общения. Гипнотическое воздейст­вие книгопечатания на западный мир — это тема, которую в наше время не может обойти ни один историк искусства или науки, ибо мы больше не живем в измерении изолиро­ванной визуальности. Правда, мы еще не успели задаться вопросом: в каком же измерении мы живем? Вместо гипно­за можно говорить о «допущениях», «параметрах» или «си­стеме координат». Метафора — дело вкуса. Но разве не аб­сурдно, что внутренняя жизнь человека обусловлена тех­нологическими расширениями его чувств совершенно по­мимо его воли? Должны ли мы оставаться беспомощными в ситуации сдвига в соотношении наших чувств, вызванного их расширениями? Например, компьютеры позволяют нам запрограммировать любое возможное многообразие соотно­шения чувств и, таким образом, «вычислить» новое специ­фическое соотношение, новые культурные «параметры» в искусстве и науке, созданные телевидением.

Френсис Бэкон, PR-представитель moderni, обеими ногами стоял на почве средних веков

ВД

S3 Джеймс Джойс в романе «Поминки по Финнегану» не­однократно характеризует Вавилонскую башню как башню Сна, т.е., иными словами, как башню безрассудных допу-4 щений или того, что Бэкон называл царством идолов. % Френсис Бэкон всегда казался фигурой, полной противоре-Й чий. Будучи, так сказать, PR-представителем современной ]| науки, он сам обеими ногами твердо стоит на средневеко-

вой почве. Его непоколебимая репутация ренессансного мыслителя ставит в тупик тех, кто не может найти ничего научного в его методе. Гораздо более элитарный, чем педа­гогически ориентированный Петрус Рамус, он, однако, един с ним в плане крайней приверженности визуальному, что объединяет его также с однофамильцем Роджером Бэ­коном, жившим в двенадцатом веке, и Ньютоном, жившим в восемнадцатом. Все сказанное до сих пор в этой книге мо­жет служить введением к Френсису Бэкону. И без работ Онга, Данцига и Нефа было бы нелегко найти к нему под­ход. Все становится на свои места, как только мы вспомним о том, что для Бэкона природа была книгой, страницы ко­торой пострадали вследствие грехопадения человека. Но поскольку он принадлежит к истории современной науки, никто не обращает внимания на его средневековые наклон­ности. Онг, Неф и Данциг помогают нам внести ясность в этот вопрос. Начиная с древности и до эпохи Бэкона, раз­витие науки было нацелено на то, чтобы извлечь визуаль-ность из связи с другими чувствами. Но эта тенденция не­отделима от рукописной и печатной культур. Таким обра­зом, средневековый характер философии Бэкона вовсе не был в его время чем-то невиданным. Как показывают Февр и Мартен в «Появлении книги», первые два столетия пе­чатной культуры были почти полностью средневековыми по содержанию. А профессор Неф в «Культурных основа­ниях индустриальной цивилизации» (р.ЗЗ) утверждает, что именно средневековый универсализм, т.е. вера в адекват­ность человеческого разума всему миру сотворенных ве­щей, «придал человеку смелости для того, чтобы заново прочитать Книгу Природы, которая, как полагал каждый европеец, была сотворена Богом, явленным во Христе... Ле­онардо да Винчи, Коперник и Везалий как раз пытались прочитать эту книгу заново, но не они были первооткрыва­телями новых методов ее чтения. Они принадлежат к пе­риоду перехода от древней науки к новой. Их методы ис­следования природных явлений в основном были унаследо­ваны от прошлого».

Потому-то величие Фомы Аквинского состоит в его до­казательстве того, что модусы бытия соответствуют моду­сам человеческого разума.

Наблюдение и эксперимент вовсе не были чем-то бес-

прецедентным. Новым было требование осязаемых, вос­производимых и видимых доказательств. Неф пишет (р.27): «Такое требование осязаемых доказательств едва ли было известно до Уильяма Гильберта Колчестерского, родивше­гося в 1544 г. В книге «De magnete»¹⁷⁹, опубликованной в 1600 г., Гильберт писал, что никакое книжное описание или объяснение не убедит его, пока он сам не проверит все не­сколько раз, не увидит все "своими собственными глаза­ми"». Но должно было пройти около ста или более лет, прежде чем книгопечатание утвердило принципы единооб­разия, непрерывности и воспроизводимости. До этого же требование, выдвинутое Гильбертом, не вызвало почти ни­какого отклика. Сам Бэкон хорошо понимал разрыв между его веком и всей предшествующей историей — разрыв, по­ложенный развитием механики. В «Новом Органоне» он пишет:

Хотелось бы еще показать силу, достоинство и по­следствия открытий; а это обнаруживается нагляднее всего на примере тех трех открытий, которые не были известны древним и происхождение которых, хотя и недавнее, однако, темно и лишено громкой славы, а именно: искусство печатания, применение пороха и мо­реходной иглы. Ведь эти три изобретения изменили об­лик и состояние всего мира, во-первых, в деле просве­щения, во-вторых, в делах военных, в-третьих, в море­плавании. Отсюда последовали бесчисленные измене­ния вещей, так что никакая власть, никакое учение, ни­какая звезда не смогли бы произвести большее дейст­вие и как бы влияние на человеческие дела, чем эти ме­ханические изобретения¹⁸⁰.

«С Бэконом мы попадаем в новый ментальный климат», — пишет Бенджамин Фаррингтон в книге «Френсис Бэкон: философ индустриальной науки» (р.141). «Анализ показы­вает, что дело заключается не столько в научном прогрес­се, сколько в незыблемой вере в то, что жизнь человека может быть преобразована наукой». По мнению Фарринг-тона, если бы дела обернулись для человека и науки не

¹⁷⁹ О магните (лат.). — Прим. пер.

Т. 2. — С.81. —

¹⁸⁰ Бэкон Ф. Соч. в двух томах. — М., 1972.
Прим. пер.

столь замечательным образом, то уверенность Бэкона по­казалась бы хвастовством и вздором. Но тому, кто видит средневековые корни Бэкона, легко понять причины его интеллектуальной убедительности. Само выражение «экс­периментальная наука» было введено в употребление в тринадцатом веке его однофамильцем Роджером Бэконом. Как указывает Жильсон, Роджер (в своем известном рас­суждении о радуге) отказывается полагаться на дедукцию и настаивает на необходимости очевидных свидетельств¹⁸¹.

Бэкон восторженно, пожалуй, как никто другой, кроме Рабле, принимает книгопечатание, видя в нем прежде все­го проект прикладного знания. На протяжении всех сред­них веков на природу смотрели как на книгу, которую сле­дует читать как vestigia det¹⁸². Смысл книгопечатания для Бэкона заключался в, так сказать, новом и улучшенном из­дании этой книги. Здесь уже просматривается замысел эн­циклопедии. Именно полное принятие идеи Книги Приро­ды делает Бэкона в значительной степени средневековым, но в не меньшей степени и современным человеком. Но где же проходит линия разрыва? Дело в том, что средневеко­вая Книга Природы предназначалась для contempZatio¹⁸³, как и Библия. Ренессансная же Книга Природы предназна­чалась для appZzcatio¹⁸⁴ и использования, подобно печатно­му прессу. Более пристальный взгляд на Бэкона поможет разрешить эту проблему и пролить свет на переход от средневекового к современному миру.

Другое воззрение на книгу как на мост между средневе­ковьем и современностью находим у Эразма. Его новая, 1516 года, латинская версия Нового Завета в 1620 г. полу­чила название «Novum Organum»¹⁸⁵. Эразм применил но­вую печатную технологию к традиционному использова­нию грамматики и риторики, а также к упорядочиванию Священного писания. Это же Бэкон попытался сделать по отношению к тексту природы. Несмотря на различие меж­ду этими деяниями, и в том, и в другом проявилась эффек-

¹⁸¹ См. Etienne Gilson, La Philosophic аи Моуеп Age, p.481.

¹⁸² Следы, отпечатки Бога (лат.). — Прим. пер.

¹⁸³ Созерцание (лат.). — Прим. пер.

¹⁸⁴ Применение (лат.). — Прим. пер.

¹⁸⁵ Новый органон (лат.). — Прим. пер.

тивность печатной технологии, которая внедряла в созна­ние идею прикладного знания. Однако такие перемены требуют времени. Например, в книге Сэмюэла Элиота Мо-рисона «Адмирал и океан» мы неоднократно сталкиваемся с недоумением автора по поводу неспособности моряков Колумба позаботиться о себе в условиях нового мира: «...на борту каравелл, сидевших на мели, не осталось даже сухой корки хлеба. Испанцы страдали от голода. Непонятно, по­чему они не пытались ловить рыбу...» (р.643). И как проти­воположность этому вспомним «Робинзона Крузо», где изображен уже новый человек, обладающий неистощимой находчивостью и приспособляемостью, умеющий перевес­ти любой вид опыта в новые формы. Книга Дефо — эпос прикладного знания. В первое столетие существования книгопечатания люди еще не успели выработать в себе эту способность.