Нивелирование флексии и игры слов стало

Частью программы прикладного знания

В семнадцатом веке

<5Сз Даже если бы никогда не было семнадцатого века, мож­но было предвидеть, что зародившаяся благодаря книгопе­чатанию тенденция к визуальному порядку слов приведет к упразднению принципа разделения стилей, игры слова­ми и к однообразию речевого общения. Задолго до того, как епископ Спрат осознал эту тенденцию и указал на нее Ко­ролевскому научному обществу, за ее осуществление не­двусмысленно высказался Роберт Кодри. В 1604 г. он утверждал, что ум (под которым в то время подразумевали эрудицию) заключается не в употреблении незнакомых слов, а

в здравом понимании сути дела и умении ее изложить... необходимо решительно запретить всякую аффектиро­ванную риторику и пользоваться совершенно одинако­вым языком. Поэтому те, кто хотят избежать этого без­рассудства и стремятся изъясняться понятно и наилуч­шим образом, должны почаще подбирать такие слова, которые являются общепринятыми и с помощью кото­рых можно доступно и просто выразить весь ход своих мыслей²³³.

Вывод о необходимости «пользоваться совершенно оди­наковым языком» — естественное следствие визуального опыта восприятия языка в печатном виде. Как показал Бэ­кон, уравнивание таланта и опыта составляет самую суть прикладного знания. Но, по словам Розамунд Тьюв («Об­разность в метафизике и в языке елизаветинской эпохи»), это весьма разрушительно для принципа разделения сти­лей, определявшего искусство слова от древних греков и до Ренессанса.

Различные стили, как и различные уровни экзегезы, были частью целостного культурного комплекса. Они во многом служили основой, на которой формировалась оцен­ка отцами церкви стиля Библии. Джон Донн лишь повторя-

ет общее место патристики, когда пишет: «Святой Дух, вдохновляя на создание Писания, радовался не только правильности мыслей и поступков, но и изяществу, гармо­нии и мелодии языка, силе метафор и других фигур, ибо только они могут произвести неизгладимое впечатление на читателей, а не варварский и пошлый язык, каким говорят на базаре или постоялом дворе...»²³⁴.

Неведение относительно длительного существования принципа разделения стилей привело таких людей, как Р.У.Чеймберс, к ложному представлению о том, что про­стые, понятные стили суть счастливые находки, вырастаю­щие из новой литературной практики. Так, Беда, хотя он и пользовался всеми стилями, получает высокую оценку в «Кембриджской истории английской литературы», поско­льку своей «Церковной историей» «он оказал английским писателям одну большую услугу тем, что ввел в обращение прямой и простой стиль».

Р.У.Чеймберс спутал культ устной, разговорной просто­ты конца девятнадцатого века с практикой использования низкого стиля в духовных трактатах и проповедях в шест­надцатом веке. Например, Томас Мор прибегает к высоко­му стилю в «Истории Ричарда III», к среднему стилю в «Утопии» и к низкому — в своих духовных произведениях. Стиль Джона Донна своей изощренностью частично обязан дерзкому использованию образности, заимствованной из сферы обыденных предметов, чтобы подчеркнуть парадок­сальность божественного воплощения. Мы же хотим в дан­ном случае только указать на размах и глубину традиции разделения стилей в использовании языка для самых раз­нообразных тем. Но с развитием книгопечатания эти тра­диции были преданы забвению, почему и зашла речь о том, чтобы все пользовались «совершенно одинаковым языком». Потребность в гомогенизации всех сфер жизни ясно обна­руживает нацеленность на то, чтобы привести всю культу­ру в соответствие с потенциалом печатной технологии. Епископ Спрат в своей «Истории Королевского общества» (1667 г.) выражает готовность обойтись не только без раз­личных стилей и принципа их разделения, но и без поэзии

 

²³³ Цит. по: Jones, The Triumph of the English Language, p.202.

²³⁴ Цит. по: W.F.Mitchell, English Pulpit Oratory from Andrews to Tillotson, p. 189.

вообще. Мифы и сказки были не более чем причудливой детской риторикой человечества:

обладателями высшего знания среди них были филосо­фы, а также поэты. Ибо вначале Орфей, Лин, Мусей и Гомер смягчили естественную грубость людей и чарами своей поэзии подготовили их к восприятию более суро­вых учений Солона, Фалеса и Пифагора. Такой порядок вещей был поначалу полезен, поскольку людей следо­вало обманывать ради их собственного блага. Но, дума­ется, для всей дальнейшей философии это имело вред­ные последствия, поскольку приучило греков к посто­янному упражнению своего ума и воображения по пово­ду природных явлений в гораздо большей степени, чем это было необходимо для их подлинного познания.²³⁵

Если следовать логике Спрата (который выступает про­должателем Бэкона), то современный ученый или философ является истинным поэтом. По мнению Спрата, который хочет очистить настоящее от хлама прошлого, Королевское общество всегда «стремилось отделить познание природы от красок риторики, уловок фантазии и обольстительного обмана сказок».

Потребность в разделении и сегментации, составляю­щих сущность техники прикладного знания, возникает вместе с потребностью «исправить» античность. Члены Ко­ролевского общества согласны с таким подходом и, как следствие, порицают «эту нелепую напыщенность фраз, эти метафорические фокусы, это многословие, которые производят столько шума в мире».

Поэтому они были решительно настроены на то, что­бы воспользоваться единственным средством против подобных излишеств, а именно: строго пресекать всякие амплификации, отклонения и чрезмерности стиля и вернуться к первобытной чистоте и краткости тех времен, когда люди умели сообщать о многих вещах не­многими словами. Они требовали от всех своих членов законченности, простоты и естественности речи, определенности в формулировках и недвусмысленно­сти в выражении чувств; они рекомендовали во всем

' i

руководствоваться математическим подходом как образцом ясности и отдавали предпочтение языку ре­месленников, крестьян и торговцев перед речью ост­роумцев или ученых²^.