Хотя историкам хорошо известно,

Что национализм возник в шестнадцатом

Веке, они пока не могут найти объяснения

Этой страсти, предшествовавшей появлению

Соответствующей теории

1й Сегодня важно понять, почему никакой национализм не возможен до тех пор, пока национальный язык не обретет печатную форму. Как указывает Хэйес, в бесписьменных обществах брожение и социальную активность племенного типа не следует путать с национализмом. У Хэйеса не было ключа к пониманию причин процесса визуальной кванти-фикации в период позднего средневековья, равно как и

влияния книгопечатания на развитие индивидуализма и национализма в шестнадцатом веке. Но он ясно видел (р.4), что никакого национализма в современном понимании не существовало до шестнадцатого столетия, когда в Европе сформировалась современная система государств:

Государства, образовавшие эту новую систему, си­льно отличаются от «наций» примитивных племен го­раздо большим размером и гибкостью. Это были агломе­рации людей, говоривших на разных языках и диалек­тах, с разными традициями и общественными институ­тами. В большинстве случаев некая народность, нацио­нальная группа, становилась ядром, правящим классом, устанавливала официальный язык, а все остальные бо­лее мелкие и даже крупные народности обычно выка­зывали высокую степень лояльности по отношению к общему монарху, или «суверену». В отличие от старой, смешанной империи, это получило название «нации», или «национального государства», а верность народа своему суверену стала называться «национализмом». Но следует четко помнить, что это не были «нации» в примитивном племенном смысле и что их «национа­лизм» имел совсем иной фундамент, чем современный. Европейские «нации» шестнадцатого века гораздо боль­ше походили на маленькие империи, чем на большие племена.

Хэйеса ввел в заблуждение характер современного ин­тернационализма, который коренится в увлечении прими­тивизмом, зародившемся в восемнадцатом веке: «Совре­менный национализм означает более или менее осознанное намерение возродить примитивные племенные единства, но только в большем масштабе и на искусственной основе» (р. 12). Но благодаря телеграфу и радио мир пространствен­но сжался до размеров одной большой деревни. Ностальгия по племенному миру — единственное развлечение, остав­шееся нам после изобретения электромагнитных волн.

Алексис де Токвиль в книге «Старый режим» (р.156) проявляет гораздо большую, чем Хэйес, проницательность в понимании причин и следствий национализма. К форми­рованию унифицированного гражданина вело не только привыкание к печати, но и тот факт, что само политиче­ское образование во Франции было делом рук писателей:

TUB!?'

Писатели не только несли свои идеи народу, но и вы­ражали свой темперамент и предпочтения. В отсутствие других учителей и при полном забвении практики в ре­зультате долгого процесса образования, состоявшего в чтении книг, французы усвоили влечения, мышление, вкусы и даже эксцентрические склонности своих писа­телей. И это развилось до такой степени, что когда на­конец пришло время действовать, они просто перенесли в политику все то, чему их научила литература.

Изучение истории нашей революции показывает, что она творилась в том же духе, который породил мно­жество оторванных от жизни книг об управлении госу­дарством: та же тяга к общим теориям, совершенному законодательству и точной симметрии законов, то же презрение к действительным фактам, тот же вкус к оригинальности и изобретательность в создании новых общественных институтов, то же стремление одним ма­хом перекроить всю конституцию, следуя правилам ло­гики и единому плану, вместо ее медленного и поэтап­ного исправления.

В загадочной «логико»-мании французов легко распо­знать визуальный компонент, обособившийся от других факторов. Подобным образом маниакальная воинствен­ность французских революционеров есть не что иное, как следствие другой коллективной мании — стремления к ви­зуальной квантификации. Здесь максимально явственно выступает единство принципов унификации и гомогенно­сти. Современный солдат — яркий пример сменной детали механизма, классическим образцом которого является изобретение Гутенберга. Токвиль очень точно писал об этом в книге «Европейская революция» (р.140, 141):

То, что республиканцы восприняли как любовь к республике, было, главным образом, любовью к револю­ции. Действительно, армия была единственным классом во Франции, где каждый член без исключения оказался в выигрыше благодаря революции, а потому был лично заинтересован в ее поддержке. Каждый офицер и чи­новник был обязан ей своим рангом, а каждый солдат — своим шансом стать офицером. Армия была поистине вооруженной революцией. И если кто-то неистово кри­чал: «Да здравствует Республика!», то это был просто

вызов старому режиму, сторонники которого кричали: «Да здравствует король!». По-настоящему армию ни­чуть не заботили гражданские свободы. Ненависть к чу­жеземцам и любовь к родной земле — вот обычные эле­ментарные составляющие солдатского патриотизма да­же в свободных странах. Тем более, никак иначе не мог­ли обстоять дела в то время во Франции. Эта армия, как и почти любая другая армия в мире, ничего не выигры­вала от длительного и сложного процесса перестановок в представительском управлении. Она ненавидела и презирала ассамблею, ибо способна была понять только сильную и простую власть. Все, чего она хотела, — это национальная независимость и победа.