К эхокамере бардовских заклинаний

1о> В 1683—1684 гг. в Лондоне вышла книга Джозефа Мок-сона «Механические операции в искусстве книгопечата­ния». Как указывают современные издатели (p.vii), в ней «письменно изложены знания, которые до сих пор переда­вались исключительно в порядке традиции». Книга Моксо-на «была первым пособием по книгопечатанию вообще». Подобно Гиббону в его истории Рима, Моксон, по-видимо­му, был движим сознанием, что книгопечатание достигло своего предела. Подобные же настроения послужили толч­ком к написанию «Сказки о бочке» и «Битвы книг» декана Свифта. Но именно в «Дунсиаде» мы находим эпос печат­ного слова, раскрывающий его значение для человечества, поскольку здесь изображено погружение человеческого со­знания в мутные воды бессознательного, порожденного книгой. Для последующих поколений оставалось загадкой, почему, если верить пророчеству в книге четвертой, лите-

²⁶² Ibid., р.52. (Ср.: Лейбниц Г.В. Сочинения в четырех томах. — Т. 3. — М.: Мысль, 1984. — С.452. — Прим. пер.)

ратура обвиняется в оглуплении человечества и в том, что она гипнотически сталкивает мир обратно в примитивизм, в туземную Африку и прежде всего в бездну бессознатель­ности. Разгадка заключается в идее, которая вела нас на протяжении всей нашей книги: усиливающееся отделение визуальной способности от взаимодействия с остальными чувствами ведет к отбрасыванию в бессознательное боль­шей части нашего опыта и, как следствие, к гипертрофии бессознательного. Это непрерывно возрастающее царство Поуп называет миром «Хаоса и древней Ночи». Это — тот самый племенной, дописьменный мир, который превозно­сит Мирче Элиаде в «Священном и мирском».

Мартин Скриблерус²⁶³ в своих заметках к «Дунсиаде» размышляет о том, насколько труднее сочинять эпос о многочисленных писаках и литературных поденщиках, чем о Карле Великом, Бруте или Годфри. Он также говорит, что сатирик должен «исправлять тупоумие и наказывать зло», и обращается к рассмотрению общей ситуации, ви­новной в этом кризисе:

Теперь мы опишем обстоятельства и причины, побу­дившие Поэта к написанию этого произведения. Он жил в те дни, когда (по воле провидения Изобретение Книго­печатания дало нам в руки бич для грамотеев за их Грехи) Бумага стала столь дешевой, а печатники столь многочисленными, что. страна наводнилась авторами. Благодаря этому не только стал каждодневно наруша­ться покой честного не занятого писательством поддан­ного; от него стали немилосердно домогаться похвал и даже денег, хотя первые были не заслужены, а вторые — не заработаны. В тоже время Свобода Печати была столь неограниченной, что отказывать в требуемом ста­ло опасно, ибо автор мог опубликовать бессовестную клевету и, оставшись анонимным, уйти от наказания, тогда как издатель укрылся бы под крылом парламент­ского акта, несомненно, предназначавшегося для луч­шего употребления²⁶⁴.

²⁶³ Мартин Скриблерус (т.е. Мартин Писака) — таким общим
псевдонимом подписывали свои произведения члены кружка, в
который входили Свифт, Гей, Поуп и Арбетнот. — Прим. пер.

²⁶⁴ The Dunciad (В), ed., James Sutherland, p.49.

Затем он переходит (р.50) от общих экономических при­чин к частной моральной мотивации авторов, вдохновляе­мых «Тупоумием и Бедностью; первая родилась вместе с ними, а вторая пришла к ним из-за пренебрежения их ис­тинными талантами...». Словом, основной удар направлен на прикладное знание, поскольку оно выражается в «Тру­долюбии» и «Усердии». Движимые самомнением и жаждой самовыражения, авторы пускаются в «эту печальную и до­стойную сожаления коммерцию».

Своим совместным действием эти многочисленные жер­твы прикладного знания — т.е. авторы, одаренные Трудо­любием и Усердием, — дружно способствуют «возвраще­нию царства Хаоса и древней Ночи и переходу под юрис­дикцию их отпрыска — Тупоумия, до сих пор распростра­нявшуюся лишь на Город, уже Светского общества». С рас­ширением книжного рынка граница между сферами ин­теллекта и коммерции исчезает. Книжная торговля берет на себя функции и ума, и духа, и управления.

В этом и заключается смысл начальных строк поэмы в первом издании:

Я воспеваю книги и того, кто первым весть

От муз смитфильдских к королям сумел донесть.

В те времена «светскому обществу» казалась совершен­но противоестественной ситуация, когда королевская власть и принятие решений попали в зависимость от авто­ров из народа. Теперь мы, разумеется, не видим ничего странного или возмутительного в том, что нами управляют люди, для которых книжка-однодневка кажется вполне удобоваримым чтивом. Смитфильд²⁶⁵, где проводилась Варфоломеевская ярмарка, был также местом книготор­говли. Однако в последующих изданиях Поуп изменил на­чало:

Божественную Мать и Сына я пою, который весть

От муз смитфильдских к слуху королей сумел донесть.

Он столкнулся с публикой, коллективным бессознатель­ным, и окрестил ее «великой Матерью» в соответствии с оккультизмом своего времени. Это вроде джойсовского

²⁶⁵ Смитфильд — лондонский рынок. — Прим. пер.

«Веди, добрая птица» (fowl — foule, owl, crowd), которое мы уже приводили выше.

По мере развития книжного рынка и усовершенствова­ния практики сбора и сообщения новостей природа автор­ства и публики претерпела серьезные изменения, которые сегодня мы принимаем как норму. От рукописной эпохи книга в какой-то мере сохранила характер частной бесе­ды, о чем писал Лейбниц. Но постепенно происходило по­глощение книги газетой, напоминанием о чем служит дея­тельность Аддисона и Стила. Этот процесс неуклонно раз­вивался в силу совершенствования печатной технологии вплоть до изобретения парового пресса в конце восемнад­цатого века.

Тем не менее Дудек в «Литературе и прессе» высказы­вает мнение, что даже после того, как сила пара нашла применение в книгопечатании,

английские газеты в первой четверти века, однако, ни­коим образом не могли завоевать популярности у всего населения. По современным меркам они были слишком скучными, чтобы заинтересовать более чем скромную группку серьезных читателей... Газеты начала девят­надцатого века предназначались, главным образом, для джентльменов. Их стиль был строгим и формальным — нечто среднее между изяществом Аддисона и возвы­шенностью Джонсона. Основным их содержанием были небольшие рекламные объявления, сообщения о мест­ных событиях и национальной политике и прежде всего коммерческие новости и долгие отчеты о парламент­ских дебатах... в газетах отмечались лучшие произведе­ния современной литературы... «В те дни, — припомина­ет Чарльз Лэм, — каждая утренняя газета как сущест­венный атрибут своего истеблишмента имела автора, который обязан был поставлять ежедневную порцию остроумных заметок...» И поскольку разрыв между язы­ком журналистики и языком литературы еще не прои­зошел, в восемнадцатом и в начале девятнадцатого века известные писатели сотрудничали в газетах и даже за­рабатывали себе таким образом на жизнь.

Но Поуп населил свою «Дунсиаду» именно такими фи­гурами не для того, чтобы выразить своей критикой личное отношение или частную точку зрения. Скорее он стремил-

ся изобразить масштабность изменений. Весьма сущест­венно то, что об этих изменениях речь заходит лишь в чет­вертой книге «Дунсиады», которая вышла в 1742 г. Именно после появления в «Дунсиаде» знаменитого филоло­га-классика д-ра Басби из Вестминстерской школы возни­кает античная, а точнее, цицероновская тема превосходст­ва человека (IV, 11, 147-150):

Вскочил сенатор молодой с дрожащими губами И рек, держа свои штаны обеими руками: «Коль скоро Человек Словами разнится от зверя, Слова — наш мир, Слова — наш разум, наша вера».

Ранее мы уже отмечали значение этой темы для Цице­рона, который рассматривал красноречие как всеобъемлю­щую мудрость, гармонизирующую наши способности и объединяющую все типы знания. Поуп недвусмысленно го­ворит о разрушении этого единства вследствие специали­зации и редукции. Тема редукции сознания, как мы виде­ли, проходит через всю эпоху Возрождения. Она также яв­ляется одной из тем «Дунсиады». Мальчишка-сенатор про­должает свою речь:

Когда Рассудок поражен сомненьем, Направь его по узкому пути. Дверь Знаний не распахивай широко Иначе выхода не сможешь ты найти. Догадки и вопросы отложи — Они отягощают ум и память. Мысль сократи, Словами изложи, К рассудку прикрепи его цепями. Поэт сегодня пишет, завтра он умрет: Его стихи живут недолго в этом мире. Пройдет и магия; и здравомыслящий народ Забудет вскоре о звучащей лире.

Пер. В.Постникова

Поуп не был должным образом оценен как серьезный аналитик интеллектуальной makuse²⁶⁶ Европы. Он продол­жает тему Шекспира и Донна, затронутую в «Анатомии мира»:

²⁶⁶ Болезнь (фр,). — Прим. пер.

Все вдребезги, согласья нет нигде, А все — лишь материал и отношенья.

Так же, как Шекспир в «Короле Лире», Поуп порицает раскол чувственности и отделение слов от их функций. Проникновение визуальной квантификации и гомогениза­ции во все сферы жизнедеятельности и механизация язы­ка и литературы привели к разобщению искусства и науки (Дунсиада, IV, 21-24):

В Цепях закована, Наука стонет и томится, А Разум Ссылки, Мук и Каторги страшится. Мятежной Логике заткнули кляпом рот, В тоске Риторика, лишенная красот.