Тайная символика в «невском проспекте»

Традиционалистский этюд

 

Повесть Н.В.Гоголя «Невский проспект» самораскрывается до своей глубинной сути при сравнительном сопоставлении некоторых деталей. Что же представляет собой эта «петербургская повесть», впервые увидевшая свет в сборнике «Арабески»?

Мы без труда сможем обнаружить здесь композиционное членение. Повествовательная ткань «Невского проспекта» распадается на три части. Первая часть представляет собой собственно описание Невского проспекта, вторая — история несчастной любви Пискарёва к прекрасной незнакомке и, наконец, третья — «волочение» поручика Пирогова за глуповатой немкой. Причём первая часть как бы расщепляется на пролог и эпилог, в которых даются «образ автора» и пресловутый пейзаж.

Говоря «пейзаж» по отношению к описанию жизни Невского проспекта, мы всё же допускаем известную неточность. Пейзаж здесь в некотором роде перерастает в «портрет». Невский проспект для Гоголя — живое существо, по сути предмета враждебное человеку, но также и не лишённое определённой амбивалентности. Если у Гёте Мефистофель, желая зла человеку, приносит ему благо (что, кстати, отчасти связано со средневековой смеховой трактовкой чёрта), то у Гоголя мы можем наблюдать противоположное «замещение»: Невский проспект при откровенной своей положительности — прикровенно отрицателен. Элементы, на которых зиждется «космопсихологос» Санкт-Петербурга — вода и камень (земля).

Водные испарения, туманы искажают, извращают реальность (вспомним гоголевское в повести «Нос»: «Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом...»). Стихия воды, как безусловно связанная с лунным символизмом, порождает онирические фантазмы, хранящие своих мертвецов. Один из вдохновителей «новых левых» (в данном случае под «левым» мы имеем в виду не столько политическую ориентацию, сколько базовое мировоззрение), философ Гастон Башляр, отмечает: «...литературное самоубийство с поразительной лёгкостью проникается воображением смерти. Оно приводит в порядок образы смерти. <...> Вода — отечество в такой же степени живых нимф, как и мёртвых. Она — подлинная материя смерти в “высшей степени женственной”». Вода — стихия, принимающая и порождающая призраков. Самые известные «города-призраки» — это Лондон и Санкт-Петербург. Не менее фантазматична Венеция. Вода в «Невском проспекте» — «низшие воды», субстанция низшего мира, мира множественности чувств и иллюзий, тогда как земля — носитель косности рационалистически определённого и скуки («скучно жить на свете, господа!»). Невский проспект выполняет функцию носителя фантастического. А фантастическое у Гоголя, как правило, враждебно человеку. Позже Гоголь эволюционирует к снятию носителя фантастического (Ю.Манн), и «Невский проспект» как раз запечатлевает промежуточную стадию этого перехода. Фантастическое (по Гоголю) — это зло, «иллюзорное», ночное, водное и трагическое. Повседневное — это человеческое, «реальное», дневное, земляное и комическое. Эта оппозиция исключает Божественное как таковое. Противопоставляются инфернальные силы и человек.

В «Невском проспекте» иллюзорное (при всей своей негативной окрашенности) прекрасно. Это проистекает из исходной романтической установки. Но страх перед иллюзорным и торжество Пирогова над Пискарёвым — это прививка от романтизма, его преодоление. Сходные в эвфоническом отношении фамилии героев указывают на их некую взаимосвязь. Пискарёв и Пирогов — «божественные близнецы», бесконечно обменивающиеся элементами традиционных архетипических функций. Это мир, где добра не существует (как в гуманистическом, так и в православном понимании этого слова). Трикстер Пирогов торжествует, тогда как культурный герой Пискарёв погибает. Однако же в целом трактовка персонажей весьма традиционна. Пискарёв-художник и Пирогов-военный. Нетрудно в этом символизме углядеть аналогию с Авелем и Каином. Пискарёв, как художник, связан с пространством. Пирогов-военный связан со временем. Как известно, Авель приносил кровавые жертвы, тогда как Каин — растительные. Убийство Каином Авеля было компенсацией кровавых жертв последнего. В свете этого смерть Пискарёва от режущего предмета согласуется с традиционным архетипом. Понятное дело, что Пирогов не пришёл на похороны Пискарёва! Разве он сторож брату своему? Но почему самоубийство, а не убийство? Вот в чём вопрос... На это можно возразить следующее. Во-первых, в сдвинутой системе, где нет Бога, такой поступок является восполнением утраты. Как говорил Достоевский? «Если Бога нет, то всё можно». Во-вторых, Пирогов всё же в некотором смысле повинен в смерти Пискарёва, так как это именно он подталкивает последнего к преследованию прекрасной незнакомки буквально-таки с помощью силы. В лице Пирогова, символически виновного в смерти Пискарёва, скука повседневности побеждает мир грёз и прекрасных иллюзий. В-третьих и в-последних, в «Невском проспекте» один архетип контаминирует с другим. И как это происходит, мы постараемся показать в дальнейшем.

Это архетипы, которыми все мы «мыслим», и поэтому Гоголю совсем даже необязательно было знать о символизме Авеля и Каина, чтобы создать художественно пропорциональные образы Пискарёва и Пирогова. (При этом ведь ещё необходимо не забывать и о двойной мотивировке, о возможности двух прочтений. На уровне повседневного всё это выглядит одним образом, тогда как на уровне фантастического, иррационального — с позиции мира повседневности — совершенно другим).

Если возводить этимологию фамилии Пискарёв к слову пескарь (а в ономастике Гоголя трансформации подобного рода есть явление укорененное и в достаточной мере частотное), то мы опять возвращаемся к стихии воды, связанной с символизмом Луны да и вообще со всем мистико-фантазматическим. Помимо этого вспомним, что пескарь — существо животное (а ведь Авель традиционно символизирует животноводчество!). Пирогов, напротив того, принадлежит стихии земли. Пирог по природе своей продукт мучной. Это символ растительного мира и специально земледелия, которое всегда было прерогативой Каина в традиционной символике. Другой вопрос — начинка пирога. Не есть ли она некий заместитель «иной жертвы» Каина? В этом отношении примирение Пирогова с поркой — по съедению двух слоёных пирожков — есть разрешение от бремени грехов с помощью символической жертвы (естественно, в мире, где нет места для Божества). Но давайте теперь, наверное, посмотрим, что употребляет Пискарёв? А он, между тем, употребляет опиум. Что же есть опиум, как не откровенный заместитель сокровенной сомы? Он не курит его, что было бы естественней, а именно пьёт, как некогда пили сому, дабы переходить в иные состояния бытия, путешествовать по ним. Опиум здесь выступает в роли «подъёмника» в мир «воздушной женщины». Но о дамах из «Невского проспекта» особо.

Традиционно земля соотносится с тамасом (гуной невежества), профанным, телесным и глупым, то есть это уровень гилический. Вода-воздух же — с саттвой (гуной благости), сакральным, духовным (а если говорить применительно к данному случаю, то более будет правильным сказать — душевным) и умным. И тут налицо связанность психического и пневматического. Немка (по cabale fonetique, вслед за Микушевичем, можно отметить, что это слово анаграмматически указывает на скрытое слово камень, что отсылает нас опять-таки к символике стихии земли, но и не только, и тут sapienti sat...), за которой следует Пирогов — глупа и невежественна. И побуждает героя к действиям — его похоть плоти. Эта немка — «земная женщина» (точнее, земляная; гном). Согласно философии Tarot, масть Пирогова — динарии, этим-то и обусловливаются его меркантильные интересы. Его судьба: жениться «на купеческой дочери, умеющей играть на фортепиано, с сотнею тысяч, или около того, наличных и кучею брадатой родни». Как известно, гномы весьма бородаты. Гном ищет гнома.

Масть Пискарёва — чаши. Этот символ соотносится с душевно-духовной любовью. Пискарёв любит бестелесно, алхимически, «он не чувствовал никакой земной мысли; он не был разогрет пламенем земной страсти, нет, он был в эту минуту чист и непорочен, как девственный юноша, ещё дышащий неопределённою духовною потребностью любви». Его любовь благостна и священна. Употребление опиума и сны — это в некотором смысле алхимические сеансы, направленные на достижение «алхимической свадьбы», на достижение «воздушной женщины». Неразделённость любви — показатель несовершенности Пискарёва. Дом терпимости, в штате которого состоит прекрасная незнакомка, есть всего лишь профанированный воздушный дворец, который снится герою; воздушная цитадель сильфов. Но одновременно (и в этом вся гоголевская амбивалентность!) прекрасная незнакомка типологически — Лилит. Дух-губитель женского пола. Изменница. Она порождена враждебным человеку Невским проспектом. Эта прекрасная незнакомка, эта Лилит также обманчива на вид, как и Невский проспект. И поэтому неудивительно, что, соприкоснувшись с ней, Пискарёв гибнет. Гибнет по крайней мере для посюстороннего мира. В этом смысле, казалось бы, смерть, как средство достижения «воздушной женщины», если, опять-таки обратиться к башляровским дефинициям, должна была бы реализоваться через повешение (так как это «воздушный вид смерти»). Но если мы вспомним, что петля удавленника смыкается именно на шее, и соотнесём это с тем, что Пискарёв полоснул себя именно по горлу, то для нас разъяснится и эта контаминация: архетип Каина и Авеля сталкивается с архетипом «воздушного вида смерти», образуя нерасторжимый символ смерти путём перерезания горла бритвой. Повторяем, что смерть Пискарёва может трактоваться двояко: и как «окончательная гибель», и как «подъём в мир воздушной женщины». Эта двойственность, однако, оставаясь по сю сторону, может намекнуть на отсутствие её преодолённости и по ту сторону. «Позитивный путь» в таком случае оборачивается поражением.

Если вернуться к Пирогову и связанной с ним — и его немкой — символикой, то можно обнаружить в этом мифологическом комплексе элементы, недвусмысленно указывающие на «негативный путь» через «элевсинские топи». «Похоть» в таком случае оказывается неким сигнифицирующим маркером. Обретение «немки-камня» требует работы в чёрной земле, где «похоть» является трансформированным обозначением путрифакции. Финал остаётся в этом отношении открытым. Те, кто уходит по ту сторону двойственности, не оставляют о себе недвойственных свидетельств.

1995, ноябрь 1998

 

«НАПОЛНЕННАЯ СВЕТОМ СТРАНА»

Мистическое и метафизическое у Пришвина

 

С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ РОДИНА

 

Паустовский как-то выразился в том смысле, что «по мнению некоторых критиков, большая доза природы является смертным грехом, чуть ли не уходом писателя в природу от действительности. Всё это в лучшем случае схоластика, а в худшем — мракобесие. Даже ребёнку ясно, что чувство природы — одна из основ патриотизма». Вся жизнь Михаила Михайловича Пришвина оказалась обретением и вынашиванием, как он сам писал, «динамического чувства родины». Природа, по Пришвину, это второе “я”, зеркало человека, но не отдельной личности, а Всечеловека. И движение к этому “я” — движение «поэта в душе» «к небывалому из тёмной утробы в страну вечного света». Такой путь во многом соответствует пониманию подвига в Православии, нацеленном на обретение своей Небесной Родины, своей Небесной России.

Пришвин писал: «Из первого класса елецкой гимназии я пробовал убежать на лодке по Быстрой Сосне в Тихий Дон и дальше кудато в неведомую страну, и это движение стало моей природой, слилось с тем, что мы вообще называем природой, и до сих пор со всем своим народом я движусь в небывалый нигде мир, в наполненную светом страну, называемую советской социалистической родиной».

Такой взгляд на вещи открывает перед нами правду пришвинской прозы, правду подлинной свободы, а не той, что сулят нам заокеанские «благожелатели», идущие сегодня вкрадчивой («бархатной», «каштановой», «оранжевой» и т.д.) войной на правду, на правду, которая, согласно Пришвину, «в уме и сердце человека». Достаточно вспомнить, Кого Православие называет «Солнцем правды», а кого «отцом лжи» — и всё сразу станет на свои места. Такое сближение может показаться натяжкой, но Пришвин так часто к нему возвращается, что начинаешь думать о закономерности. Так, например, в повести-сказке «Корабельная чаща» он пишет: «А вот у Белинского сказано, что правда всего нашего дела должна перейти в слово. И это новое слово укажет всему миру новый путь». Как тут не вспомнить Евангелие от Иоанна, называющее Христа — Словом! Конечно, Пришвин в настоящем случае имеет в виду идею социальной справедливости. Но тогда это подтверждает правильность нашей догадки о глубинном, а не внешнем (которое налицо) родстве христианства и социализма.

 

ТОЧКИ ОТСЧЁТА

 

Михаил Михайлович Пришвин родился в небольшом купеческом имении Хрущёво (неподалёку от города Ельца) 23 января 1873 г. Мать будущего писателя в сорок лет овдовела и ей пришлось ой как нелегко: пять детей на руках, нужно рассчитаться с кредиторами покойного мужа, отдать сына в гимназию...

В те годы, описанные в романе «Кащеева цепь», всё ещё ходили предания о Беловодье — этом средоточии русского духа, — о Золотых Горах, о прекрасной волшебной Азии, куда маленький Миша решает уплыть на лодке с товарищами. Вскоре их, однако, поймали: «Поехал в Азию, а приехал в гимназию». Кстати, учителем географии в этой гимназии был не кто-нибудь, а знаменитый писатель Василий Васильевич Розанов, к которому сначала Пришвин испытывал недюжинную симпатию и которому же впоследствии нахамил, за что и был отчислен из елецкой гимназии...

Проходят годы, Пришвин учится на агронома в рижском политехническом институте, увлекается марксизмом. Однако в 1897 г. по доносу провокатора его арестовывают и сажают в тюрьму, где он проводит около года. О продолжении учёбы в России не может идти и речи, он едет за границу, в Лейпциг, где и завершает своё образование. Вернувшись на родину, Пришвин работает в вегетационной лаборатории. В это же время он пишет книги по практической агрономии, публикует в газетах информационные заметки. В детском журнале «Родник» печатается его первый рассказ — «Сашок».

И вдруг, неожиданно, летом 1906 г. Пришвин едет в Карелию, где откровение природы изменяет его жизнь навегда. С этого момента он начинается как писатель. Результатом поездки становится очерк «В краю непуганных птиц», который был с восторгом воспринят тогдашней публикой. Что это: игра случая? или закономерность судьбы? Позже Пришвин напишет о поездке в Выговский край: «По правилам этнографии, преподанным мне академиком Шахматовым, я должен был описывать и жизнь сказителей, от которых я брал сказки». Сама жизнь сделала его писателем из невозможности, неумения писать сухим казённым языком науки. Но кто сказал, что наука пострадала от этого? «Основным моим литературным жанром является своеобразный очерк, в котором поэзия имеет служебное назначение», — напишет он впоследствии. Таким образом, наука и поэтическое видение мира в случае Пришвина сошлись воедино, образовав волшебный родник его удивительной прозы.

 

ОТ ЦЕНТРА К ПЕРИФЕРИИ

 

Помимо обыденной, профанной географии существует география священная или, иначе говоря, подлинная география. Каждый чуткий человек сталкивался так или иначе с этой реальностью. Особенно часто — в детстве. Какое-то незначимое для всех остальных место становилось в этот момент твоим — твоими становились ручей, подлесок, тропинка, болотце, дерево. И шире — деревня, край, страна. Ещё шире — родина, её ощущение, казалось бы, бессмысленное: ну, вот живём мы, едим, спим, испражняемся; какая разница, где это делать? Однако кто незнаком с ощущением внутренней географии, внутренней родины — тот уже не человек, тот уже давно мертвец. И эта внутренняя география не содержится ни в одном из доступных атласов. Топонимия вещего пришвинского леса знает волшебные слова: лама, елань, рада, палестинка. А знание этих тайных слов предполагает паломничество к этим тайным топосам, внутреннее паломничество. Пришвин, составляя план книги «Моя родина» писал: «Русские люди всегда что-то прибавляли к своей физической родине. Упорно двигались на восток — в какую-то Даурию, в какие-то Золотые Горы, на какие-то Белые Воды. И это смутное движение в неведомую страну потом вошло в определённые географические границы, и в этих границах стали рождаться новые люди с их новым стремлением дальше идти не только в пространстве, но особенно во времени». Что поделаешь? многие стали забывать об этом порыве, об этом внутреннем измерении своей личности.., мельчать стал человек.

Пришвин, что называется, жил «по велению своего сердца» (слова Паустовского). Поэтому неслучайно его понимание искусства как поведения. В такой ситуации каждая книга пишется жизнью, кровью, душой. Пришвин не просто писатель. Его работа — работа со своим сердцем, где нет непреодолимого раздела между явным и неявным, существующим и несуществующим, человеком и «зеркалом человека» — природой. Не случайно впоследствии он о своём внутреннем делании напишет: «Так я с этого начал в сказках правду искать, и у меня это дело бойко пошло...» Подобную работу со своей душой осуществлял поэт Николай Клюев, с которым Пришвин встречался в Петербурге в 1908–1909 гг. Но только Клюев, «пророк секретной России» (определение Дугина), более тяготел к религиозному, нежели к природно-мистическому опыту. Но и в том и в другом случае мы подходим к тому, что молодой писатель-анархист Алексей Цветков называет «невербальной биографией», говоря иначе, жизнью несказанного внутри человека, переживающего нечто такое, что больше никому не доступно. Одни в такой ситуации становятся революционерами, тогда как другие — созерцателями-оперативниками. Но в обоих случаях — исток общий. И более того — общая цель, та самая «наполненная светом страна».

Внутреннее паломничество чаще всего не претворяется в жизнь. Это наши грёзы, таинственные восторги, исполненные внутреннего тепла и сияния мечты, где природа — всегда соучастник этого живого процесса. Другое дело, когда этот сердечный путь воплощается в реальность, облекается в плоть реального путешествия. И только в последнем случае такое внутреннее паломничество можно считать подлинным. И Пришвин пускается в него. Его притягивают исключительно два положительных направления: Север и Восток. Таковыми их признают фактически все мировые традиции. Пришвина привлекает и Канада, но Канада индейская, это для него не Запад, но как бы Восток за Дальним Востоком. Он перелагает на русский язык книгу писателя-индейца Серой Совы (Вэша Куоннезин), хранителя бобрового заповедника в Канаде. Путешествия Пришвина на Север и Восток — это путешествия от центра (Центральной России) к периферии, но как бы и к священным Полюсам: Полюсу, где Солнце летом не заходит за горизонт, и Полюсу, где Солнце восходит из-за горизонта. Плодом первого путешествия становится «Путь колобка» (Русский Север, Карелия), а второго — очерки «Адам и Ева», «Чёрный араб» (Казахстан) и «Женьшень» (Уссурийский край). В обоих случаях с ним происходят совершенно мистические истории. На Севере его принимают за генерала, члена государственной думы, а на Востоке — за Чёрного араба, возвращающегося из паломничества в Мекку. Причём во втором случае он сам поддерживает этот прекрасный миф, не спеша его развенчивать. На Дальнем Востоке Пришвин знакомится с загадочным отшельником — китайцем Лувеном, оказывающимся не то целителем, не то охотником. Лувен открывает ему тайну женьшеня, корня жизни. И, подобно тому как Вася Весёлкин из «Корабельной чащи» годами ждёт «свершения правильной формы» своей ёлочки, — Пришвин годами ждёт выроста своего женьшеня, который есть нечто большее, нежели просто женьшень. Иначе стоило ли впустую время тратить?

 

ВРЕМЯ СОБИРАТЬ КАМНИ

 

Дойдя до пределов своей евразийской родины, Пришвин приступает ко внутреннему возвращению — в Центральную Россию. Символически это можно обозначить через знаменитую фразу Екклезиаста: «время собирать камни». Он собирает то, что было рассеяно по дороге на периферию, которая в свою очередь тоже мыслилась как Полюс. Смысл такого движения в обогащении своего сердца, ведь то, что рассеяно и потом собрано, гораздо ценнее того, что рассеяно не было. Клубок-колобок размотался до последнего комочка и смысл — в том, чтобы вновь свернуть его. И вновь обрести свою родину, как обновляется в огне птица Феникс или известь...

Центральная Россия становится для Пришвина центром обретения своей души. Он пишет: «Я охотник за собственной душой... Найди только прежде ключ к своей собственной душе; когда же найдёшь, тогда этим же самым ключом отопрёшь души всех». Он вновь блуждает по русским лесам, как некое античное божество, сатир или наяда. Во всяком случае таковым его хотели видеть символисты. Например, критик Р.В.Иванов-Разумник в 1911 г. напечатал в «Речи» статью о Пришвине «Великий Пан». Может, отчасти он и был прав, но, думается, подобное сравнение слишком на поверхности.

 

СТЕНЫ НЕВИДИМЫЕ

 

Уже не раз говорили о пантеизме Пришвина. Например, критик И.Мотяшов: «О пантеизме Пришвин писал в 1910 г.: “Ни в то, ни в другое я прямо, как народ, не верю, но и не отношусь и презрительно, как многие. Я знаю, что это — огромная действительная сила”». Иначе и быть не могло, ведь Пришвин не раз уже проговаривался (и в «Женьшене» и в «Фацелии»), что в природе для него навсегда воплотился образ давно утраченной возлюбленной. Это не «пантеизм», а «реализм». Причём в высшем смысле, подразумевающем «реальность» не только явную, но и неявную. Природа как икона. Нет, так, пожалуй, чересчур. Лучше сказать его собственными словами: «“Реализм”, которым занимаюсь я, есть видение души человека в образах природы». Заметьте! не «реализм, в канонах которого я пишу», а «“реализм”, которым занимаюсь я». И в другом месте он опять проговаривается: «я поддался... дачному антропоморфизму и анимизму». Антропоморфизм (вера в то, что все предметы и живые существа наделены человеческими качествами) и анимизм (вера в наличие души у каждой вещи) предполагают шаг за некий порог. И там уже недалеко до невидимых стен града Китежа.

 

ЦЕПЬ АНТИХРИСТОВА

 

Среди представлений, донесённых до нас Пришвиным, символизм географических направлений смыкается с тайной последних дней человечества. В рассказе «По морю к соловецким островам» есть такой пассаж: «— Ты помни, — говорит он мне, — обеденник, хороший ветер, у него жена красивая: к вечеру стихает. Полуночник — тот злой: как начался, так и не стихнет. Шалонник — ярой: тот на море разбойник. Сток — ветер широкий, подтихает, как на солнце придёт. Вот и все наши ветры. — А западный? — Запад — тот не в счёт, тот на особом положении. — Всё равно, что антихрист, — говорит странник. — Ты откуда это знаешь? <...> — Так уж, знаю. Я везде и за везде-то бывал. Запад везде за антихриста считается. Вот помалешеньку, помалешеньку завладеет всем антихрист: спохватятся, да будет уж поздно». Приведённый отрывок говорит за себя сам. Антихрист — он же выступает у Пришвина как Кащей — сковал всех людей цепью зла, раздробленности и несправедливости. Разрушить эту цепь — значит исполнить высшую правду, которая в уме и сердце.

 

ПРАВДА В УМЕ И СЕРДЦЕ

 

Сегодня, когда подмосковные леса возле станций, чуть ли не до 101 км по железной дороге, захламлены пластиковыми бутылками из-под кока-колы, пластиковыми коробками от подобной же нежити, батарейками, которые будут разлагаться не менее ста лет, не давая расти ни травам, ни цветам, ни грибам, сегодня, когда неорганические захватчики всё глубже вторгаются в наши умы и сердца, когда, казалось бы, всё потеряно: Пришвин не «отвлечённый пейзажист», он актуален, как никогда. Его книги — живая практика героического преодоления: «“Служу Советскому Союзу, — ответил сам себе Весёлкин. <...> — Это и есть моё дело правды”. В чистой совести раненого воина сошлись и остановились без спора и те проходящие на невидимом небе облака и видимые голубые тени на снегу, и всё стало так: о чём только не подумаешь, всё тут же мгновенно разрешается в согласие».

Пришвин умер 16 января 1954 г. И в «зеркале человека» — природе — отразился и запечатлелся навсегда его лик.

 

МЕТАФИЗИКА ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Записки из Мёртвого дома / Приглашение на казнь

 

НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

 

Об антагонизме Набоков — Достоевский было написано уже, кажется, достаточно. Однако написано с позиций литературоведческих, а не с позиций метафизики. Как известно, сам Набоков подал исследователям повод рассматривать себя в паре со столь им ненавидимым автором «Шульд унд Зюне» («Кровь и слюни», — издевался один великий русский писатель над другим великим русским писателем). Засим упоминание Достоевского по соседству с упоминанием Набокова, а также «следов» творчества первого в творчестве второго сделалось не просто нередким, а необходимым.

Наша работа почти на ту же тему. Но несколько в обход: нас интересует не столько набоковские «плевки» в Достоевского — через изумлённые, вертящиеся то туда, то сюда головы авторов Серебряного Века — и даже не столько осмысление этих «плевков» современными исследователями, сколько противоположность (а следовательно, и единство) экзистенциального опыта, представленного в парадигмах творчества этих двух писателей. Иными словами, нас интересует энигматический, травматический, парадоксальнейший опыт тюремного залючения. Опыт радикальный, сопряжённый с изменением метафизического статуса.

На Западе уже давно стало хорошим тоном выделять «Записки из Мёртвого дома» в качестве лучшего романа Достоевского. С другой стороны, критики неоднократно отмечали «Приглашение на казнь» как вершину творческого пути Набокова. Что до нас, так мы уклоняемся от оценочных заявлений, оставив последние на откуп филологам. Впрочем, что до «пересекающихся мотивов», так или иначе связанных с глубинным переживанием тюремного заключения, то они-то и представляются нам в наибольшей степени любопытными.

 

НАШИ ПРЕДПОСЫЛКИ

 

При первом же приближении к обоим произведениям всякие иллюзии насчёт «чистого искусства» устраняются. И тот и другой роман «не равны» сами себе, так же, как они принципиально не могут совпадать с каким бы то ни было внешним описанием. То, что будет нами сказано в дальнейшем, может оказаться лишь пропорциональным самому метафизическому, содержащемуся в обоих романах. Лев Толстой на вопрос, о чём его «Анна Каренина», отвечал такими словами: «что я написал, то — написал». И в этом случае мы можем указать не только на пропорциональность или соответствие, но и на полнейшее тождество того, что написано, и того, о чём написано. В случае же «тюремных романов» Достоевского и Набокова мы сталкиваемся с некоей сверхреальностью, никоим образом не совпадающей целиком с художественным пространством ни того, ни другого текстов. В фокусе автора (он же метафизик-делатель) оказывается лишь один из топосов уникально переживаемого мира. А именно — тюрьма.

Если рассматривать «Записки из Мёртвого дома» и «Приглашение на казнь» в современных им литературных контекстах, то можно легко убедиться в известной метафизической обособленности обоих произведений. Однако — и это уже необходимо рассматривать как факт несомненного влияния, последующая литература включила в свой актуальный опыт подобное осмысление пространства/времени. Здесь можно вспомнить хотя бы небезызвестную пьесу Бродского «Мрамор». Но последняя, скорее, «на выходе» с Набокова; что же касается Достоевского, то здесь, пожалуй, следовало бы отметить многочисленную «каторжную прозу» Короленко и возможно, как это ни странно прозвучит, «Яму» Куприна. Конечно, ключевой топос в помянутом романе Куприна — публичный дом, но хронотоп здесь оказывается качественно близок хронотопу тюрьмы Достоевского/Набокова. Ведь и тюрьма тюрьме не равна. И публичный дом публичному дому не равен. Пересечения в модели системы подразумевают совпадения в самой системе. Промежуточные стадии трансформации одной тюрьмы в другую отчасти отражены в кафкианских кошмарах: «Замок», например; «Процесс» не в последнюю очередь. Набоковские пассажи по этому поводу известны. Но, впрочем, они сейчас для нас важны меньше всего.

Существует единое культурное пространство и единый «культурный воздух», обладающий памятью. Великий писатель — прежде всего писатель, «подключённый» к «культурному воздуху», «литературному эгрегору». В этом случае можно ничего и не читать. В этом случае слова писателя о том, что «я не читал» (Достоевского, Кафку, кого угодно), совсем не противоречат буквальному совпадению экзистенциальных переживаний, и даже взаимным реминисценциям на уровне стиля. Изменяется метафизическая картина мира, изменяется «культурный воздух», стало быть, писатели-современники обращаются к одной и той же системе. Поэтому неудивительно, что их модели системы могут оказаться пропорциональны не только системе, но и друг другу.