О сталкивании контекстов. Центон. Историческая необходимость. О неправильном понимании поэзии прошлого. Закрепление штампов.

 

В нашу мрачную эпоху Кали-йуги встали мы над пропастью, бросив в небо краплёный аркан Tarot. В наш век, век постмодернизма и «убогого звука», пришли мы из страха развеществления предметного мира к распадению старого искусства на метафизические осколки. Подобно тому, как Сатанаил со стихиями пал в космос восьми измерений, выронив из своей короны изумруд — камень Грааль, так и мы из модернизма впали в ещё худшее — в постмодернизм. Сподобились! Эпос мёртв, как мамонт, забитый нашими предками с помощью длинных бамбуковых палок. Лирика выпала в осадок. Чёрт с ней! Рифма Бродского и новая западная арифмическая норма — показатели количественного уклона нашей прогнившей цивилизации.

Однако мы живы, что удивительно. И даже пишем стихи. Почему мы пишем плохие стихи? Почему мы в конце концов не научимся писать стихи?! И что такое вообще хорошие стихи в рамках постмодернизма? Вот вы, например, юные барышни, просящиеся напечататься в моём журнале[87], пишете любовные стишки. Меня тошнит от ваших утлых, глупых, пошлых стишков! Мало того, что ваш синтаксис — калека, так вы ещё и пытаетесь жить в парадигме XIX в.! Прошу прощения за каламбур. Не выйдет, дорогушки! Как говорится: «Собака умер — чай готово». Кончился XIX век-то! Я, конечно, понимаю, что вы леди мечтательные, ах! как мечтательные, даже можно сказать наделённые некоей чувствительностью, я даже понимаю, что вы так чувствуете, хотя когда бы я так чувствовал, то пошёл бы и удавился!

Даже если вы и добьётесь абсолютного стилистического изящества и научитесь закручивать замечательные версификации (лучше, чем я), то я всё равно вам не позавидую, а, зажав в зубах цигарку, скину вас с парохода или там хрен знает чего современности. Дорога назад закрыта. Чаша разбита. Рубикон перейдён. Мы потеряли культурный код прошедших веков и вовсе, отметьте! вовсе не знаем того, что хотел сказать классик. Даже Пушкин нам чужд, как чужд «чарам чёрный челн». Даже Пушкин, такой привычный и с детства знакомый Пушкин, оказывается незнакомцем для нас, впитавших с молоком матери эстетику «обериутщины», нам, кому с младенчества мозолили глаза стихи Хармса в «Весёлых картинках». А заодно мы навели «хрестоматийный глянец» на Пушкина и ещё думаем, что поэт жив.

Э-э! мёртв! вовсе мёртв. В том-то всё и дело, что мёртв, а мы пытаемся ему подражать. Вот уж незавидная судьба. У Пушкина-то... Даже символисты — пришлецы в нашем мире. Не говоря уже о классиках античности, Средневековья и Ренессанса. Взять хотя бы популярный пример с Катуллом, пишущим, что он страдает от своей любви, как от крестной муки. Эти строки его не только не переводимы на русский, но непонятны также и публике, изрядно сведущей латыни. После Распятия Христова всякое распятие, всякий знак распятия есть отсылка к христианскому тезаурусу. Катулл писал о заурядной пытке, применявшейся по отношению к провинившимся домашним рабам, а мы уже готовы узреть в нём богочеловека. И так кругом. Ныне, как и всегда. И ещё, заметьте: авторская традиция впервые в буквальном смысле этого слова появляется в Древней Греции. Греки были детьми здоровыми и, как дети здоровые, развивались правильно. Я бы даже сказал — нормально. «Тут приходит какой-то грек, но не вводит стойкого сердца во грех. Грек уходит прочь», — пишет в своём открытом письме Георгию Викторовичу Векшину великий поэт современности Олег Грановский. И это очень верно подмечено.

Греция, Древняя Греция искушала мир страхом перед развеществлением. Греки были детьми нормальными и, как дети нормальные, были склонны к разного рода пакостям. Совсем другое дело Рим, эта крепкая цитадель предгибельного кошмара! кошмара не страшного в своём сомнамбулизме; эта обезьяна от бородатого лица Греции, где хитоны для наведения пущей белизны опускали в мочу. Не правда ли — совсем по-детски? Какая-то в этом есть хорошая примитивность, не отягчённая развращённостью нравов. И если Элладу в её городах-государствах единила почти детская дружба, то вскормленный капитолийской волчицей Рим и держался по-волчьи. Разделяя и властвуя. О, Рим, этот укрепившийся в своём пороке ребёнок-переросток!

Не твоими ли стопами движемся мы нынче к пропасти? Рене Генон, выдающийся французский традиционалист, в своей книге «Царство количества и знамения времени» ясно показывает эту тенденцию к превращению человека в машину, мёртвый механизм. Микровзрывы, устраиваемые абстракционистами-пиротехниками на своих полотнах, чтобы добиться непредсказуемого сочетания форм, — яркий показатель этой тенденции к обмерщвлению и механизации. Будьте бдительны! Враг не дремлет!

История развития эстетических ценностей есть история болезни человечества. Человечество последовательно уничтожило для себя в качестве ценностей сначала Абсолют, затем государство, природу. Наступило профаническое вырождение, посвящение сначала сделалось псевдоинициацией, а теперь всё более грозит обернуться контринициацией, посвящением в «святые Сатаны». И, наконец, постмодернизм пожрал самого человека, его личность.

Далее. Постмодернизм — это прежде всего жизнь в контексте. Постмодернизм — это царство мрачного центона. Если у символистов роза подмигивала девушке, а девушка — розе, то у постмодернистов шипы розы искололи эту самую девушку до крови, и эта самая девушка эту самую розу съела, ибо нашла сие весьма пользительным для пищеварения. Жизнь в контексте ныне единственное средство к существованию. Конечно, в профаническом смысле этого слова, потому что истинное существование, во-первых, никогда не захочет быть существованием, но только бытием, во-вторых, оно никогда не может быть сведено к тем или иным художественным приёмам.

Вряд ли кто-либо захочет на это что-нибудь возразить. Вот так-то!

Центон, жизнь в контексте: всё это есть всего лишь историческая необходимость. Подобно исторической необходимости потерять сознание, когда тебе досталось по башке кирпичом. И вы меня не убедите в обратном, даже если исполнятся мои худшие предчувствия. Какие?

Говорить об этом не следует. Или вы хотите, чтобы это повлекло за собой определённые возмущения на событийном уровне? Да, кстати, раз уж зашла речь о центоне, то обязательно нужно добавить, что центон есть разновидность штампа. Наша шаблонная цивилизация пришла к утилитаризации всей своей культуры. Всемирный Молох индустрии пожрал все принципы аксиологии. Этому Молоху во имя единообразного благополучия (кого? чего?) принесено в жертву всё человеческое и надчеловеческое. Вы посмотрите, как интересно получается! Сами эти слова: искусство, художество, что они нынче обозначают? Не то ли, что максимально удалено от «жизни», опять же в обывательском смысле этого слова? Ведь старинное ремесло, рукомесло, так сказать, было, по сути, дела неотделимо от искусства! Так куда же мы?! Однако всё сказанное вовсе не означает того, что искусство само по себе, то бишь вычлененное искусство, должно носить лишь прикладной характер, развлекательную функцию. Вовсе нет. Но об этом сейчас говорить не время. Я скажу вам об этом своевременно или несколько позже.

Первым отделять красоту от вещей наделённых этим качеством начинает устами Сократа Платон. Вот оно, умерщвление элладского, великого элладского ребёнка! Платон, возможно, был бы лучшим античным трагиком. Но, прельщённый философией Сократа, все свои трагедии сжёг, а поэтам в своём «Государстве» уготовал жалкий жребий изгнания. О, Сократ, этот античный Ильич! Зачем ты пришёл к нам со своей повивальной наукой, майевтикой?! Уходи! Ты породил на свет того, с кого началась принципиальная дифференциация искусства и мира! Модернистские перетасовки в древнегреческом театре, утверждение прозы, пускай пока и прикладной — разве это не падение традиционных Афин? Последствия сказались позже. Так называемая «александрийская учёная поэзия», этот античный постмодернизм, разве не яростное свидетельство этих последствий?

Александрийская поэзия, по сути дела, тот же, так хорошо знакомый нам, центон, та же игра сталкиваемых контекстов, так утвердившаяся в наши дни. Это предчувствие распадения мира вещей. Страх перед развеществлением, приложенный hic et nunc.

Позже то же самое произойдёт в конце Средневековья. Тогда так же, как и во времена поздней античности, будут сваливаться в кучу, в многотомные компендиумы все накопленные разнородные знания. Процесс этот в движении своём эпичен, тогда как в результате своём — лиричен, то есть слепо вырван из контекста, в том смысле, как это представлено в моей «Диалектике личностного континуума». Что же? нам выпадает нынче карта Смерть из Старших Арканов Tarot. Не все мы, однако, умрём, но все изменимся. Римская империя христианизировалась и отреклась от античного наследия par excellence. Возрождение сменило Средневековье, отстранясь, отгородившись от него, создав и ныне устойчивый миф о его «мрачности». Что будет с нами? Мы стоим на пороге. Что за порогом?