Эпическое и лирическое: страх перед развоплощением

Если задачи, стоящие перед человеком, столь велики, то с полной уверенностью можно заявить, что ни старое, ни новое искусство для их решения не подходят. В чём же дело? И почему вообще возникает искусство? Ответить на этот вопрос невозможно, если не держать во внимании творца. Но в данном случае я поведу речь о авторской культуре. Ибо только конкретная личность может быть творцом нового Бытия. Это творение автора.

Что мы знаем о авторе? Авторская культура, как таковая, возникает впервые в Древней Греции. То есть на смену традиционным анонимам приходят конкретные творцы, о которых что-то в большей, что-то в меньшей степени известно и которым, вероятнее всего, принадлежат те или иные произведения. С них начинается культ искусства самого по себе и, как следствие, культ творца. Более того, возникает некий процесс культурной инициации творца как личности в иерархию мироздания. И это есть великое достижение, даже, пожалуй, самое величайшее из событий Древней Греции. Собственно, с этого и начинается время, начинается наш мир. Гесиод и Гомер личности не мифические, но исторические. По крайней мере наделённые историческими чертами. Гесиод и Гомер появляются в истории культуры Древней Греции как страх перед неоформленностью, развеществлённостью Космоса. Это показатель мифологической структуры мышления Древней Греции. Показатель необходимости героев Бронзового века в Железном веке. Но герои Бронзового века были в общем-то полубогами. А герой Железного века — человек. Лина или Орфея нельзя назвать авторами. Прежде чем состояться автору как событию, мир древнего грека был «простым и целым». Осознания истории, то есть осознания изменения, не было, всё было включено в единый цикл бытия. Но наступает осознание изменения и, как следствие, появляется автор.

Основная черта начальной авторской культуры — перфектность. Перфектность есть систематизация и упорядочивание наличествующего в том, что было прежде. Это ясное аполлоническое искусство, искусство статуарное, пустившее свои корни в миф. Перфектное понимание мира есть эпическое сознание. Разумеется, это было глубоко мужское творчество. И вовсе не из-за неравноправного положения женщин. Женщины во времена Гесиода и Гомера обладали определённой свободой, которой не знала более поздняя Греция — Греция времен Архилоха и Анакреонта. Так что всё дело именно в самом эпическом переживании Бытия. Эпос есть страх перед развоплощением настоящего, укоренённого в прошлом. Эпос статичен, неподвижен. Всё, что совершается в эпическом произведении — совершается всегда. Эпос — замкнутое бытие. Мифотворчество эпоса состоит в мужественном сохранении актуального континуума при помощи редукции последнего к перфекту. Причины создания эпических произведений близки по духу причинам создания египетских пирамид. Мир, в его эпическом восприятии, представляет собой замкнутую иерархическую систему, вечно пребывающую в перфекте. Человек эпический находит свои координаты в настоящем, опираясь на прошлое. Когда чувство связи времён теряется в более значительной степени — утрачивается эпичность сознания и возникает прогрессивизм. Появляются такие фигуры, как Алкей, Сапфо, Архилох, Анакреонт. Это женское, дионисическое понимание мира. Мир одного дня, заполняющий всё, — вот необходимая почва для появления континуумального понимания. Континуумальность есть утверждение момента дискретного, но продолженного от самого себя как целостного континуума. Лирика есть страх перед развоплощением настоящего в будущем. Лирика тоже мифотворна по своей сущности. Мифотворчество в одинаковой степени присутствует как в эпосе, так и в лирике. Но мифотворчество лирики состоит в женственном сохранении континуумального в дискретном, вырванном из бытия по слабости творца. Лирика есть безусловно прогрессистское явление (то есть принципиально отрицательное). Лирика не помнит прошлого, а если и помнит, то выхватывает из него только то, что ей самой нужно. Лирика довольствуется отрывком, тогда как эпос представляет собой в известной степени законченное целое. Эпос стремится понять, оценить, оформить, связать. Лирика старается лишь воплотить мгновенное переживание. Она вопиёт: «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно...» Таким образом, искусство всегда есть страх перед развоплощением. Минутного ли, вечного ли — не суть важно. Всё равно искусство в любом случае есть слепок Бытия, оформленный символически. И чем качественнее этот слепок, тем меньше страха перед развоплощением, тем больше подобного в мире отображённом тому, что находится в мире, который необходимо любыми усилиями удержать от развеществления. Старое искусство есть условное спасение реального бытия, закрепления его в знаках, трактуемых по-разному, но отражающих суть подобного. Это членение, впервые предложенное в «Поэтике» Аристотеля, будет довлеть и впоследствии, на дальнейших этапах развития искусства. Ситуация эта будет повторяться во всех случаях конфликта стилей. Так, классицизму более соответствует эпическое понимание мира, а романтизму — лирическое. Также противопоставлены друг другу реализм и модернизм.

Синтезом эпического и лирического является драма. Драма есть отношение эпического к лирическому. Разумеется, здесь следует иметь в виду классическую драму. Драма подчинена закону единства места, времени и действия. В этом она эпична. Но по протеканию своему, то есть благодаря исполнению hic et nunc, актерской игре, воплощённости в индивидуальных мгновениях, она лирична. При этом драма ещё не есть теургия. Хотя изначально она и мыслилась исключительно как жертвоприношение, как ритуальное действо, вызывающее очищение, катарсис, но по мере десакрализации космоса такое понимание уходило. В Риме трагедия быстро деградирует, разбавляется мимами, а также другими специфически римскими жанрами, затем вовсе сходит на нет. Да и в лучшие свои времена драма не изменяла сам мир. Она была не божественной магией, сотворчеством Богу, теургией, а религиозным культом. Драма поставлена в жёсткие рамки условности. Ею правит закон. Театр есть символическое отображение застывшего мира при помощи континуумального.

Но хорошо. Это старое искусство. Что же происходит сегодня? В постмодернизме невозможно обнаружить ни лирического, ни эпического понимания мира. Исчезли все связи конкретных произведений с универсалиями. Во главе угла — индивидуализм. Что же произошло? А случилось вот что: пропал страх перед развеществлением. Пропал потому, что пропала вера в возможность сохранения мира, ускользающего мира, каким бы то ни было путём. Человек устал. Вот каким образом наши Пушкин, Гоголь и Достоевский сподобились быть выброшенными за борт корабля современности. Воцарилась анархия и повсюду лежат руины, принимаемые при детальном рассмотрении за произведения искусства. Страх был преодолён, однако благодаря этому самобытное творчество оказалось исчерпанным, больше ненужным. Лети всё к чёртовой матери! Где рука утверждающегося в творчестве человека, всемогущего антропоса, сотворца Богу? Ничуть не бывало! Стоим на развалинах. Экспериментируем. Кто во что горазд: чертим всё новые и новые чёрные, белые, красные квадраты, пишем «лапшевидную» прозу и «лапшевидную» поэзию, насквозь центонную, цитатную, играем центонную музыку, перемежающуюся настройкой инструментов, экзотическими звуками и прочими шумами, идеально выражающими этот Хаос, окружающий нас со всех сторон. У нас была культура и была иллюзия. Теперь у нас нет ни культуры, ни иллюзий.

ТЕУРГИЯ

Если когда-нибудь человек очнётся от своей захлёбывающейся безбожной радости, если ещё в нём останется хоть какое-то воспоминание о творчестве, он неизбежно обратится к теургии. Нет, не той теургии, которой посвящали свою жизнь неоплатоники, а совершенно иной, новой, по-настоящему преображающей реальность. Мне могут возразить с христианских позиций: ну, разве литургия не является православной теургией? Разве не теургичны таинства, иконы? Может быть, и теургичны, но это теургия самого Бога. А если это так, то прикладывать сюда это понятие бессмысленно. Не силою священника хлеб и вино претворяются в плоть и кровь Христовы, а силой Духа Святого. Да и кощунственным было бы предположить, что человек может это сделать. Так что литургию теургией назвать нельзя. Литургия для спасения человека необходима. А теургия — нет. Но полное умолчание в Новом Завете о творчестве (а что такое теургия, как не высшее проявление творчества?) наводит на мысль о том, что Бог ждёт от человека, как и тогда, в Эдеме, свободного волеизъявления. Только теперь ситуация противоположная. Тогда Бог запретил то, чего нельзя. Теперь же умолчал о том, что… Какое слово здесь подобрать? «Можно»? «Необходимо»? «Желательно»? Все слова неверны! Теургия — решение человека. Не примет его человек — и спасётся. Примет — спасётся и станет сотворцом Богу. Теургия есть непосредственно антропологическое откровение.

В теургии движение образа должно повторять движение идеи. Творение будет создаваться в тот же момент, что и идея. И если процесс творения прекращается, а сотворенное перестаёт быть идентичным идее сотворенного, так значит жизнь, сама жизнь должна претвориться в свою идею, становиться вместе с идеей! Это вечное творчество и вечный гнозис, диалектика личностного континуума, где снимаются все противоречия, а жизнь говорит вечное «да» идее. Перфект перестанет существовать, обратится в становление целиком и полностью. Будет твориться идея человека и сам человек. Будет твориться идея творчества и само творчество. Теургия есть андрогинат эпоса и лирики. Мужского и женского. Аполлонического и дионисического. Солнечного и лунного. Самоисточающего свет и отражающего свет. Космического и хаотического. Теургия есть богодеяние, продолжение божественного творения. Теургия — именно творение, а не творчество. Теургия континуумальна по мгновенному, настоящему воспроизведению, и теургия перфектна, солярна по всеохватности творения, хотя прошлое, как время, уже и отомрёт, став абсолютным настоящим, где не будет зазора между идеей и её воплощением.

На пороге теургии стояли Вагнер и Скрябин, однако для богодеяния необходимо творение в настоящем. Теургия есть импровизация, экспромт. Это раскрепощение мистических потенций антропоса. Теургия — не просто синкретизм искусств, архаический или модернистический — без разницы. Искусство искусственно, каким бы оно ни было искусным. Теургия — жизнь. Теургия творит Бытие. Теургия — в процессе становления. А синкретическое действо — застывшее, прекрасное, но застывшое изваяние. Ибо где мы сейчас можем видеть его? Если оно когда-либо состоялось, то оно уже не теургия, не связь, не континуумальное, то есть продлённое и всеохватно закруглённое в самом себе.

Но что такое теургия на практике? Как старые искусства могут стать теургией? Все искусства делятся на динамические и статические. Так, например, архитектура статична, а музыка динамична. Теург должен жить в динамичном до тех пор, пока смерть не прервёт путь его. И перед статическим искусством здесь встают совершенно новые задачи. Музыка или театральное действо могут излиться в саму жизнь, где мотив и жест подхватят другие музыканты и актёры, но литературное произведение имеет свои границы, как имеют его архитектура и живопись. Так значит всё творчество писателя должно обратиться в одну нескончаемую книгу, содержащую в себе разные части, которые при желании можно было бы считать отдельными произведениями, но взаимопроникающие, переплетающиеся между собой и с произведениями других писателей. Холстом для живописца станет весь мир. Он будет класть слои за слоями, расписывать камни и волны воды. Платоновскому государству философов я противопоставляю землю художников. Весь мир превратится в прекрасный город-парк, полный творчества и любви.

Любое произведение, в зависимости от рода искусств, также может быть либо творимым, либо исполняемым. Творимое является самоисточающим свет, тогда как исполняемое — отражающим его. Но, с другой стороны, творимое континуумально, а исполняемое — статично. И это противоречие лишь кажущееся. Статичное ещё не есть перфект. Исполняемое (как было показано на примере с драмой в предыдущей главке) сочетает в себе и континуумальное и перфектное. Теургия есть чаша, что ныне лежит разбитой. Никогда не разбивавшаяся чаша Грааль. Человеческий Грааль. Один из героев горенштейновского романа «Псалом» говорил, что чаша была проста (имелась в виду религия Ветхого Завета, где все сферы Бытия были монополизированы в деснице Господней), но чаша была разбита (при этих словах сей персонаж нещадно хватал подвернувшуюся посуду об пол) и единое распалось на множественное. Прекрасное и целое обратилось в дурные осколки мандалы смысла. Теургия должна, однако, не просто составить сосуд сей по кусочкам, теургия не синкретизм, но создать новую Чашу, новый Храм в Духе Третьего, Наиновейшего Завета. Теург должен одновременно быть и творцом и исполнителем.

Но в конечном итоге теургия есть творчество мистическое, а не культурное строительство Бытия вместе с Богом. Поэтому рано или поздно старые искусства отомрут и только мысль будет преображать Мироздание. От мысли будут зачинаться новые миры. Первоначально Бог был Един Творец в Мироздании. Но теперь у него есть великий подмастерье. Человек должен проявить свои скрытые мистические способности, чтобы стать соприродным Богу. И теургия есть Путь.

18–22. 03. 95

МАГИЯ ЧЕРЕЗ ТЕКСТ