Самый твердый камень для наивысшего созидателя; и что человек

должен становиться лучше и злее:

Не за то был я пригвожден к древу мучений, что я

Знаю, что человек зол, -- но за то, что я кричал, как никто еще

не кричал:

"Ах, его самое злое так ничтожно! Ах, его самое лучшее так

ничтожно!"

Великое отвращение к человеку -- оно душило меня и

заползло мне в глотку; и то, что предсказывал прорицатель: "Все

равно, ничто не вознаграждается, знание душит".

Долгие сумерки тянулись предо мною, смертельно усталая,

пьяная до смерти печаль, которая говорила, зевая во весь рот:

"Вечно возвращается человек, от которого устал ты,

маленький человек" -- так зевала печаль моя, потягивалась и не

Могла заснуть.

В пещеру превратилась для меня человеческая земля, ее

Грудь ввалилась, все живущее стало для меня человеческой

Гнилью, костями и развалинами прошлого.

Мои вздохи сидели на всех человеческих могилах и не могли

встать; мои вздохи и вопросы каркали, давились, грызлись и

жаловались день и ночь:

-- "Ах, человек вечно возвращается! Маленький человек

вечно возвращается!"

Нагими видел я некогда обоих, самого большого и самого

Маленького человека: слишком похожи они друг на друга, --

слишком еще человек даже самый большой человек!

Слишком мал самый большой! -- Это было отвращение мое к

человеку! А вечное возвращение даже самого маленького человека!

-- Это было неприязнью моей ко всякому существованию!

Ах, отвращение! отвращение! отвращение! -- Так говорил

Заратустра, вздыхая и дрожа, ибо он вспоминал о своей болезни.

Но тут звери его не дали ему продолжать.

"Перестань говорить, о выздоравливающий! -- так отвечали

Ему звери его. -- Уходи отсюда и иди туда, где мир ожидает

Тебя, подобный саду.

Иди к розам, к пчелам и стаям голубей! В особенности же к

певчим птицам, чтобы научиться у них петь!

Ибо пение свойственно выздоравливающим; здоровый же пусть

Говорит. И если даже здоровый хочет песен, он хочет других

песен, чем выздоравливающий".

-- О вы, проказники и шарманки, замолчите же! -- отвечал

Заратустра и смеялся над речью своих зверей. -- Как хорошо

знаете вы, какое утешение нашел я себе в эти семь дней!

Надо, чтобы снова я пел, -- это утешение и

это выздоровление нашел я себе; не хотите ли вы и из

Этого тотчас сделать уличную песенку?

-- "Перестань говорить, -- отвечали ему во второй раз

Звери его, -- лучше, о выздоравливающий, сделай лиру себе,

новую лиру!

Ибо видишь, о Заратустра! Для твоих новых песен нужна

Новая лира.

Пой и шуми, о Заратустра, врачуй новыми песнями свою душу:

Чтобы ты мог нести свою великую судьбу, которая не была еще

судьбою ни одного человека!

Ибо твои звери хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем

должен ты стать; смотри, ты учитель вечного возвращения,

-- в этом теперь твое назначение!

Ты должен первым возвестить это учение, -- и как же

Этой великой судьбе не быть также и твоей величайшей опасностью

и болезнью!

Смотри, мы знаем, чему ты учишь: что все вещи вечно

Возвращаются и мы сами вместе с ними и что мы уже существовали

Бесконечное число раз и все вещи вместе с нами.

Ты учишь, что существует великий год становления,

Чудовищно великий год: он должен, подобно песочным часам, вечно

Сызнова поворачиваться, чтобы течь сызнова и опять становиться

Пустым, --

-- так что все эти годы похожи сами на себя, в большом и

Малом, -- так что и мы сами, в каждый великий год, похожи сами

На себя, в большом и малом.

И если бы ты захотел умереть теперь, о Заратустра, --

Смотри, мы знаем также, как стал бы ты тогда говорить к самому

Себе; но звери твои просят тебя не умирать еще.

Ты стал бы говорить бестрепетно, вздохнув несколько раз от

Блаженства: ибо великая тяжесть и уныние были бы сняты с тебя,

о самый терпеливый!

"Теперь я умираю и исчезаю, -- сказал бы ты, -- и через

Мгновение я буду ничем. Души так же смертны, как и тела.

Но связь причинности, в которую вплетен я, опять

возвратится, -- она опять создаст меня! Я сам принадлежу к

Причинам вечного возвращения.

Я снова возвращусь с этим солнцем, с этой землею, с этим

орлом, с этой змеею -- не к новой жизни, не к

лучшей жизни, не к жизни, похожей на прежнюю:

-- я буду вечно возвращаться к той же самой жизни, в

Большом и малом, чтобы снова учить о вечном возвращении всех

Вещей,

-- чтобы повторять слово о великом полдне земли и

Человека, чтобы опять возвещать людям о сверхчеловеке.

Я сказал свое слово, я разбиваюсь о свое слово: так хочет

моя вечная судьба,-- как провозвестник, погибаю я!

Час настал, когда умирающий благословляет самого себя. Так

-- кончается закат Заратустры". --

Сказав это, звери умолкли и ждали, чтобы Заратустра

Ответил что-нибудь им; но Заратустра не слышал, что они

Умолкли. Он лежал тихо, с закрытыми глазами, как спящий, хотя и

Не спал: ибо он разговаривал в это время с своею душой. Змея же

И орел, видя его таким молчаливым, почтили великую тишину

Вокруг него и удалились осторожно.

О великом томлении

О душа моя, я научил тебя говорить "сегодня" так же, как

"когда-нибудь" и "прежде", и водить свои хороводы над всеми

"здесь", "там" и "туда".

О душа моя, я избавил тебя от всех закоулков, я отвратил

От тебя пыль, пауков и сумерки.

О душа моя, я смыл с тебя маленький стыд и добродетель

Закоулков и убедил тебя стоять обнаженной пред очами солнца.

Бурею, называемой "духом", подул я на твое волнующееся

Море; все тучи прогнал я оттуда, я задушил даже душителя,

называемого "грехом".

О душа моя, я дал тебе право говорить Нет, как буря, и

Говорить Да, как говорит Да отверстое небо; теперь ты тиха, как

Свет, и спокойно проходишь чрез бури отрицания.

О душа моя, я возвратил тебе свободу над созданным и

Несозданным -- и кому еще, как тебе, ведома радость будущего?

О душа моя, я учил тебя презрению, но не тому, что

Приходит, как червоточина, а великому, любящему презрению,

Которое больше всего любит там, где оно больше всего презирает.

О душа моя, я учил тебя так убеждать, чтобы ты самые

Основания притягивала к себе, -- подобно солнцу, убеждающему

Даже море подняться на его высоту.

О душа моя, я снял с тебя всякое послушание,

коленопреклонение и раболепство; я сам дал тебе имя "избегание

бед" и "судьба".

О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки,

я назвал тебя "судьбою", "пространством пространств",

"пуповиной времени" и "лазоревым колоколом".

О душа моя, твоей почве дал я испить всю мудрость, все

Новые вина и даже все незапамятно старые, крепкие вина

Мудрости.

О душа моя, всякое солнце изливал я на тебя, и всякую

Ночь, и всякое молчание, и всякое томление -- ты вырастала

Предо мной, как виноградная лоза.

О душа моя, обильна и тяжела ты теперь, как виноградная

Лоза со вздутыми сосцами и плотными темно-золотистыми

Гроздьями, --

-- стесненная и придавленная своим счастьем, в ожидании

Избытка и стыдясь еще своего ожидания.

О душа моя, не существует теперь нигде другой души, более

любящей, более объемлющей и более обширной! Где же будущее и

Прошедшее были бы ближе друг к другу, как не у тебя?

О душа моя, я дал тебе все, и руки мои опустели из-за тебя

-- а теперь! Теперь говоришь ты мне, улыбаясь, полная тоски:

"Кто же из нас должен благодарить? --

-- должен ли благодарить дающий, что берущий брал у него?

Дарить -- не есть ли потребность? Брать -- не есть ли

сострадание?"

О душа моя, я понимаю улыбку твоей тоски: твое чрезмерное

богатство само простирает теперь тоскующие руки!

Твой избыток бросает взоры на шумящее море и ищет, и ждет;

Тоска от чрезмерного избытка смотрит из смеющегося неба твоих

очей!

И поистине, о душа моя! Кто бы мог смотреть на твою улыбку

И не обливаться слезами? Сами ангелы обливаются слезами от

Чрезмерной доброты твоей улыбки.

Твоя доброта, и чрезмерная доброта, не хочет жаловаться и

Плакать: и все-таки, о душа моя, твоя улыбка жаждет слез и твои

Дрожащие уста рыданий.

"Разве всякий плач не есть жалоба? И всякая жалоба не есть

обвинение?" Так говоришь ты сама себе, и потому хочешь ты, о

Душа моя, лучше улыбаться, чем изливать в слезах свое

Страдание, --

-- в потоках слез изливать все свое страдание от избытка

своего и от тоски виноградника по виноградарю и ножу его!