Домой; возвращаются и все части его, бывшие долго на чужбине и

Рассеянные среди всех вещей и случайностей.

И еще одно знаю я: я стою теперь перед последней вершиной

Своей и перед тем, что давно предназначено мне. Ах, я должен

вступить на самый трудный путь свой! Ах, я начал самое одинокое

странствование свое!

Но тому, кто подобен мне, не избежать этого часа -- часа,

который говорит ему: "Только теперь ты идешь своим путем

величия! Вершина и пропасть -- слились теперь воедино!

Ты идешь своим путем величия: что доселе называлось твоей

величайшей опасностью, теперь стало твоим последним убежищем!

Ты идешь своим путем величия: теперь лучшей поддержкой

тебе должно быть сознание, что позади тебя нет больше пути!

Ты идешь своим путем величия: здесь никто не может

красться по твоим следам! Твои собственные шаги стирали путь за

тобою, и над ним написано: "Невозможность".

И если у тебя не будет больше ни одной лестницы, ты должен

Будешь научиться взбираться на свою собственную голову: как же

Иначе хотел бы ты подняться выше?

На свою собственную голову и выше через свое собственное

сердце! Теперь все самое нежное в тебе должно стать самым

Суровым.

Кто всегда очень берег себя, под конец хворает от

чрезмерной осторожности. Хвала всему, что закаляет! Я не хвалю

землю, где течет -- масло и мед!

Чтобы видеть многое, надо научиться не смотреть на

себя: эта суровость необходима каждому, кто восходит на

Горы.

И если кто ищет познания назойливым оком, как увидит он в

вещах больше, чем фасад их!

Но ты, о Заратустра, ты хотел видеть основу и подоснову

Всех вещей; и потому должен ты подниматься над самим собою, все

выше и выше, пока даже твои звезды не окажутся под

тобой!

Да! Смотреть вниз на самого себя и даже на свои звезды --

лишь это назвал бы я своей вершиной, лишь это осталось

для меня моей последней вершиной!"

Так говорил Заратустра с собою, поднимаясь на гору и

Утешая свое сердце суровыми изречениями: ибо сердце его

Сокрушалось, как никогда еще прежде. И когда он достиг вершины

Горного хребта, он увидел другое море, расстилавшееся перед

Ним, и он остановился и долго молчал. А ночь на этой высоте

Была холодная и ясная и усеяна звездами.

Я узнаю свою судьбу, сказал он наконец с грустью. Ну что

ж! Я готов. Началось мое последнее уединение.

Ах, это черное, печальное море подо мною! Ах, это тяжелое,

ночное недовольство! Ах, судьба и море! К вам должен я теперь

спуститься!

Я стою перед самой высокой своею горой и перед самым

Долгим своим странствованием; поэтому я должен спуститься ниже,

чем когда-либо поднимался я:

-- глубже погрузиться в страдание, чем когда-либо

поднимался я, до самой черной волны его! Так хочет судьба моя.

Ну что ж! Я готов.

Откуда берутся высочайшие горы? -- так спрашивал я

Однажды. Тогда узнал я, что выходят они из моря.

Об этом свидетельствуют породы их и склоны вершин их. Из

Самого низкого должно вознестись самое высокое к своей вершине.

--

Так говорил Заратустра на вершине горы, где было холодно;

Но когда он достиг близости моря и наконец стоял один среди

Утесов, усталость от пути и тоска овладели им еще сильнее, чем

Прежде.

Теперь еще все спит, говорил он, спит также и море.

Чуждое, сонное смотрит его око на меня.

Но ею теплое дыхание чувствую я. И я чувствую также, что

Оно грезит. В грезах мечется оно на жестких подушках.

Чу! Как оно стонет от тяжких воспоминаний! Или от недобрых

предчувствий!

Ах, я разделяю твою печаль, темное чудовище, и из-за тебя

Досадую я на себя самого.

Ах, почему нет в моей руке достаточной силы! Поистине,

охотно избавил бы я тебя от тяжелых грез! --

И пока Заратустра так говорил, смеялся он с тоскою и

горечью над самим собой. Как! Заратустра! сказал он, ты еще

Думаешь утешать море?

Ах, ты, любвеобильный глупец Заратустра, безмерно

блаженный в своем доверии! Но таким был ты всегда: всегда

Подходил ты доверчиво ко всему ужасному.

Ты хотел приласкать всех чудовищ. Теплое дыхание, немного

Мягкой шерсти на лапах -- и ты уже готов был полюбить и

Привлечь к себе.

Любовь есть опасность для самого одинокого; любовь

ко всему, если только оно живое! Поистине, достойны

смеха моя глупость и моя скромность в любви! --

Так говорил Заратустра и опять засмеялся: но тут он

Вспомнил о своих покинутых друзьях -- и, как бы провинившись

Перед ними своими мыслями, он рассердился на себя за свои

Мысли. И вскоре смеющийся заплакал -- от гнева и тоски горько

Заплакал Заратустра.

О призраке и загадке

Когда среди моряков распространился слух, что Заратустра

Находится на корабле, -- ибо одновременно с ним сел на корабль

Человек, прибывший с блаженных островов, -- всеми овладело

Великое любопытство и ожидание. Но Заратустра молчал два дня и

Был холоден и глух от печали, так что не отвечал ни на взгляды,

ни на вопросы. К вечеру же второго дня отверз он уши свои, хотя

И продолжал молчать: ибо много необыкновенного и опасного можно

Было услышать на этом корабле, пришедшем издалека и

Собиравшемся плыть еще далее. Заратустра же любил всех, кто

Предпринимает дальние странствования и не может жить без

Опасности. И вот, пока слушал он других, развязался его

Собственный язык, и лед сердца его разбился -- тогда начал он

так говорить:

-- Вам, смелым искателям, испытателям и всем, кто

Когда-либо плавал под коварными парусами по страшным морям, --

Вам, опьяненным загадками, любителям сумерек, чья душа

Привлекается звуками свирели ко всякой обманчивой пучине,

-- ибо вы не хотите нащупывать нить трусливой рукой и, где

можете вы угадать, там ненавидите вы делать

выводы, --

вам одним расскажу я загадку, которую видел я, --

Призрак, представший пред самым одиноким.

Мрачный шел я недавно среди мертвенно-бледных сумерек, --

Мрачный и суровый, со стиснутыми зубами. Уже не одно солнце

Закатилось для меня.

Тропинка, капризно извивавшаяся между камнями, злобная,

Одинокая, не желавшая ни травы, ни кустарника, -- эта горная

Тропинка хрустела под упрямством ноги моей.

Безмолвно ступая среди насмешливого грохота камней, стирая

В прах камень, о который спотыкалась моя нога, -- так медленно

Взбирался я вверх.

Вверх: наперекор духу, увлекавшему меня вниз, в пропасть,

-- духу тяжести, моему демону и смертельному врагу.

Вверх: хотя он сидел на мне, полукарлик, полукрот; хромой,

Делая хромым и меня; вливая свинец в мои уши, свинцовые мысли в

Мой мозг.

"О Заратустра, -- насмешливо отчеканил он, -- ты камень

мудрости! Как высоко вознесся ты, но каждый брошенный камень

должен -- упасть!

О Заратустра, ты камень мудрости, ты камень, пущенный

пращою, ты сокрушитель звезд! Как высоко вознесся ты, -- но

каждый брошенный камень должен -- упасть!

Приговоренный к самому себе и к побиению себя камнями: о

Заратустра, как далеко бросил ты камень, -- но на тебя

упадет он!"

Карлик умолк; и это длилось долго. Его молчание давило

Меня; и поистине, вдвоем человек бывает более одиноким, чем

наедине с собою!

Я поднимался, я поднимался, я грезил, я думал, -- но все

Давило меня. Я походил на больного, которого усыпляет тяжесть

Страданий его, но которого снова будит от сна еще более тяжелый

Сон. --

Но есть во мне нечто, что называю я мужеством: оно до сих

Пор убивало во мне уныние. Это мужество заставило меня наконец

остановиться и сказать: "Карлик! Ты! Или я!" --

Мужество -- лучшее смертоносное оружие, -- мужество

нападающее: ибо в каждом нападении есть победная музыка.

Человек же самое мужественное животное: этим победил он

всех животных. Победной музыкой преодолел он всякое страдание;

А человеческое страдание -- самое глубокое страдание.

Мужество побеждает даже головокружение на краю пропасти; а

где же человек не стоял бы на краю пропасти! Разве смотреть в

себя самого -- не значит смотреть в пропасть!

Мужество -- лучшее смертоносное оружие: мужество убивает

Даже сострадание. Сострадание же есть наиболее глубокая

Пропасть: ибо, насколько глубоко человек заглядывает в жизнь,

Настолько глубоко заглядывает он и в страдание.

Мужество -- лучшее смертоносное оружие, -- мужество

Нападающее: оно забивает даже смерть до смерти, ибо оно

говорит: "Так это была жизнь? Ну что ж! Еще раз!"

Но в этих словах громко звучит победная музыка. Имеющий

Уши да слышит.

"Стой, карлик! -- сказал я. -- Я! Или ты! Но я сильнейший

из нас двоих: ты не знаешь самой бездонной мысли моей!

Ее бремени -- ты не мог бы нести!"