Море бушует; многие нуждаются в вас, чтобы снова подняться.

Море бушует: все в море. Ну что ж! вперед! вы, старые

сердца моряков!

Что вам до родины! Туда стремится корабль наш, где

страна детей наших! Там, на просторе, более неистово,

чем море, бушует наша великая тоска! --

"Зачем так тверд! -- сказал однажды древесный уголь

алмазу. -- Разве мы не близкие родственники?" --

Зачем так мягки? О братья мои, так спрашиваю я вас: разве

Вы -- не мои братья?

Зачем так мягки, так покорны и уступчивы? Зачем так много

Отрицания, отречения в сердце вашем? Так мало рока во взоре

Вашем?

А если вы не хотите быть роковыми и непреклонными, -- как

Можете вы когда-нибудь вместе со мною -- победить?

А если ваша твердость не хочет сверкать и резать и

Рассекать, -- как можете вы когда-нибудь вместе со мною --

Созидать?

Все созидающие именно тверды. И блаженством должно

Казаться вам налагать вашу руку на тысячелетия, как на воск, --

-- блаженством писать на воле тысячелетий, как на бронзе,

-- тверже, чем бронза, благороднее, чем бронза. Совершенно

Твердо только благороднейшее.

Эту новую скрижаль, о братья мои, даю я вам: станьте

тверды! --

О воля моя! Ты избеганье всех бед, ты неизбежность

моя! Предохрани меня от всяких маленьких побед!

Ты жребий души моей, который называю я судьбою! Ты во мне!

Надо мною! Предохрани и сохрани меня для единой великой

судьбы!

И последнее величие свое, о воля моя, сохрани для конца,

-- чтобы была ты неумолима в победе своей! Ах, кто не

покорялся победе своей!

Ах, чей глаз не темнел в этих опьяняющих сумерках! Ах, чья

нога не спотыкалась и не разучалась в победе -- стоять!

Да буду я готов и зрел в великий полдень: готов и зрел,

Как раскаленная добела медь, как туча, чреватая молниями, и как

Вымя, вздутое от молока, --

-- готов для себя самого и для самой сокровенной воли

Своей: как лук, пламенеющий к стреле своей, как стрела,

пламенеющая к звезде своей;

-- как звезда, готовая и зрелая в полдне своем, пылающая,

пронзенная, блаженная перед уничтожающими стрелами солнца;

-- как само солнце и неумолимая воля его, готовая к

уничтожению в победе!

О воля, избеганье всех бед, ты неизбежность моя!

Сохрани меня для единой великой победы!

Так говорил Заратустра.

Выздоравливающий

Однажды утром, вскоре после возвращения своего в пещеру,

Вскочил Заратустра с ложа своего, как сумасшедший, стал кричать

Ужасным голосом, махая руками, как будто кто-то лежал на ложе и

Не хотел вставать; и так гремел голос Заратустры, что звери

Его, испуганные, прибежали к нему и из всех нор и щелей,

Соседних с пещерой Заратустры, все животные разбежались,

Улетая, уползая и прыгая, -- какие кому даны были ноги и

крылья. Заратустра же так говорил:

Вставай, бездонная мысль, выходи из глубины моей! Я петух

твой и утренние сумерки твои, заспавшийся червь: вставай!

вставай! голос мой разбудит тебя!

Расторгни узы слуха твоего: слушай! Ибо я хочу слышать

тебя! Вставай! Вставай! Здесь достаточно грома, чтобы заставить

и могилы прислушиваться!

Сотри сон, а также всякую близорукость, всякое ослепление

с глаз своих! Слушай меня даже глазами своими: голос мой --

Лекарство даже для слепорожденных.

И когда ты проснешься, ты навеки останешься бодрствующей.

Не таков я, чтобы, разбудив прабабушек от сна, сказать

им -- чтобы продолжали они спать!

Ты шевелишься, потягиваешься и хрипишь? Вставай! Вставай!

Не хрипеть -- говорить должна ты! Заратустра зовет тебя,

безбожник!

Я, Заратустра, заступник жизни, заступник страдания,

заступник круга, -- тебя зову я, самую глубокую из мыслей моих!

Благо мне! Ты идешь -- я слышу тебя! Бездна моя

говорит, свою последнюю глубину извлек я на свет!

Благо мне! Иди! Дай руку -- ха! пусти! Ха, ха --

отвращение! отвращение! отвращение! -- горе мне!

Но едва Заратустра сказал слова эти, как упал замертво и

Долго оставался как мертвый. Придя же в себя, он был бледен,

Дрожал, продолжал лежать и долго не хотел ни есть, ни пить.

Такое состояние длилось у него семь дней; звери его не покидали

Его ни днем, ни ночью, и только орел улетал, чтобы принести

Пищи. И все, что он находил и что случалось ему отнять силою,

Складывал он на ложе Заратустры: так что Заратустра лежал

Наконец среди желтых и красных ягод, среди винограда, розовых

Яблок, благовонных трав и кедровых шишек. У ног же его были

Простерты два ягненка, которых орел с трудом отнял у пастухов

Их.

Наконец, после семи дней, поднялся Заратустра на своем

Ложе, взял в руку розовое яблоко, понюхал его и нашел запах его

Приятным. Тогда подумали звери его, что настало время

Заговорить с ним.

"О Заратустра, -- сказали они, -- вот уже семь дней, как

Лежишь ты с закрытыми глазами; не хочешь ли ты наконец снова

Стать на ноги?

Выйди из пещеры своей: мир ожидает тебя, как сад. Ветер

Играет тяжелым благоуханием, которое просится к тебе; и все

Ручьи хотели бы бежать вслед за тобой.

Все вещи тоскуют по тебе, почему ты семь дней оставался

один, -- выйди из своей пещеры! Все вещи хотят быть твоими

врачами!

Разве новое познание снизошло к тебе, горькое, тяжелое?

Подобно закисшему тесту, лежал ты, твоя душа поднялась и

раздулась за свои пределы".

-- О звери мои, -- отвечал Заратустра, -- продолжайте

болтать и позвольте мне слушать вас! Меня освежает ваша

Болтовня: где болтают, там мир уже простирается предо мною, как

Сад.

Как приятно, что есть слова и звуки: не есть ли слова и

Звуки радуга и призрачные мосты, перекинутые через все, что

Разъединено навеки?

У каждой души особый мир; для каждой души всякая другая

Душа -- потусторонний мир.

Только между самым сходным призрак бывает всего

Обманчивее: ибо через наименьшую пропасть труднее всего

Перекинуть мост.

Для меня -- как существовало бы что-нибудь вне меня? Нет

ничего вне нас! Но это забываем мы при всяком звуке; и как

отрадно, что мы забываем!

Имена и звуки не затем ли даны вещам, чтобы человек

Освежался вещами? Говорить -- это прекрасное безумие: говоря,

Танцует человек над всеми вещами.

Как приятна всякая речь и всякая ложь звуков! Благодаря

Звукам танцует наша любовь на пестрых радугах.

"О Заратустра, -- сказали на это звери, -- для тех, кто

Думает, как мы, все вещи танцуют сами: все приходит, подает

Друг другу руку, смеется и убегает -- и опять возвращается.

Все идет, все возвращается; вечно вращается колесо бытия.

Все умирает, все вновь расцветает, вечно бежит год бытия.

Все погибает, все вновь устрояется; вечно строится тот же

дом бытия. Все разлучается, все снова друг друга приветствует;

Вечно остается верным себе кольцо бытия.

В каждый миг начинается бытие; вокруг каждого "здесь"

катится "там". Центр всюду. Кривая -- путь вечности".

-- О вы, проказники и шарманки! -- отвечал Заратустра и

Снова улыбнулся. -- Как хорошо знаете вы, что должно было

Исполниться в семь дней --

-- и как то чудовище заползло мне в глотку и душило меня!

Но я откусил ему голову и отплюнул ее далеко от себя.

А вы -- вы уже сделали из этого уличную песенку? А я лежу

Здесь, еще не оправившись от этого откусывания и отплевывания,

Еще больной от собственного избавления.

И вы смотрели на все это? О звери мои, разве и вы

Жестоки? Неужели вы хотели смотреть на мое великое страдание,

Как делают люди? Ибо человек -- самое жестокое из всех

Животных.

Во время трагедий, боя быков и распятий он до сих пор

Лучше всего чувствовал себя на земле; и когда он нашел себе ад,

То ад сделался его небом на земле.

Когда большой человек кричит: мигом подбегает к нему

Маленький; и язык висит у него изо рта от удовольствия. Но он

называет это своим "состраданием".

Маленький человек, особенно поэт, -- с каким жаром

обвиняет он жизнь на словах! Слушайте его, но не прослушайте

радости во всех жалобах его!

Это обвинители жизни: их побеждает жизнь в одно мгновение.

"Ты любишь меня? -- говорит дерзновенная. -- Подожди же

немного, у меня нет еще для тебя времени".

Человек для себя самого самое жестокое животное; и во

всем, что зовется "грешник", "несущий крест" и "кающийся", не

прослушайте радости, примешанной к этим жалобам и обвинениям!

А я сам -- не хочу ли я быть обвинителем человека? Ах,

Звери мои, только одному научился я до сих пор, что человеку

Нужно его самое злое для его же лучшего,

-- что все самое злое есть его наилучшая сила и