Аутентичность традиционного текста. Текстуальная полисемия

Эти примеры необходимы мне для того, чтобы напомнить ранее высказанное положение: огромные пласты вербальной и текстовой культуры достоверны постольку, поскольку достоверно их метафорическое поле, причем интерсубъективность здесь может быть выражена не только вербально, но и другими средствами — интонационно, намеком и т. д. Иногда нам достаточно какого-то едва заметного знака — выражения глаз, мимики, жеста, чтобы понять, что имеется в виду.

Теперь можно сказать, что чем больший пласт культуры захватывает текст и чем достовернее текст символизирует этот культурный пласт, тем большим объемом интерпретаций он обладает.

П. Рикер высказал такую мысль: "В действительности текст всегда есть нечто большее, чем линейная последовательность фраз; он представляет собой структурированную целостность, которая всегда может быть образована несколькими различными способами. В этом смысле множественность интерпретаций и даже конфликт интерпретаций является не недостатком или пороком, а достоинством понимания, образующего суть интерпретации; здесь можно говорить о текстуальной полисемии точно так же, как говорят о лексической полисемии"¹.

Продолжая мысль Рикера, можно сказать, что по-настоящему великий текст, текст подлинный во все времена обладает и максимально возможной многозначностью, включая сюда и смешные, нелепые, абсурдные значения. Поле метафорической

 

===

080

===

 

достоверности такого текста обязано быть таким же всеобъемлющим и соответственно гетерогенным, как и сама культура, и, следовательно, совокупная мифометафора такого текста, т. е. точечное единство языка и мифа, выражает и светлые, и темные образы, и умные, и глупые, нелепые мысли.

Да, действительно, "Гита" начинается и заканчивается как-то странно, неуместно, неожиданно. Но она так начинается и заканчивается более двадцати веков. И своим существованием в культуре "Бхагавадгита" доказала свою уместность, свою внутреннюю рациональность. Здесь заложена некая правда, подтвержденная самим фактом бытия текста.

Для того чтобы пояснить эту мысль, я приведу один пример. Возьмем полоску бумаги. Как и у каждой полоски бумаги, у нее есть две стороны. Теперь повернем один ее конец на 180 градусов и соединим концы. У нас в руках окажется полоска бумаги только с одной стороной, так называемая "лента Мёбиуса". Такая "целостно-полосная" бумажная полоска с точки зрения "правил" существования полос бумаги является совершенно невозможным фактом, абсурдом, и тем не менее она существует, подтверждая тем самым право на свое существование

Если переложить этот пример на наш язык, то можно сказать, что неуместность начала "Гиты", высказывания Санджая, так же как и другие нелепости, это своего рода "ленты Мёбиуса" — вещи невозможные, но тем не менее существующие в культуре.

Ошибки, абсурд, неуместность — в данном случае другая сторона бытийствования метафоры в точечных единствах языка и мифа, признак аутентичности текста, записавшего подлинную ситуацию, какой бы эта ситуация ни казалась нам странной, неожиданной, неуместной.

Как мы говорили выше, разумная неразумность человека есть имманентное качество человеческой культуры. И текст, если он действительно подлинный, включает в свой символический ряд человеческую неразумность, неуместность, абсурдность.

Знаки неразумности суть свидетельства подлинности, так же как, например, многолетняя пыль на бутылках старого вина или еле заметные трещинки на картинах старых мастеров.

Попробуем теперь рассмотреть наш отвлеченный пример с другой стороны. Если мы не знаем заранее, что такое лента

 

===

081

===

 

Мёбиуса, то ее секрет для нас раскрывается неожиданно. Это совершенно закономерно. Так же закономерна и моментальная, неожиданная отгадка образа в нашем примере с картинками, когда мы по некоторой части какой-то части понимаем весь образ.

Смешные анекдоты, подлинно выражавшие дух эпохи, о которых я говорил выше, ценились своей неожиданностью. Подлинность анекдота определяется не подлинностью события, а тем, вызывает ли анекдот смех, при этом самые смешные анекдоты — всегда самые неожиданные.

Здесь намечается какая-то странная на первый взгляд связь между подлинностью какого-то явления, подлинностью понимания (вспомним слова Юнга о том, что понимание как будто сваливается с небес) и неожиданностью.

Выше мы говорили также о необычных, фантастических событиях, о подлинных явлениях культуры, которые воспринимаются идеально-конкретным, чувственно-сверхчувственным образом. Если мы сами присутствовали при таких событиях, то, проанализировав их, всегда обнаружим в них нечто неожиданное, какой-то сюрприз.

Все наши праздники в конечном итоге — долгожданные неожиданности. Если вы долго ждали день своего рождения, а праздник прошел "как обычно", никто не сделал вам никакого приятного сюрприза, никто не подарил необычного, неожиданного подарка, то вы будете разочарованы и праздник как бы не состоится, т. е. он будет ненастоящим праздником.

Приведу еще одно чисто житейское наблюдение. Молодежь часто влюбляется, и все-таки даже самые влюбчивые молодые люди не могут, например, утром встать и сказать себе: "Ну, все, после завтрака влюблюсь!" Романтическая влюбленность приходит неожиданно и, кстати говоря, так же неожиданно уходит. Вот сегодня вы влюблены в человека, а завтра уже нет, охладели к нему. Платон утверждает, что Эрот — бродяга, он все время рождается и умирает. В мифе об Эроте подчеркивается неожиданность любви, то, что она, как и интуиция, как бы сваливается с небес. Даже в браке, когда романтическая любовь переходит в теплое, ровное чувство любви, человек не знает, когда это конкретно произошло.

Человек может констатировать неожиданность события, и эта неожиданность будет выступать критерием подлинности. Это

 

===

082

===

 

касается в полной мере и отрицательных событий. Неприятности, беды, несчастья, войны, катастрофы тоже происходят неожиданно.

В фильме Марка Захарова "Дракон" Дракон говорит Ланселоту: "Я нападу без предупреждения, потому что настоящая война начинается неожиданно". Это мрачные, но верные слова.

Действительно, все настоящее — и хорошее, и плохое — начинается неожиданно. Его начало часто рассматривается как что-то несущественное, как малое, ненужное и даже неуместное. Но это малое, ненужное, незначительное в действительности становится величественным событием, центром разумно-духовной целостности, т. е. культуры.

Таково именно начало "Гиты", которая неожиданно, неизбежно неожиданно, как все настоящее, "оттесняет" текст войны и, начавшись как что-то незаметное, малое, как увещевание Арджуны, как объяснение одному конкретному человеку того, как ему следует выполнить свой долг, постепенно становится великим культурным событием, порождающим свои метафорические понятия, свое интерсубъективное поле, свою смыслометафорику.

Для того чтобы продвинуться вперед в нашем дискурсе о тексте традиционной культуры, мы обязаны мысленно предпринять одно радикальное действие, а именно, выйти за рамки смыслометафорики текста, отвлечься на время от того, что в тексте происходит.

Почему мы должны это сделать? Культура, как было сказано выше, удостоверяет себя как культура в метафоре и, соответственно, поле метафорической достоверности наполняет текст культуры. Метафора оформляет бытие культуры, а язык делает это бытие чтойным. Понимая это философски, необходимо видеть это и конкретно, практически. Язык дает культуре конкретную актуальность. Культура есть в языке как конкретная культура, т. е. конкретное "что" культуры. Образы этой конкретной чтойности, формы ее наличия в языке подаются в метафоре. Поэтому, как было сказано выше, метафора — это форма бытия культуры.

Следовательно, человеческое понимание есть момент вербально-знакового соответствия субъекта тексту культуры. Однако происходит это не формальным, а эмоционально-духовным образом. Эмоционально-духовный луч понимания скользит по

 

===

083

===

 

смыслометафорическому контуру. Он как бы "пеленгует" поле метафорической достоверности, и когда мы говорим, что понимаем раньше, чем слышим, то, насколько мне доступна эта проблема, я думаю, что мы предпонимаем не язык, не единичную чтойность культуры. Строго говоря, язык в этом процессе индифферентен к пониманию, потому что понимаем мы не язык, а на языке. Мы предпонимаем смыслометафоры, наполняющие текст культуры. Теперь мы можем уточнить то, что говорили раньше. Для того чтобы сказать что-то новое, мы, находясь в языке, должны уклоняться не от языка, а от смыслометафор, находящихся в языке, так как именно поле метафорической достоверности культуры выражает культурные репрессалии, обязывающие нас предподнимать.

Подлинный традиционный текст, текст многозначный, наполненный аутентичной мифометафорой, имеющий значительный объем интерпретаций, обладает магической силой предпонимания. Он завораживает исследователя и действует на него буквально как удав на кролика. Древность, величие, символы трансцендентального, загадочность видны практически в каждой строке такого текста.

 

Шлока 18.74 как пример различных интерпретаций текста

Для того чтобы проиллюстрировать это, я приведу в пример одну шлоку, с которой мы уже знакомы, а именно шлоку 18.74. В переводе B.C. Семенцова эта шлока звучит так:

 

Так услышал я сына Притхи

С Васудэвы сыном великим

Разговор небывалый этот,

Вызывающий в теле трепет.

 

Б.Л. Смирнов переводит эту шлоку следующим образом:

 

Так Васудэвы и великодушного Партхи

Я выслушал эту удивительную, приводящую в восторг беседу².

 

В изложении Общества сознания Кришны шлока представлена так:

 

===

084

===

 

Так я внимал беседе двух великих душ — Кришны и Арджуны.

 

И столь удивительно то, что я услышал,

что волосы у меня встают дыбом³.

 

Содержание стиха совершенно ясно, за исключением одного момента, на который обычно не обращают внимание: кого считать великим? Васудэву, т. е. Кришну, Партху, т. е. Арджуну, или, как предлагает Прабхупада, обоих?

Буквально в оригинале сказано следующее:

 

Самджай увача:	Самджай сказал:
итиахам васудевасья партхасья ча махатманах самвадам имам ашраущам адбхутам ромахаршанам	Так я Васу-сына, Притхи-сьша и великой души беседу эту услышал чудесную, поднимающую волосы дыбом^4.

 

Текст оригинала прозрачен за исключением подчеркнутого мной слова махāтманас т. е. "великая душа". Из переводов ясно, что соотнесение этого слова с Кришной, Арджуной или обоими — это выбор переводчиков, т. е. произвольный выбор. А может быть, в этом чудном разговоре, вызывающем трепет в теле, разговоре, от которого волосы встают дыбом, участвовал или присутствовал еще кто-то, третий, какая-то сущность, кого Санджай называет "великая душа", "великий атман"?

Или Санджай называет так Кришну в момент его перевоплощения во вселенскую форму, когда тот действительно становится махатианом? Это загадочное, непонятное употребление "махатмана" может повлечь за собой совершенно новую, неожиданную интерпретацию беседы Кришны и Арджуны.

Как правило, режиссеры на таких загадках строят свои интерпретации текстов классики. Разное прочтение классических текстов говорит нам не о волюнтаризме режиссера или о его склонности к самовыражению, хотя это тоже возможно, а прежде всего о том, что классика подлинно многозначна.

"Гамлет" представляет собой универсальный европейский текст не из-за сюжета, не из-за слога, а вследствие того, что мы относимся к этому тексту как к подлинному, т. е. как к своему "родному" тексту, одновременно признавая его универсальную

 

===

085

===

 

ценность. Такое же отношение мы встречаем в Индии к "Бхагавадгите".

Характерно, что оценивать такие подлинные тексты можно и отрицательно. Если вы прочитаете Шекспира или, допустим, Достоевского либо Толстого, то вы будете любить их или не добить. Если вы никак к ним не относитесь, это означает, что вы их не читали или читали лишь отрывки по школьной программе либо просто знаете сюжет, видели экранизацию и т. д. Ещё раз подчеркну: подлинный текст завораживает, даже если он вам не нравится, даже если вы его не любите.

Гегель, отрицательно относившийся к восточной мудрости и вместе с тем не перестававший ее изучать до своей кончины, заметил, еще будучи молодым философом, что жемчужины восточного духа — это прекрасные в своей дикости чудовища, к которым нельзя применить критерий объективного. Подлинный традиционный текст воздействовал и на Гегеля, но вызывал у него отрицательные чувства⁵.