Предопределение текста и проблема понимания

Для нас традиционная культура, как и вся человеческая культура, существует в нескольких модусах.

Во-первых, в предметно-чувственной материальности, т.е. в материальных результатах разумно-духовной организации окружающего человека пространства. Этим аспектом традиционной культуры занимается в основном археология.

Во-вторых, культура существует в живой процессуальности культуры, в общении культурных субъектов. Мы с вами как субъекты культуры общаемся в процессе культурной коммуникации, т. е. в процессе передачи культуры, в частности академической культуры, её кодов, знаков, маркировок. Мы общаемся как два субъекта: субъект учителя и совокупный субъект учеников. Конечно, этим наше общение не ограничивается, хотя по университетским правилам оно не должно выходить за эти рамки. Мы с вами передаем друг другу и нашу личную культу-

 

===

029

===

 

ру, нечто достоверное для нас: вербальные привычки, жесты, манеры, представления о приличиях, долженствованиях и т. д. И в этом также содержится определенная культурная картина мира. В отношении традиционной культуры мы также можем исследовать ее межсубъектную процессуальность, если будем проводить полевые исследования в сельской общине или племени. Этим в основном занимаются этнология, этнография, антропология и другие сходные дисциплины.

Наконец, в-третьих, традиционная культура существует в текстах, конкретных эмпирических текстах, которые тоже можно изучать. Например, традиционную индийскую культуру можно изучать по текстам эпоса "Махабхарата". Собственно говоря, таким именно образом мы и будем изучать традиционную культуру, описывая определенным философским или культурологическим образом текст традиционной культуры и обращаясь в качестве примера к текстам "Махабхараты" и, в частности, к ее наиболее известной части — "Бхагавадгите".

В рамках нашего дискурса текст может быть определен как вербально-знаковая символизация культуры. Культуру можно "прочитать" через текст. Через текст можно понять мировоззренческую парадигму, коммуникативные тактики культуры, ее материальный мир. Более того, в определенном смысле понять это можно только через текст и посредством текста. Текст — это символизация культуры. Одновременно текст обладает целостностью, самодостаточностью для мира культуры. В философии языка вообще есть такое эпатажное высказывание: все есть текст, и в некотором смысле — об этом мы будем говорить дальше — это совершенно верно.

Текст навязывает говорящему самое себя. Например, читая лекцию, я не могу избежать научного языка, так же как я не могу пренебречь некоторой метафорической риторикой, поскольку лекция предполагает образный стиль, образные каноны изложения.

Ролан Барт говорил, что языковая структура представляет собой свод законов, которые реализуются в языке. Заключенная в языке власть незаметна нам потому, что от нас ускользает то обстоятельство, что всякий язык классифицирует, а любая классификация — это тирания⁸.

Таким образом, стремясь к чему-то новому, мы должны постоянно уклоняться от общепринятых языковых канонов, обще-

 

===

030

===

 

принятого стиля изложения, так как естественный строй нашего языка, предлагая нам свою классификацию, предполагает и определенное предпонимание.

Как пишет по этому поводу В. Бибихин, понимание в родном языке по существу не надстраивается над слышанием, а опережает его. Едва дослушав говорящего, еще читая глазами фразу, мы уже примериваем ту или иную версию смысла⁹.

Здесь у нас опять возникает вопрос: как мы понимаем?

Если я скажу, например, как это принято в философии, что философия — это последовательный идеализм, вы можете спросить у меня: а как же материалистическая философия, которая отражает мир материальных объектов?

Нормальному человеку, живущему в мире реальных вещей и реальных отношений, проблема материализма и идеализма не нужна, она непонятна ему и кажется надуманной. То есть эта проблема с точки зрения нормального разумного человека совершенно абстрактна и не имеет практического смысла.

В недавнем нашем прошлом, т. е. в контексте советской культуры, эта проблема для нормального человека, живущего в мире реальных вещей и реальных отношений, имела ярко выраженный практический смысл. Если человек был активен, честолюбив, хотел продвинуться по службе, он должен был обязательно вступить в КПСС, а это в свою очередь требовало от него обязательного признания материалистической картины мира, картины, как утверждала коммунистическая доктрина, единственно верной и научной. При этом сам человек в глубине души вообще мог не понимать, в чем здесь дело, но должен был повторять затверженный текст для того, чтобы быть "своим" по отношению к культуре.

Если суммировать сказанное выше, получается странная вещь. Язык — это то, от чего нужно уклоняться, так как язык через текст навязывает говорящему свои способы выражения. Язык в своей целостной данности опережает слышание, предъявляя слуху смыслы, язык, наконец, обладает способностью называть мир и, называя, как бы создавать его. Я думаю, эта странность усилится, если я скажу, что, называя мир, язык, как и слово, призванные давать имена миру, далеко не всегда могут это сделать.

Этой проблемой интересовался еще Платон. В живой целостности языка мы автоматически даем имена вещам. Но если

 

===

031

===

 

мы задумаемся над именованием вещи, то обнаружится некое. противоречие: если мы полностью называем какую-то вещь ее именем, т. е. если имя полностью объяло все значения и смыслы вещи, то тогда мы называем вещь, не имеющую до именования своего содержания, т. е. по сути дела ничему даем наименование чего-то.

Если же после называния вещи у нее сохранилось еще какое-то содержание, не вошедшее в имя, то тогда наше именование вещи неполно и, следовательно, неистинно. Или мы даем название ничему, которое не имеет своего содержания, или мы даем название чему-то, что не в силах правильно именовать, что имеет какое-то недоступное нам содержание¹⁰.

Далее Платон предлагает решение, ставшее кредо всей европейской мысли. Выход из этого тупика заключается в правильном знании, в правильном помысливании, которое обязано преодолеть барьер именования вещи, барьер, предполагающий не-чтойность и чтойность, бессодержательность и содержательность.

Проходя барьер правильного с точки зрения мысли-знания именования вещи, вы называете вещи своими именами. Называя же вещи своими именами при помощи правильно построенной мысли-эйдоса, вы будете продлевать ваше существование, так как в ответ вы будете получать совокупность правильного знания о вещах. Так в этой связи можно прокомментировать известное высказывание Декарта "когито, эрго сум". Я, субъект мысли, мыслю правильно и тем самым продлеваю свое существование.

Рассуждая метафизически, а именно так мы и должны рассуждать, мы обязаны констатировать, что правильное знание заключается в правильно построенной мысли, которая означает называние вещей своими именами. Или наоборот, называние вещей своими именами означает высказывание и выражение мысли, т. е. буквальную, прямую, открытую, нераздельную по смыслу субстанцию мысли. Если сказать очень коротко, то знание или слово, правильно именующие вещи, это прежде всего мысль без задней мысли.

Означает ли вместе с тем правильное знание и правильное понимание? Опыт показывает, что это не всегда так.

Обладая правильным знанием, например научным, можно многое в окружающей действительности понимать неправиль-

 

===

032

===

 

но. Ученый, не знающий житейских истин, — анекдотическое, но верно подмеченное явление. Так же как и обратный феномен неуча, добившегося жизненных благ, потому что он "хорошо знает жизнь". Оба эти носителя истин — истин знания и истин жизненных мелочей — могут сосуществовать в одном культурном пространстве.

Можно понимать, не зная, и знать, не понимая. Это не игра словами, а своего рода "эфир" жизни, закономерность культуры, которая позволяет нам увидеть, что понимание — это что-то большее или что-то другое, нежели правильная мысль.

Каким образом мы понимаем? Проблема заключается в том, что мы понимаем именно каким-то образом. Изначально мы понимаем не мысль и не слово, хотя мысль и слово мы тоже, конечно, понимаем. Изначально мы понимаем мысль-образ или слово-образ, метафору, интерпретируемую здесь не в филологическом смысле, а расширительно.

Поясним это на примере. Представим себе, что мы собираем картинку-мозаику, разрезанную на сотни кусочков, перемешанных между собой. Такие игры продаются в магазинах, причем все кусочки мозаики вырезаны таким причудливым образом и их так много, что невозможно сразу определить, к какой части картинки принадлежит данный кусочек.

Воссоздавая картинку, мы, с одной стороны, действуем совершенно рассудочным образом: перекладываем кусочки мозаики, подгоняем их, примериваем один к другому, сравниваем с образцом и т. д. Все эти действия подпадают под рациональный, механико-математический архетип описания — их можно рассчитать, построить модели, понятийные схемы и т. п.

Но вот наступает момент понимания, "узнавания" того, к чему в общей картинке подходит фрагмент, который мы в данный момент воссоздаем. Я хочу подчеркнуть здесь то, что сам миг понимания в общей процедуре понимание — осознание — вербализация понимания всегда как бы ускользает, не ухватывается сознанием.

Вот мы складываем мозаичные части какого-то целого, даже не всей картинки, а только ее фрагмента. Складываем, ищем и вдруг восклицаем "Ага!" в том же смысле, в каком Архимед в свое время закричал: "Эврика!". Мы вдруг понимаем, что часть фрагмента, которую мы сложили, принадлежит целостному образу, изображенному на картинке. По некоторой части какой-то

 

===

033

===

 

части конкретного образа мы узнаем весь образ: образ неба, облака, травы или дерева, образ какого-либо персонажа.

Это обычная процедура понимания, которая происходит с нами много раз на дню. Так мы узнаем знакомые лица, знакомые места, предметы, узнаем, наконец, что пойдет дождь или что солнце заходит. Это, повторюсь, происходит с нами постоянно и в общем представляется нам тривиальностью. Вместе с тем я абсолютно уверен, что никто из нас не понимает до конца этой тривиальности, т. е. того, что такое понимание. Мы можем, конечно же, объяснить понимание в той или иной парадигме — научно-позитивистской, идеалистической или материалистической, но само понимание, так же как и сам миг понимания, будут ускользать от нас в силу хотя бы того, что объяснение — это означивание понимания, но не само понимание как таковое.

Этот парадокс не означает, что мы не можем как-то охарактеризовать понимание. Если мы попытаемся это сделать, то мы можем сказать, что понимание предстает как целостное одномоментное интуитивное понимание образной абстракции вещи, а сама процедура понимания — как интуитивное целостно-одномоментное "схватывание" образной абстракции вещи.

С логической точки зрения такое определение является неверным, так как определяемое понятие не может иметь дефиницией самое себя или что-то неопределенное (в данном случае "схватывание"). Определение понятия через неопределенное принадлежит к разряду логических ошибок — "игнотум пер игнотум", т. е. неизвестное через неизвестное.

Я сознательно допускаю здесь логическую ошибку, чтобы показать ограниченность логико-рационального подхода в этом вопросе. Рассмотрим это на примере известного парадокса "куча". Известно, что одно зерно не может составить кучи зерен. Ясно также, что кучу зерен можно представить как некоторое количество зерен плюс еще одно зерно, т. е. N + 1 зерен. Следовательно, одно зерно, добавленное к N зерен, может составить кучу зерен. Это утверждение, в свою очередь, входит в противоречие с первым утверждением о том, что одно зерно не может составить кучи зерен.

Логико-рационалистическая традиция обычно видит разрешение этого парадокса в том, что понятие "куча" неосмысленно и поэтому неприменимо. Это верно, но верно только с одной существенной оговоркой: "куча" — не понятие, а образная абст-

 

===

034

===

 

ракция, которая здесь играет роль "неосмысленного понятия". В культурной процессуальности же, в жизненной умозрительной практике образ как раз имеет странное свойство одномоментно складываться в целостность присовокуплением еще какой-нибудь одной черты, еще одного элемента, как в примере с мозаикой, еще одного свойства, качества, имени.

Вернемся к "решетке" именований, поставленной Платоном. Допустим, нам стало известно, что студент РГГУ Вася Иванов до поступления в университет два года работал в своем родном городе, живет в общежитии, постоянно жует резинку, носит черную кожаную куртку и ботинки на толстой подошве. Ясно, что мы собрали не все знание об этом студенте, назвали не все его имена ни с конкретно-единичной, ни с абстрактно-общей точки зрения. Вместе с тем перед нашим мысленным взором предстал некий образ этого человека, и конкретный и неконкретный одновременно. Этот образ был бы изначально другим, если бы речь шла не о Василии Иванове, а, например, о Ревазе Гогоберидзе. Образная абстракция, которую мы мысленно увидели и поняли, может быть очень приблизительной и даже совершенно неверной. Дело в данном случае не в правоте или неправоте нашего восприятия; с равным успехом мы, выстраивая наши образы, можем оказаться и правы, и неправы.

Дело здесь в том, что образ или образная абстракция появляются в нашем сознании в виде целостности даже при условии частичного, далеко не полного знания о явлении, которое выражает этот образ. Условно говоря, мы представляем себе, что такое куча, даже не имея представления о том, из чего, собственно говоря, эта куча состоит: из зерна или из какого-то хлама. Образная форма в процессе понимания образной абстракции "заслоняет", как бы заменяет собой содержание образа. И это говорит нам не о несовершенстве нашего сознания или образа как такового, а о его фундаментальности для культуры.

Образ как бы существует еще до называния, до определения и даже до конкретных значений содержания образа. Родители ждут рождения ребенка, не имея о нем в общем-то конкретного представления, но имея его образ. У женщины этот образ всегда ярче, сильнее, так как у нее есть чувственное подтверждение того, что ребенок должен родиться. Ребенка еще нет, он еще только появится на свет, а образ его уже есть.

 

===

035

===

 

Обобщенно говоря, в культуре из образа рождается что-то, что нарекается именем. В нашу современную культуру, в живые целостные культурные связи вторглись механистические представления о действительности, формальный расчет, систематика и т.д. Поэтому нам трудно представить себе, что в истоках культуры и в истоках нашего понимания лежит образ, метафорическая абстракция.

Эта метафорическая абстракция связана с загадочной способностью человеческого сознания понимать предметно несуществующее, причем вначале понимать образно, метафорически, а потом и понятийно-формально.

Ребенок всегда мыслит образно, и ему очень трудно абстрагироваться от образа. Взрослый человек постепенно учится мыслить понятийно, но о самом дорогом для себя он продолжает мыслить образно.

Сокровенное, настоящее, великое человек всегда понимает образно, метафорически. Это метафорическое понимание является основой всякого понимания и главным типом понимания для традиционной культуры.