Материнство как исторический миф

 

Одним из переломных открытий XX века стало резкое изменение отношения к прошлому. На смену представления об истории, как о локомотиве, который едет в одну сторону и в правильном направлении, пришло ясное понимание того, что историческое развитие человечества не является столь прямолинейным, что к прошлому надо относиться как к другому. Разные эпохи нельзя сравнивать по линии «хуже – лучше», «больше – меньше». Они не могут быть поняты простым наложением современных представлений на давно прошедшее время. Возникли новые отрасли наук — культурология, историческая социология, историческая психология (психоистория) и др.

Ученые, работающие в этих областях, показали, сколь своеобразной и не сводимой к современным представлениям была жизнь людей в разные периоды истории, в разных культурах. Основополагающим стало положение о том, что люди в иные времена могли вести себя совершенно не так, как современные, и в то же время быть не менее разумными и здоровыми.

 

Применительно к интересующей нас проблеме одной из первых была работа французского историка Филиппа Арьеса, изданная на русском языке в 1999 году. Анализируя, как в разные исторические периоды детей одевали, учили, изображали на иконах и картинах, какими игрушками и в какие игры они играли, Ф. Арьес пришел к выводу, что детство и материнство в их современном понимании возникли в странах Запада лишь в середине XVIII века.

Книга Ф. Арьеса после ее опубликования во Франции в 1960 году вызвала огромный, почти скандальный резонанс, стимулировав многочисленные исследования проблемы. Одно из них — работа французской исследовательницы Э. Бадинтер «Любовь в дополнение: история материнской любви (XVII—XX века)», опубликованная в 1980 году. Э. Бадинтер оценивает многовековой период до середины XVIII века как «период материнского безразличия». По ее мнению, вплоть до конца XVIII века материнская любовь была социально случайным явлением.

 

Автор рассматривает материнство как «изобретение» капитализма, причем «изобретение» для богатых, в то время как бедные и в последующие десятилетия продолжали «страдать от отсутствия положительных эмоциональных связей». Важную роль в становлении феномена материнства Э. Бадинтер отводит книге Ж.-Ж. Руссо «Эмиль, или О воспитании» (1792), после которой материнская любовь превращается в признанную культурную ценность. Постепенно в обществе, пишет Э. Бадинтер, начинает увеличиваться объем заботы о детях, возникает педиатрия как специальный раздел медицины, и ребенок становится центром семьи. При этом главная ответственность за него возлагается на мать. Если раньше передача ребенка кормилице, воспитание его другими людьми и даже смерть ребенка воспринимались достаточно хладнокровно, как абсолютно естественные явления, то с конца XVIII века матери совершенно по-другому начинают относиться к своим детям. Не любить детей стало стыдно.

На основании своего анализа Э. Бадинтер пришла к следующему выводу: «...материнский инстинкт — это миф. Мы не обнаружили никакого всеобщего и необходимого поведения матери. Напротив, мы констатировали чрезвычайную изменчивость ее чувств в зависимости от ее культуры, амбиций или фрустраций. Материнская любовь может существовать или не существовать, появляться или исчезать, быть сильной или слабой, избирательной или всеобщей. Все зависит от матери, от ее истории и от Истории...» (цитир. по: И. С. Кон, 1988, с. 227).

 

Книга Э. Бадинтер вызвала широкую полемику, возможно потому, что выводы ее оказались для современного человека шокирующими, настолько сегодня в обществе укоренилось и стало безусловным представление о материнстве, о ребенке, о детстве как о высших ценностях. Многие ученые говорят в этой связи о «детоцентризме» как существенной характеристике современной культуры. Но некоторые приходят к выводу, что и детоцентризм также исторически преходящ, как предшествовавшие ему центрации на зрелом человеке или, еще ранее, на старике.

 

«Похоже на то, — незадолго до смерти говорил Ф. Арьес, — что наше общество перестает быть “детоцентрическим”, каким оно стало только с XVIII века. Это значит, что ребенок, к добру или к худу, утрачивает свою запоздалую и, может быть, чрезмерную монополию и занимает менее привилегированное место. XVIII—XIX века заканчиваются на наших глазах» (цитир. по: И. С. Кон, 1988, с. 228—229).

 

Важным фактором изменения детско-родительских отношений является также распад нуклеарной семьи. Приведем в этой связи мнение Р. Шпица. «В течение последних трех столетий мы подверглись по меньшей мере двум весьма существенным трансформациям такого рода (автор имеет в виду резкие изменения социальных условий в результате экономических, идеологических, технологических и прочих сдвигов. — Примеч. авторов):

 

1) постепенному упадку патриархальных авторитетов в результате распространения протестантизма;

2) быстрому ухудшению отношений мать – дитя, начавшемуся примерно сто лет назад с развитием индустриальной промышленности. Соответствующее изменение идеологии позволило вовлечь также и мать в фабричную работу...

 

Эти два фактора, упадок патриархальных авторитетов и отсутствие матери, обеспечили условия для стремительного распада традиционной западной семьи. Последствия дали о себе знать в нарастающей подростковой преступности и во все увеличивающемся количестве неврозов и психозов среди взрослых членов западного общества» (Р. Шпиц, 2000, с. 291—292).