Первая глава. Возможная целость прсутствия и бытие К смерти.

/…/

§ 49. Отграничение экзистенциального анализа смерти от возможных других интерпретаций феномена

Однозначность онтологической интерпретации смерти надлежит прежде подкрепить, отчетливо доведя до осознания то, о чем интер­претация не спрашивает и относительно чего напрасно ожидать от нее сведений и руководства.

Смерть в широчайшем смысле есть феномен жизни. Жизнь на­до понимать как род бытия, к которому принадлежит некое бытие-в-мире. Она может быть онтологически фиксирована лишь в привативной ориентации на присутствие. И присутствие тоже позволяет рассмотреть себя как чистую жизнь. Для биологически-физиологи­ческой постановки вопроса оно входит тогда в бытийную область, известную нам как животный и растительный мир. В этом поле че­рез оптическую констатацию могут быть получены данные и стати­стика о долготе жизни растений, животных и людей. Изучаются взаимосвязи между продолжительностью жизни, размножением и ростом. Могут быть исследованы "виды" смерти, причины, "обсто­ятельства" и характер ее наступления.

В основе этого биолого-онтического исследования смерти лежит онтологическая проблематика. Остается спросить, как из онтологи­ческого существа жизни определить таковое смерти. Извест­ным образом оптическое исследование смерти об этом всегда уже решило. В нем действуют более или менее явные предпонятия жизни и смерти. Они нуждаются в разметке через онтологию присутст­вия. Внутри онтологии присутствия, вышестоящей для онтологии жизни, экзистенциальный анализ смерти опять же стоит ниже характеристики основоустройства присутствия. Конец живого мы назвали околеванием. Поскольку и присутствие "имеет" свою физиологическую, биологическую, смерть, но не онтически изолированную, а сообусловленную его исконным способом быть, причем присутствие может кончиться собственно и не умерев, а с другой стороны qua присутствие не просто околевает, назовем этот проме­жуточный феномен уходом из жизни. Умирание будет титулом для способа быть, каким присутствие есть к своей смерти. Тогда можно сказать: присутствие никогда не околевает. Уйти же из жизни оно может лишь пока умирает Медико-биологическое исследование ухода из жизни может получить результаты, потенциально значимые и онтологически, если обеспечены ориентиры для экзистенциальной интерпретации смерти. Или даже вообще болезнь и смерть — также и медицински — надо первично понимать как экзистенциальные феномены?

Экзистенциальная интерпретация смерти лежит до всякой биологии и онтологии жизни. Она опять же впервые фундирует всякое биографо-историческое и этнолого-психологическое исследование смерти. "Типология" "умирания" как характеристика состояний и образов, в каких "переживается" уход из жизни, уже предполагает понятие смерти. Сверх того психология "умирания" дает сведения скорее о "жизни" "умирающего" чем о самом умирании. Это лишь отсвет того, что при­сутствие не впервые умирает или даже не собственно умирает при и в переживании фактичного ухода из жизни. Так же и концепции смерти у первобытных, их отношение к смерти в ворожбе и культе высвечивают прежде всего их понимание присутствия, чья интер­претация требует уже экзистенциальной аналитики и соответствую­щего понятия смерти.

Онтологический анализ бытия к концу не предвосхищает с другой стороны никакого занятия экзистентной позиции в отношении к смерти. Определением смерти как "конца” присутствия, т.е. бытия- в-мире, не выносится никакого онтического решения о том, возможно ли после смерти" еще другое, высшее или низшее бытие, "продолжает" ли присутствие "жить" или даже, себя "переживая", "бессмертно" О "потустороннем" и его возможности онтически предрешается не больше чем о "посюстороннем", словно надо было бы предложить для "наставления" нормы и правила отношения к смерти Анализ смерти остается однако постольку чисто "посюсторонним", поскольку интер­претирует феномен лишь в том, как он бытийной возможностью все­гдашнего присутствия в него вступает. Со смыслом и по праву хотя бы методически надежно спросить, что будет после смерти, можно только тогда, когда она охвачена в своем полном онтологическом существе. Представляет ли такой вопрос вообще возможный теоретический во­прос, пусть здесь остается нерешенным Посюсторонняя онтологиче­ская интерпретация смерти лежит до всякой онтически-потусторонней спекуляции

Наконец, вне области экзистенциального анализа смерти стоит то, что могло бы подлежать разбору под титулом "метафизика смерти" Вопросы, как и когда смерть "пришла в мир", какой "смысл" она может и должна иметь как зло и страдание в универ­суме сущего, необходимо предполагают понимание не только бы­тийного характера смерти, но онтологии универсума сущего в це­лом и особенно онтологического прояснения зла и негативности вообще.

Вопросам биологии, психологии, теодицеи и теологии смерти экзистенциальный анализ методически предшествует Взятые онтиче­ски, его выводы показывают своеобразную формальность и пустоту всякой онтологической характеристики. Это однако не должно делать слепым к богатой и переплетенной структуре феномена. Если уж присутствие вообще никогда не становится доступно как наличное, поскольку к его способу бытия своеобразно принадлежит бытие возможным, то тем менее оправданно ожидать, что онтологическую структуру смерти удастся просто считать с нее, раз уж смерть есть исключительная возможность присутствия.

С другой стороны, анализ не может держаться случайно и при­хотливо измысленной идеи смерти. Произвол здесь устраняется лишь через предваряющую онтологическую характеристику бытий­ного способа, каким "конец" вторгается в среднюю повседневность присутствия. Для этого требуется полный охват ранее выявленных структур повседневности. Что в экзистенциальном анализе смерти слышны отголоски и экзистентных возможностей бытия к смерти, заложено в существе всякого онтологического разыскания. Тем отчетливее определению экзистенциальных понятий должна сопутствовать свобода от экзистентной обязательности, и это осо­бенно в отношении смерти, на которой возможостный характер присутствия проявляется всего острее. Экзистенциальная проблема­тика нацелена единственно на установление у присутствия онтоло­гической структуры бытия к концу.

 

§ 50 Прорисовка экзистенциально-онтологической структуры смерти

Соображения о недостаче, конце и целости вскрыли необходи­мость интерпретировать феномен смерти как бытия к концу из основоустройства присутствия. Лишь так может выясниться, насколько в самом присутствии, соразмерно его бытийной структуре, возможна целость, конституируемая бытием к концу. Основоустройством при­сутствия оказалась забота. Онтологическое значение этого выраже­ния выразилось в "дефиниции" уже-бытие-вперед-себя-в (мире) как бытие-при (внутримирно) встречном сущем. Тут выражены фундаментальные черты бытия присутствия во вперед-себя экзистенция, в уже-бытии-в фактичность, в бытии-при падение Раз уж смерть в отличительном смысле принадлежит к бы­тию присутствия, то она (соотв. бытие к концу) должна определять­ся этими чертами

Ближайшим образом следует вообще наконец размечая прояс­нить, как в феномене смерти обнажаются экзистенция, фактичность и падение присутствия.

Как неадекватная была отставлена интерпретация всякого еще -не и с ним крайнего еще-не, конца присутствия, в смысле не­достачи, ибо она заключала в себе онтологическое искажение при­сутствия в нечто наличное. Конец-бытия означает экзистенциально бытие к концу. Крайнее еще-не имеет характер чего-то, к чему присутствие имеет отношение. Конец присутствию предстоит. Смерть не нечто еще не наличное, не сходящая к минимуму по­следняя недостача, но скорее предстояние.

Присутствию как бытию-в-мире может однако предстоять мно­гое. Характер предстояния сам по себе не отличителен для смерти. Наоборот эта интерпретация тоже могла бы толкнуть еще к предпо­ложению, что смерть надо понимать в смысле предстоящего, встречного в окружающем мире события. Предстоять может к при­меру гроза, перестройка дома, приезд друга, стало быть сущее, кото­рое налично, подручно или со-присутствует. У предстоящей смерти бытие не этого рода

Предстоять присутствию опять же может к примеру также отъ­езд, разбирательство с другими, отказ от чего-то такою, чем само присутствие способно быть от своих возможностей бытия, основан­ных в событий с другими.

Смерть есть возможность бытия, которую присутствие всякий раз должно взять на себя само. Со смертью присутствие стоит перед собой в его самой своей способности быть. В этой возможности речь для присутствия идет напрямую о его бытии-в-мире. Его смерть есть возможность больше-не-способности-присутствовать. Когда при-сутствие предстоит себе как эта возможность самого себя, оно полностью вручено наиболее своей ему способности быть. Так предстоя себе, все связи с другим присутствием в нем распались. Эта наиболее своя, безотносительная возможность вместе с тем предельнейшая. Как способность быть присутствие не может обой­ти возможность смерти. Смерть есть возможность прямой невоз­можности присутствия. Таким образом смерть открывается как наи­более своя, безотносительная, не-обходимая возможность. Как таковая она есть отличительное предстояние. Основа его экзистенци­альной возможности в том, что присутствие себе самому сущностно разомкнуто, и именно по способу вперед-себя. Этот структурный момент заботы имеет в бытии к смерти свою исходнейшую кон­кретность. Бытие к концу становится феноменально яснее как бытие к означенной отличительной возможности присутствия.

Наиболее свою, безотносительную и не-обходимую возможность присутствие опять же не приобретает задним числом и по обстоя­тельствам в ходе своего бытия. Но, пока присутствие экзистирует, оно уже и брошено в эту возможность. Что оно вручено своей смер­ти и последняя таким образом принадлежит к бытию-в-мире, об этом присутствие ближайшим образом и большей частью не имеет отчетливого или тем более теоретического знания. Брошеность в смерть приоткрывается ему исходнее и настойчивее в расположении ужаса. Ужас перед смертью есть ужас "перед" наиболее своей, безотносительной и не-обходимой способностью быть. Перед-чем этого ужаса есть само бытие-в-мире. За-что этого ужаса есть напрямую способность присутствия быть. Со страхом перед уходом из жизни ужас перед смертью смешивать нельзя. Он никак не прихот­ливое и случайное "упадочное" настроение единицы, но, как основорасположение присутствия, разомкнутость того, что присутствие как брошеное бытие экзистирует к своему концу. Тем самым прояс­няется экзистенциальное понятие умирания как брошеного бытия к наиболее своей, безотносительной и не-обходимой способности быть. Отграничение от чистого исчезания, но также и от лишь-околевания и наконец от "переживания" ухода из жизни возрастает в отчетливости.

Бытие к концу возникает не порою лишь всплывающей уста­новкой, но, по сути, принадлежит брошености присутствия, так или иначе обнажающейся в расположении (настроении). Всякое царя­щее в присутствии фактичное "знание" или "незнание" о наиболее своем бытии к концу есть лишь выражение экзистентной возможно­сти по-разному держаться в этом бытии. Что фактично многие бли­жайшим образом и большей частью о смерти не знают, нельзя вы­давать за доказательство того, что бытие к смерти не "всеобще" принадлежит присутствию, а лишь того, что присутствие ближайшим образом и большей частью себе это наиболее свое бытие к смерти, в бегстве от него, скрывает. Присутствие умирает фактично все то время пока оно экзистирует, но обычно и чаще в модусе падения. Ибо фактичное экзистирование есть не только вообще и ин­дифферентно брошеная способность-быть-в-мире, но всегда уже и растворившаяся в озаботившем "мире". В этом падающем бытии придает о себе знать бегство от не-по-себе, т.е. теперь от наиболее своего бытия к смерти. Экзистенция, фактичность, паде­ние характеризуют бытие к концу и потому конститутивны для эк­зистенциального понятия смерти. Умирание основано со стороны своей онтологической возможности в заботе.

Если однако бытие к смерти исходно и по сути принадлежит бы­тию присутствия, то оно должно — пусть сперва несобственно - быть выявимо и в повседневности. И если тем более бытие к концу призвано подавать экзистенциальную возможность для экзистентной целости присутствия, то здесь может лежать феноменальное подтверждение тезиса: забота есть онтологический титул для целости структурного целого присутствия. Для полного феноменального обоснования этого тезиса предварительной прорисовки взаимосвязи между бытием к смерти и заботой недостаточно. Он должен про­сматриваться прежде всего в ближайшей конкретности присутст­вия, его повседневности.

 

§ 51. Бытие к смерти и повседневность присутствия

Выявление повседневного среднего бытия к смерти ориентируется на ранее полученные структуры повседневности. В бытии к смер­ти присутствие отнесено к себе самому как отличительной способ­ности быть. Но самость повседневности это люди', конституи­рующиеся в публичной истолкованности, выговариваемой в толках. Они и должны тогда обнаруживать, каким способом повседневное присутствие толкует себе свое бытие к смерти. Фундамент толкова­ния формируется всякий раз пониманием, которое всегда бывает также расположенным, т.е. настроенным. Итак надо спросить: как расположенным пониманием, заключенном в толках людей, ра­зомкнуто бытие к смерти? Как люди, понимая, относятся к наи­более своей, безотносительной и не-обходимой возможности при­сутствия? Какая расположенность размыкает людям их врученность смерти, и каким образом?

Публичность обыденного общения "знает" смерть как постоян­но случающееся происшествие, "смертный случай". Тот или этот ближний или дальний "умирает". Незнакомые "умирают" ежеднев­но и ежечасно. "Смерть" встречает как знакомое внутримирно слу­чающееся событие. Как такое она остается в характерной для повсе­дневно встречного незаметности. Люди заручились для этого события уже и толкованием. Проговариваемая или чаще затаенная "беглая" речь об этом скажет: в конце концов человек смертей, но сам ты пока еще не задет.

Анализ этого "человек смертей" недвусмысленно обнажает бытийный род повседневного бытия к смерти. Ее в такой речи понимают как неопределенное нечто, которое как-то должно слу­читься где-то, но вблизи для тебя самого еще не налично и потому не угрожает. Это "человек смертей" распространяет мнение, что смерть касается как бы человека. Публичное толкование присут­ствия говорит: "человек смертей", потому что тогда любой и ты сам можешь себя уговорить: всякий раз не именно я, ведь этот чело­век никто. "Умирание" нивелируется до происшествия, присутствие правда задевающего, но ни к кому собственно не относящегося. Если когда толкам и присуща двусмысленность, так это в речи о смерти. Умирание, по сути незаместимо мое, извращается в публич­но случающееся событие, встречное людям. Означенный оборот речи говорит о смерти как о постоянно происходящем "случае". Он выдает ее за всегда уже "действительное", скрывая ее характер возможности и вместе с тем принадлежащие ей моменты безотноси­тельности и не-обходимости. Такой двусмысленностью присутствие приводит себя в состояние потерять себя в людях со стороны от­личительной, принадлежащей к его наиболее своей самости способ­ности быть. Люди дают право, и упрочивают искушение, прятать от себя самое свое бытие к смерти.

Прячущее уклонение от смерти господствует над повседневно­стью так упрямо, что в бытии-друг-с-другом "ближние" именно "умирающему" часто еще втолковывают, что он избежит смерти и тогда сразу снова вернется в успокоенную повседневность своего устраиваемого озабочением мира. Такая "заботливость" мнит даже "умирающего" этим "утешить". Она хочет возвратить его вновь в присутствие, помогая ему еще окончательно спрятать его самую свою, безотносительную бытийную возможность. Люди озабочи­ваются в этой манере постоянным успокоением насчет смерти. Оно опять же имеет силу по своей сути не только для "умирающего", но равно и для "утешающего". И даже в случае ухода из жизни пуб­личность еще не обязательно должна быть этим событием рас­тревожена и обеспокоена в своей беззаботности, предмете ее озабочения. Ведь видят же нередко в умирании других публичное неприличие, если не прямо бестактность, от которой публич­ность должна быть охранена.

Люди с этим утешением, оттесняющим присутствие от его смерти, утверждаются опять же в своем праве и престиже через молчаливое упорядочение способа, каким вообще надо относиться к смерти. Уже "мысли о смерти" считаются в публичности трусливым страхом, нестойкостью присутствия и мрачным бегством от мира. Люди не дают хода мужеству перед ужасом смерти. Господство публичной истолкованности среди людей решило уже и о на­строении, каким должно определяться отношение к смерти. В ужасе перед смертью присутствие выходит в предстояние самому себе как врученное не-обходимой возможности. Люди озабочиваются пре­вращением этого ужаса в страх перед наступающим событием. Ужас, - в качестве страха сделанный двусмысленным, выдается сверх того за слабость, какой не смеет знать уверенное в себе присутствие. Что по безмолвному приговору людей "пристойно", так это равнодушное спокойствие перед тем "обстоятельством", что человек смертей. Формирование такого "возвышенного" равнодушия отчуждает присутствие от его наиболее своей,безотносительной 'бытийной " способности.

Искушение, успокоенность и отчуждение характеризуют однако бытийный способ падения. Обыденное бытие к смерти есть как па­дающее постоянное бегство от нее. Бытие к концу имеет модус пе­ретолковывающего, несобственно понимающего и прячущего уклонения от него. Что присутствие, всегда свое, фактично всегда уже умирает, т е существует в бытии к своему концу, этот факт оно утаивает себе тем, что переделывает смерть в обыденно проис­ходящий смертный случай у других, в любом случае лишь яснее удостоверяющий нам, что "сам ты" еще ведь "жив". Падающим бегством от смерти повседневность присутствия свидетельствует однако, что сами люди тоже всегда уже определены как бытие к смерти, даже когда не движутся отчетливо в "мыслях о смерти". Для присутствия в его средней повседневности дело тоже по­стоянно идет об этой, cslmou своей, безотносительной и не-обхо­димой способности быть, пусть лишь в модусе обеспечения бес­тревожного равнодушия перед крайней возможностью его экзи­стенции.

Установление повседневного бытия к смерти дает вместе с тем ориентиры для попытки заручиться, через более подробную интер­претацию падающего бытия к смерти как уклонения от нее, пол­ным экзистенциальным понятием бытия к концу. На от-чего бегства, сделанном феноменально достаточно видимым, должен удаться феноменологический набросок того, как уклоняющееся присутствие само понимает свою смерть.

 

§ 52. Повседневное бытие к концу и полное экзистенциальное понятие смерти

Бытие к концу было в экзистенциальной прорисовке определено как наиболее своя, безотносительная и не-обходимая бытийная спо­собность. Экзистирующее бытие к этой возможности ставит себя перед прямой невозможностью экзистенции. За этой казалось бы пустой характеристикой бытия к смерти приоткрылась далее кон­кретность этого бытия в модусе повседневности. В меру существен­ной для этой последней тенденции падения бытие к смерти показа­ло себя прячущим уклонением от нее. Если прежде разыскание от формальной разметки онтологической структуры смерти выходило на конкретный анализ повседневного бытия к концу, то теперь в обратном порядке через дополняющую интерпретацию повседнев­ного бытия к концу надлежит получить полное экзистенциальное понятие смерти.

Экспликация повседневного бытия к смерти держалась толков людей человек все-таки смертей, но пока еще он не умирает. До сих пор было интерпретировано только это "человек смертей" как таковое. Во "все-таки, но пока еще нет" повседневность признает что-то вроде достоверности смерти. Никто не сомневается в том, что человек смертей. Но это "несомнение" не обязательно должно хранить в себе уже и всю удостоверенность, отвечающую тому, в качестве чего смерть в смысле охарактеризованной отличительной возможности вдви­нута в присутствие. Обыденность остается пребывать при этом дву­смысленном признании "достоверности" смерти — чтобы ее, еще больше скрывая умирание, ослабить и брошеность в смерть себе об­легчить.

Прячущее уклонение от смерти собственно не может по своему смыслу быть "уверено" в смерти и все же оно уверено. Как обстоит дело вокруг "достоверности смерти"?

Быть-уверенным в сущем значит: принимать его как истинное за истину. Но истинность означает открытость сущего. А открытость основана онтологически в исходнейшей истинности, разомкнутости присутствия. Присутствие как разомкнуто-размыкающее и откры­вающее сущее по сути имеет свое бытие "в истине". Но достовер­ность основана в истине или равноисходно принадлежит к ней. Выражение "достоверность" имеет подобно термину "истина" двоякое значение. Исходно истинность означает то же что размыка­ние как поведение присутствия. Ее производное отсюда значение имеет в виду раскрытость сущего. Соответственно достоверность означает исходно то же что бытие-уверенным как вид бытия присут­ствия. В производном же значении и сущее, в котором присутст­вие может быть уверено, называется "достоверным".

Один из модусов достоверности убежденность. В ней присутст­вие позволяет себе определять свое понимающее бытие к вещи единственно через победу ее открытости (истины). Принятия-за-истину как держания-себя-в-истине достаточно, когда оно основано в самом открытом сущем и в качестве бытия к так открытому суще­му стало в плане своей соразмерности ему прозрачно для себя. Ничего подобного нет в произвольном измышлении о сущем, соотв. в голом "воззрении" на него.

Достаточность принятия-за-истину соразмеряется с заявкой на истинность, к которой оно принадлежит. Заявка бывает оправдана способом бытия размыкаемого сущего и направленностью размыка­ния. С разнообразием сущего и соразмерно ведущей тенденции и размаху размыкания меняется образ истины и с ним достоверность. Настоящее рассмотрение остается ограничено анализом удостове-рившегося-бытия относительно смерти, представляющего в конеч­ном счете отличительную достоверность присутствия.

Обыденное присутствие большей частью прячет самую свою, безот­носительную и не-обходимую возможность своего бытия. Эта фактич­ная тенденция скрытия подтверждает тезис: присутствие как фак­тичное существует в "неистине"'. Тогда достоверность, принадле­жащая такому скрытию бытия к смерти, должна быть неадекватным принятием-за-истину, а не скажем неудостоверенностью в смысле сомнения. Неадекватная достоверность держит то, в чем уверена, в скрытости. Когда "люди" понимают смерть как встречающее в мире событие, то относящаяся сюда достоверность не затрагивает бытия к концу.

Говорят: достоверно, что "та", смерть, придет. Люди говорят это, упуская, что, чтобы мочь быть уверенным в смерти, свое присутст­вие всегда само должно увериться в самой своей безотносительной возможности быть. Люди говорят, смерть неминуема, вселяя этим в присутствие мнимость, будто оно само уверено в своей смерти. А где основание обыденной уверенности? Явно не в голом взаим­ном уговаривании. Есть ведь каждодневный опыт "умирания" дру­гих. Смерть есть неоспоримый "опытный факт".

Способ, каким повседневное бытие к смерти понимает так осно­ванную достоверность, выдает себя, когда оно пытается, даже кри­тически осторожно и значит все же адекватно, "думать" о смерти. Все люди, насколько известно, "умирают". Смерть для каждого че­ловека в высшей степени правдоподобна, но все же не "абсолютно" достоверна. Беря строго, смерти можно приписать все-таки "лишь" эмпирическую достоверность. Она необходимо уступает высшей дос­товерности, аподиктической, какой мы достигаем в известных областях теоретического познания.

В этом "критическом" определении достоверности смерти и ее предстояния обнажается ближайшим образом опять характерное для обыденности непризнание бытийного рода присутствия и при­надлежащего ему бытия к смерти. Что уход из жизни как случаю­щееся событие "лишь" эмпирически достоверен, не решает о достоверности смерти. Смертные случаи могут быть фактичным поводом для того, чтобы присутствие сперва вообще стало внима­тельно к смерти. Оставаясь при названной эмпирической достовер­ности, присутствие однако вовсе не способно удостовериться в смер­ти как она "есть". Хотя в публичности людей присутствие "ведет Речь" по видимости только об этой "эмпирической" достоверности смерти, по сути оно все же не держится исключительно и пер­вично за бывающие случаи смерти. Уклоняясь от своей смерти, повседневное бытие к концу тоже все-таки уверено в смерти иначе, чем самому ему в чисто теоретическом рассуждении хотелось бы за­метить. Это "иначе" повседневность обычно от себя прячет. Она не рискует стать тут себе прозрачной. В описанном обыденном на­строении, в "ужасно" озабочивающем, видимо далеком от ужаса возвышении над достоверной "эмпирией" смерти, повседневность признает за ней достоверность "высшую" чем лишь эмпирическая. Люди знают о верной смерти и все же "существуют" собственно без уверенности в своей. Падающая обыденность присутствия знает дос­товерность смерти и все же от уверенного в ней бытия уклоняется. Но из того, от чего оно уклоняется, это уклонение феноменально под­тверждает, что смерть требует осмысления как наиболее своя, безот­носительная, не-обходимая, верная возможность.

Говорят: смерть наверное придет, но пока еще нет. Этим "но..." люди отказывают смерти в достоверности. "Пока что еще нет" не голое негативное высказывание, но самотолкование людей, каким они отсылают себя к тому, что ближайшим образом еще остается для присутствия доступно и способно озаботить. Повседневность настаивает на настоятельности озаботившего и скидывает оковы упадочных, "бездеятельных мыслей о смерти". Ее оттесняют на "когда-то потом", а именно апеллируя к так называемому "здравому смыслу". Так люди прячут то своеобразное в достоверности смер­ти, что она возможна в каждое мгновение. Вместе с достоверно­стью смерти идет неопределенность ее когда. Повседневное бытие к смерти уклоняется от этого тем, что придает ей опреде­ленность. Определенность тут однако не может означать высчи­тывания момента ухода из жизни. От такой определенности присутствие скорее бежит. Неопределенность верной смерти обыденное озабочение вводит для себя в определенность тем, что вклинивает перед ней обозримые неотложности и возможности ближайших будней.

Скрытием неопределенности задета однако и достоверность. Так скрадывается особеннейшая черта возможности смерти: верная и притом неопределенная, т.е. каждый момент возможная.

Полная интерпретация обыденной речи людей о смерти и ее способе вступать в присутствие навела на черты достоверности и не­определенности. Полное экзистенциально-онтологическое понятие смерти дает теперь очертить себя в следующих определениях: смерть как конец присутствия есть наиболее своя, безотносительная, достоверная и в качестве таковой неопределенная, не-обходимая возможность присутствия. Как конец присутствия смерть есть в бытии этого сущего к своему концу.

Очерчивание экзистенциальной структуры бытия к концу служит разработке такого способа бытия присутствия, в каком оно как при­сутствие способно быть целым. Что уже и обыденное присутствие есть тоже к своему концу, т.е. постоянно, хоть и "бегло", разбира­ется со своей смертью, показывает, что этот конец, замыкающий и обусловливающий собою целость, не есть нечто, к чему присутствие приходит лишь напоследок при своем уходе из жизни. В присутст­вие как сущее к своему концу всегда уже втянуто то крайнее е щ е -н е его самого, до которого располагаются все другие. Потому фор­мальное заключение от еще-не присутствия, да еще онтологиче­ски неадекватно интерпретированного как недостача, к его неполно­те неверна. Феномен еще-не, выведенный из вперёд-себя, по­добно структуре заботы вообще, настолько не довод против воз­можности экзистентного бытия-целым, что это вперёд-себя впервые только и делает возможным такое бытие к концу. Проблема возможного бытия-целым сущего, какое мы всегда сами есть, оправданна, если забота как основоустройство присутствия "взаимосвязана" со смертью как крайней возможностью этого сущего.

Вопрос остается между тем, довольно ли эта проблема уже и раз­работана Бытие к смерти основано в заботе. Как брошеное бытие-в-мире присутствие всегда уже вверено своей смерти. Сущее к своей смерти, оно умирает фактично, причем постоянно, пока не пришло к своему уходу из жизни. Присутствие умирает фактично, значит вместе с тем, что оно в своем бытии к смерти всегда уже так или так решилось. Обыденное падающее уклонение от нее есть несобственное бытие к смерти. Несобственность имеет основанием возможную собственность. Несобственностью отмечен способ быть, в какой присутствие может вложить себя и чаще всегда вложило, но в какой оно не обязательно и постоянно должно себя вложить. Поскольку присутствие экзистирует, оно определяется как сущее, какое оно есть, всегда из возможности какая оно само есть и какую понимает.

Способно ли присутствие его наиболее свою, безотносительную и не-обходимую, достоверную и как таковую неопределенную возможность также собственно и понимать, т.е. держаться в собственном бытии к своему концу? Пока это собственное бытие к смерти не вы­явлено и не определено онтологически, на экзистенциальной ин­терпретации бытия к концу лежит существенный изъян.

Собственное бытие к смерти означает экзистентную возможность присутствия. Эта онтическая бытийная способность должна быть опять же возможна онтологически. В чем экзистенциальные условия этой возможности? Как сделать ее саму доступной?

 

§ 53. Экзистенциальный набросок собственного бытия к смерти

Фактично присутствие ближайшим образом и большей частью держится в несобственном бытии к смерти. Как можно "объек­тивно" характеризовать собственное бытие к смерти, если присутст­вие в конечном счете никогда не вступает в отношение к своему концу или если это собственное бытие по своему смыслу должно ос­таваться тайной для других? Не фантастическое ли предприятие на­бросок экзистенциальной возможности столь проблематичной экзистентной способности быть? Что нужно, чтобы такой набросок вы­шел за рамки просто сочиненной, произвольной конструкции? Предлагает ли само присутствие ориентиры для этого наброска? Удастся ли вывести основания его феноменальной правомерности из самого присутствия? Может ли поставленная теперь онтологиче­ская задача взять от предыдущего анализа присутствия наметки, ко­торые введут ее замысел в надежную колею?

Было фиксировано экзистенциальное понятие смерти и тем са­мым то, к чему должно уметь отнестись собственное бытие к кон­цу. Далее было характеризовано несобственное бытие к смерти и тем воспретительно размечено, каким собственное бытие к смерти не может быть. С этими позитивными и воспретительными ориен­тирами должен дать набросать себя экзистенциальный строй собст­венного бытия к смерти.

Присутствие конституируется разомкнутость, т.е. расположен­ным пониманием. Собственное бытие к смерти не может уклонять­ся от наиболее своей, безотносительной возможности, в этом бегст­ве ее скрывать и перетолковывать для понятливости людей. Экзистенциальный набросок собственного бытия к смерти должен поэтому выявить моменты такого бытия, конституирующие его как понимание смерти в смысле небеглого и непрячущего бытия к означенной возможности.

Ближайшим образом надо обозначить бытие к смерти как бытие к возможности а именно к отличительной возможности самого присут­ствия. Бытие к возможности, т.е. к возможному, может значить: наце­ленность на возможное как озабочение его осуществлением. В области подручного и наличного подобные возможности встречают постоянно: достижимое, овладеваемое, проходимое и т.п. Озаботившаяся нацеленность на возможное имеет тенденцию уничтожать возможность воз­можного, делая его доступным. Но озабочивающееся введение в дейст­вие подручных средств (как изготовление, предоставление, переделка и т.д.) всегда лишь относительно, поскольку осуществленное, и именно оно, тоже имеет все еще бытийный характер имения-дела. Оно остается, хотя и осуществленное, как действительное чем-то возможным для… с чертами для-того-чтобы. Настоящий анализ призван только сделать ясным, как озабочивающаяся нацеленность относится к воз­можному: не тематически-теоретически рассматривая возможное как возможное, тем более в аспекте его возможности как такой, но так, что она усматривающе смотрит мимо возможного на его для-чего-возможность.

Разбираемое бытие к смерти явно не может иметь черт озабо­тившейся нацеленности на ее осуществление. Во-первых смерть как возможное есть не возможное подручное или наличное, но бытий­ная возможность присутствия. А потом, озабочение осуществлени­ем этого возможного должно было бы означать ускорение ухода из жизни. Этим присутствие как раз отнимало бы у себя почву для экзистирующего бытия к смерти.

Если тогда бытием к смерти подразумевается не ее "осу­ществление", то это не может означать: застыть при конце в его возможности. Подобная позиция состояла бы в "мыслях о смерти". Такое поведение взвешивает возможность, когда и как она пожалуй могла бы осуществиться. Эти думы о смерти правда не отнимают у нее совсем ее характера возможности, ее обдумывают все же как надвигающуюся, но они конечно ослабляют его через вычисляющее желание распорядиться смертью. Как возможное она должна как можно меньше казать от своей возможности. В бытии к смерти на­оборот, коль скоро оно имеет понимая разомкнуть означенную воз­можность как таковую, возможность должна быть понята неослабленно как возможность, как возможность развернута и в обращен­ности к ней как возможность выдержана.

К возможному в его возможности присутствие обращено однако в ожидании. Для сосредоточенности на нем возможное в его "да ли, нет ли или все же наконец" способно встретить нестеснен­ным и неурезанным. Но не попадает ли анализ с феноменом ожи­дания в тот же род бытия к возможному, который уже обозначился в озаботившейся нацеленности на нечто? Всякому ожиданию его возможное понятно и "дано" в свете того, будет оно все-таки действи­тельно налично и когда и как Ожиданию не только случается быть отводом глаз от возможного к его возможному осуществлению, но оно по сути есть ожидание такового. В ожидании тоже лежит от­скок от возможного и вступление в действительное, ради которого ожидается ожидаемое. От действительного и к нему возможное втягивается ожиданием в действительное.

Но бытие к возможности как бытие к смерти явно будет к ней относиться так, что она раскроется в этом бытии и для него как возможность. Это бытие к возможности