Книга третья. Принцип новой оценки.

II. ВОЛЯ К ВЛАСТИ В ПРИРОДЕ.

ВОЛЯ К ВЛАСТИ КАК ЖИЗНЬ.

 

Б) Человек

659

Тело как руководящая нить. Если даже допустить, что «душа» была той соблазнительной и таинственной идеей, с которой философы не без основания решились расстаться только после некоторого сопротивления, то не следует ли счи­тать то, на что им приходится променять ее теперь, еще бо­лее привлекательным, еще более таинственным? Человече­ское тело, в котором снова оживает и воплощается как самое отдаленное, так и ближайшее прошлое всего органического развития, через которое как бы бесшумно протекает огром­ный поток, далеко разливаясь за его пределы, это тело есть идея более поразительная, чем старая «душа». Во все вре­мена нашей ближайшей собственностью, нашим достовернейшим бытием, короче, нашим ego считали тело, а не дух (или «душу», или субъект, как говорят теперь на школьном языке вместо «души»). Никому никогда не приходила в голо­ву мысль считать свой желудок чужим, например, божеским желудком; но смотреть на свои мысли как на «внушенные» кем-то, на свои оценки как на «боговдохновенные», на свои инстинкты как на чью-то чужую деятельность — об этой склонности и этом вкусе человека имеются свидетельства из всех возрастов человечества. Еще и теперь можно неред­ко наблюдать, в особенности у художников, некоторого рода удивление и почтительную нерешительность, когда перед ни­ми встает вопрос, чему они обязаны счастливейшими из сво­их вдохновений и из какого мира снизошла к ним творческая мысль; когда ставится этот вопрос, то они проявляют какую-то невинность и детскую стыдливость, они едва решаются сказать: «это исходило от меня; рука, которой были брошены кости, принадлежала мне». И, наоборот, даже те философы и религиозные люди, которых их логика и их благочестие выну­ждали смотреть на телесные свойства как на некоторую ил­люзию (и притом как на иллюзию, ими преодоленную и отверг­нутую), не могли уклониться от признания того глупого факта, что тело не совсем исчезло, чему можно найти курьезнейшие свидетельства частью у Павла, частью в философии Ведан­ты. Но какое значение, в конце концов, имеет сила той или другой веры? Даже и при наличии такой силы это может быть все же весьма глупая вера! Здесь надо взвесить.

И, наконец, если вера в тело есть только результат умозак­лючения, то, допустив даже, что это ложное заключение, как это утверждают идеалисты, не ставит ли это под вопрос дос­товерность самого духа, раз он является источником подобно­го рода ложных умозаключений? Если даже допустить, что множественность, пространство, время и движение (и все, что только является предпосылкой веры в телесность) суть заблу­ждения, то с каким недоверием мы должны будем отнестись к духу, который дает повод к подобного рода предпосылкам? Одним словом, вера в тело пока все еще сильнее, чем вера в дух; а тот, кто хочет подорвать ее, этим самым подрывает самым основательным образом и веру в авторитет духа!

660

Тело как система господства

Аристократия в теле, многочисленность господствующих (борьба клеток и тканей).

Рабство и разделение труда: более высокий тип возможен только при низведении низшего на степень функции.

Удовольствия и боль — не противоположности. Чувство власти.

«Понятие» только следствие ненасытной страсти к при­своению, воли к власти.

«Рождение», распадение, наступающее при бессилии со стороны господствующих клеток организовать присвоенное.

Образующая сила есть то, что стремится накопить как можно больше «вещества» (как можно больше «силы»). Мас­терство, обнаруживающееся в построении организма из яйца.

«Механистическое понимание»: не хочет ничего знать, кро­ме количеств, но сила кроется в качестве. Механистическое понимание, следовательно, может только описывать проис­ходящее, не объяснять.

«Цель». Взять исходной точкой «разумность» растения.

Понятие «совершенствования»: не только большая слож­ность, но и большая власть (не обязательна только большая масса).

Умозаключение к развитию человечества: совершенство­вание заключается в создании наиболее могучих индивидов, орудием которых делаются массы (и притом самым интел­лигентным и подвижным орудием).

Почему всякая деятельность, также и деятельность ор­ганов чувств, связана с удовольствием? Не потому ли, что до этого существовало препятствие, стеснение? Или ско­рее потому, что всякая деятельность представляет преодо­ление, завоевание господства и сопровождается ростом чув­ства власти? Удовольствие в мышлении. Наконец, здесь играет роль не только чувство власти, но и удовольствие от процесса творчества и от того, что создано этим процес­сом, ибо всякая деятельность сознается нами как «творче­ство».

Творить — значит выбирать и сообщать законченную форму избранному. (Во всяком волевом акте существен­ным является именно это.)

Все, что делается с известной целью, может быть сведе­но к цели умножения власти.

Когда мы что-нибудь делаем, то в нас возникает ощуще­ние силы, часто уже перед действием, при одном представ­лении того, что надо сделать (как при виде врага, препятст­вия, с которыми мы надеемся справиться)', всегда в форме чего-то сопутствующего. Мы инстинктивно думаем, что это чувство силы есть причина поступка, что оно есть «сила». Наша вера в причинность есть вера в силу и ее действие; перенесение нашего переживания на другие явления, причем мы отождествляем силу и чувство силы. Но нигде сила не движет вещи; ощущаемая нами сила «не приводит мускулы в движение». «Мы не имеем никакого представления, опыта относительно этого рода процессов». «Столь же мало, как силу в качестве движущего начала, познаем мы и необходи­мость известного движения». Предполагается, что сила должна обладать способностью принуждать! «Мы познаем только, что одно следует за другим, мы не познаем ни прину­ждения, ни произвола в том, что одно следует за другим». Причинность создается впервые благодаря мысленному вне­сению элемента принуждения в процесс следования. Таким путем возникает известное «понимание», т. е. мы уподобили явление человеку, сделали «более знакомым»: знакомое здесь есть хорошо известный и привычный факт человеческого при­нуждения, сопряженного с чувством силы.

У меня есть желание вытянуть руку; предположим, что я столь же мало знаю о физиологии человеческого тела и ме­ханических законах его движения, как всякий простой чело­век из народа; что может быть расплывчатое, бледнее, не­увереннее этого желания, если его сравнить с тем, что происходит потом? И если предположить, что я необыкновенно остроумный механик и, в частности, обладаю сведе­ниями по части формул, которые применяются в таких слу­чаях, то мне не удалось бы протянуть моей руки ни на йоту лучше или хуже. Наше «знание» и наше «деяние» не имеют в этом случае ничего общего друг с другом: они находятся как бы в двух различных плоскостях. С другой стороны, Напо­леон приводит в исполнение план какого-нибудь похода — что это значит? Здесь как будто известно заранее все, что необходимо для проведения плана, потому что обо всем нуж­но распорядиться, но и здесь предполагаются подчиненные, которые истолковывают общие указания, приспособляют их к требованию минуты, к степени силы и т. д.

Мы издавна привыкли связывать ценность данного поступ­ка, данного характера, данной личности с намерением, с це­лью, ради которой действуют, поступают и живут; эта ста­ринная идиосинкразия вкуса может получить в конце концов опасный оборот, а именно если мы допустим, что непредна­меренность и бесцельность совершающегося все более бу­дут нами сознаваться. Этим, по-видимому, подготовляется общее обесценение; «все лишено смысла» — эта меланхо­лическая сентенция обозначает: «весь смысл лежит в наме­рении, а если предположить, что намерения вовсе не сущест­вует, то не существует совсем и смысла». В согласии с такой оценкой явилась необходимость перенести ценность жизни в «загробную жизнь», или в прогрессирующее развитие идей или человечества, или народа, или за пределы человека, но таким путем пришли к целевому progressus in infinitum, а от­сюда возникла в конце концов необходимость уяснить свое место в «мировом процессе» (с дисдемонистической перспек­тивой, что это, может быть, процесс, не ведущий никуда).

Ввиду этого «цель» нуждается в более строгой критике: нужно понять, что данный поступок никогда не производится целью как своей причиной; что цель и средство суть про­дукты толкования, причем выбираются и подчеркиваются из­вестные моменты процесса за счет других моментов, и при­том наибольшей их части, что всякий раз, когда совершается что-нибудь с определенной целью, происходит нечто в корне различное и иное; что со всяким целесообразным поступком дело обстоит так же, как с мнимой целесообразностью теп­ла, которое излучает солнце: громадная масса тепла пропа­дает даром, и только едва заметная часть его имеет «цель», имеет «смысл»; что «цель» вместе с ее средствами пред­ставляет крайне неопределенный набросок, который как пред­писание, как «воля» может, правда, командовать, но предпо­лагает систему повинующихся и вышколенных орудий, которые неопределенное заменяют только твердыми вели­чинами (т. е. мы воображаем известную систему более ум­ных, но более узких интеллектов, вырабатывающих цели и средства; это мы делаем для того, чтобы иметь возможность возвести единственно известную нам «цель» в степень «при­чины поступков», на что у нас, собственно, нет никакого пра­ва: это значило бы, что мы, для того чтобы разрешить из­вестную проблему, переносим разрешение проблем в мир, не доступный нашему наблюдению).

И, наконец, почему «цель» не могла бы быть сопутст­вующим явлением в ряду тех изменений действующих сил, которые вызывают целесообразный поступок, не могла бы быть проецированным в наше сознание бледным отображе­нием, которое служит нам для ориентирования среди того, что совершается, скорее в качестве симптома совершаю­щегося, чем его причины? Но таким образом мы распростра­нили бы нашу критику и на саму волю: не иллюзия ли счи­тать причиной то, что возникает в нашем сознании как волевой акт? Не представляют ли все явления сознания только ко­нечные явления, последние звенья цепи, только, по-видимо­му, обусловливающие друг друга в своем следовании друг за другом в пределах сознания? Это могло бы быть иллюзией.

Наука не спрашивает, что побуждает нас хотеть, наобо­рот, она отрицает, что воля вообще имела место, и полага­ет, что произошло нечто совершенно иное, короче говоря, что вера в «волю» и «цель» есть иллюзия. Она не спрашивает о мотивах поступка, которые должны будто бы предшество­вать в нашем сознании поступку, а она разлагает сначала по­ступок на группу механических явлений и ищет фактов, пред­шествовавших этому механическому движению, но не в чув­ствовании, ощущении или мышлении. В них она никогда не может найти объяснения; ведь ощущение есть как раз тот ее материал, который подлежит сам объяснению. Ее истин­ная проблема: объяснить мир, не прибегая к ощущениям как к причине; ибо ведь это означало бы рассматривать ощуще­ния как причину ощущений. И тогда ее задача отнюдь не была бы решена.

Итак: или никакой воли — гипотеза науки, или свобод­ная воля. Последнее допущение есть властное чувство, от которого мы не можем освободиться, если бы даже упомя­нутая гипотеза и была доказана.

Ходячая вера в причину и следствие построена на пред­положении, что свободная воля есть причина всякого яв­ления: на этой почве и возникает у нас чувство причинно­сти. Следовательно, на этом же основано и чувство, что всякая причина не есть действие, а всегда только причина — раз причиной является воля. Наши волевые акты «не необ­ходимы» — это заключено в понятии «воля». Следствие становится необходимым после действия причины — так мы чувствуем. Что наше хотение в каждом отдельном слу­чае есть нечто необходимое, некоторое долженствование, — это гипотеза.

«Волить» не значит желать, стремиться, жаждать: от них воля отличается аффектом команды.

Нет «воли», а есть только воля к чему-нибудь: нельзя вы­делить цель из волевого процесса, как это делают теоретики познания. «Хотение», как они его понимают, встречается так же мало, как «мышление»: это — чистая фикция.

Воля предполагает, что нечто повелевается (это, конеч­но, еще не равносильно тому, что воля «осуществлена»).

То общее состояние напряжения, в форме которого вы­ражается стремление силы к проявлению, не есть «хотение».

«Неудовольствие» и «удовольствие» суть наиглупейшие формы выражения суждений, что, конечно, не должно зна­чить, что сами суждения, выливающиеся в такую форму, должны быть глупыми. Устранение всякого обоснования и логичности, «да» и «нет», сведенные к страстному желанию обладания или отталкивания, императивное сокращение, по­лезность которого нельзя не признать, — вот что такое удо­вольствие и неудовольствие. Они ведут свое происхожде­ние из центральной сферы интеллекта; их предпосылка — бесконечно ускоренное восприятие, упорядочение, подчинение, проверка, выведение следствий; удовольствие и неудовольст­вие суть всеща заключительные феномены, а не «причины».

Решение вопроса о том, что должно возбуждать неудо­вольствие и что удовольствие, зависит от степени власти'. то же самое, что при незначительном количестве власти пред­ставляется опасным и требующим немедленного отпора, мо­жет при большей полноте власти иметь своим следствием приятное возбуждение, чувство удовольствия.

Все чувства удовольствия и неудовольствия предполага­ют уже предварительное измерение по общей полезности, общей вредности; следовательно, сферу, где имеет место стремление к известной цели (состоянию) и выбор средств для нее. Удовольствие и неудовольствие никогда не бывают «первоначальными фактами».

Чувства удовольствия и неудовольствия суть волевые ре­акции (аффекты), в которых интеллектуальный центр уста­навливает ценность известных наступивших изменений в их отношении к общей ценности, что вместе с тем служит пред­дверием к той или другой форме противодействия.

Вера в «аффекты». Аффекты представляют собой ис­кусственное построение нашего интеллекта, измышляюще­го несуществующие причины. Все телесные общие чув­ства, значение которых мы не понимаем, истолковываются интеллектуально, т. е. мы ищем в известных лицах, пережи­ваниях основания, почему мы должны себя чувствовать так, а не иначе, и т. д. Следовательно, мы предполагаем сущест­вование чего-то вредного, опасного, в действительности же мы подыскиваем что-либо могущее объяснить нам наше неудовольствие. Частые приливы крови к мозгу, сопровож­дающиеся чувством удушья, интерпретируются как «гнев»; лица и вещи, которые возбуждают наш гнев, являются объ­ектами разряжения для нашего физиологического состояния. Впоследствии в силу долгой привычки известные явления и общие чувства оказываются так тесно связанными друг с другом, что достаточно взгляда, брошенного на известные явления, чтобы вызвать известное состояние общего чувст­ва и обусловить, в частности, застой крови, выработку семе­ни и т. д., следовательно, в силу простой смежности. «Аф­фект возбуждается», говорим мы в таких случаях.

В удовольствии и неудовольствии скрыты уже суждения: раздражения различаются по тому, благоприятны ли они для власти или нет.

Вера в волю. Суеверие считать мысль причиной механи­ческого движения. Научная последовательность требует, чтобы мы, сделав мир мыслимым для нас в форме образов, сделали бы мыслимыми для нас и аффекты, желания, волю и т. д., чтобы мы могли отрицать их и относиться к ним как к ошибкам интеллекта.

671

Несвобода или свобода воли?

«Никакой воли» не существует: это только упрощающая концепция нашего рассудка наподобие «материи».

Все поступки должны быть сначала подготовлены ме­ханически как возможные, прежде чем стать объекта­ми воли. Или: «цель» возникает в мозгу большей частью только тогда, когда все подготовлено к ее выполнению. Цель — «внутреннее раздражение», не больше.

Ближайшая история поступка находится в непосредствен­ной связи с последним, но, идя дальше, мы встречаем некоторое прошлое, которое выходит за пределы поступка; в то же время отдельный поступок является частью гораздо бо­лее обширного, позднего факта. Более короткие и более длинные процессы не отделены друг от друга.

Теория случая. Душа — существо отбирающее и усвояющее, в высшей степени проницательное и непрерывно творя­щее (эта творческая сила обыкновенно просматривается! Душа рассматривается как «пассивная»).

Я открыл активную силу, творческое начало среди слу­чайного: случай сам есть только столкновение творческих импульсов.

Среди невероятного множества процессов, совершающихся в пределах организма, та часть, которая доходит до нашего сознания, есть только посредствующее звено, а маленькая доза «добродетели», «самоотверженности» и тому подобные фикции самым основательным образом уличаются во лжи совокупностью остальных органических процессов. Мы хо­рошо сделаем, если займемся изучением нашего организма в его совершенной безнравственности...

Телесные функции принципиально в миллион раз важнее, чем все красивые состояния и вершины сознания: последние представляют лишнее украшение, поскольку они не являют­ся орудиями для упомянутых телесных функций. Вся созна­тельная жизнь, дух вместе с душой, вместе с сердцем, вме­сте с добротой, вместе с добродетелью, на чьей же службе они состоят? На службе у возможно большего совершенст­вования средств (средств питания, средств подъема) живот­ных основных функций, прежде всего на службе у подъема жизни.

То, что называем «телом» и «плотью», имеет неизме­римо большее значение: остальное есть незначительный при­даток. Прясть дальше всю нить жизни, и притом так, чтобы нить делалась все мощнее, — вот истинная задача.

Теперь посмотрите, как сердце, душа, добродетель, дух вступают в форменный договор, чтобы извратить эту прин­ципиальную задачу: словно они являются целями!.. Вырож­дение жизни обусловлено в существенной части необыкно­венной способностью сознания к ошибкам: сознание меньше всего удерживается инстинктами в надлежащих гра­ницах, и оно поэтому самым основательным и самым серь­езным образом попадает впросак.

Решать на основании приятных или неприятных чувств этого сознания, имеет ли наше существование ценность, — можно ли представить себе более неистовый разгул тщесла­вия? Ведь сознание только средство, и приятные или непри­ятные чувства тоже суть только средства!

В чем объективная мера ценности. Только в количестве повышенной и организованной власти.

Ценность всякого процесса оценки. Мое требование за­ключается в том, чтобы деятель снова занял свое место в процессе действия, после того как его оттуда логически уда­лили и таким путем лишили действие содержания; чтобы со­вершение чего-нибудь, «цель», «намерение», «задача» снова были включены обратно в деятельность, после того как их искусственно оттуда выключили и таким путем лишили дея­тельность содержания.

Все «задачи», «цели», «смысл» только формы выражения и метаморфозы одной и той же воли, которая присуща всякому процессу: воли к власти. Иметь стремление, цели, намерения, волю вообще — это то же самое, что желать стать сильнее, желать расти и желать также средств для этих целей.

Именно потому наиболее общий и наиболее глубокий ин­стинкт, действующий во всех формах нашей воли и деятель­ности, остался наиболее скрытым и наименее познанным, что in praxi мы всегда подчиняемся его велениям, потому что мы сами суть эти веления...

Все оценки только следствия и более узкие перспективы на службе у этой единой воли. Само оценивание есть только эта воля к власти.

Критика бытия с точки зрения известной ценности пред­ставляется чем-то бессмысленным и нелепым. Если пред­положить даже, что в такой критике мы имеем начало из­вестного процесса разложения жизни, то даже и этот процесс находится все еще на службе у этой воли.

Оценивать само бытие. Но само оценивание есть все еще это самое бытие! — и, говоря «нет», мы все еще делаем то, что вытекает из нашей природы.

Необходимо уразуметь всю нелепость этого жеста, вы­ражающего суть над существованием, а затем постараться еще отгадать, что, собственно, за этим скрывается. Тут есть нечто симптоматическое.

О происхождении наших оценок

Мы могли бы представить себе наше тело рассеянным в пространстве и тогда получили бы о нем совершенно такое же представление, как о звездной системе, различие же ме­жду органическим и неорганическим перестало бы бросать­ся в глаза. Когда-то движение звезд объясняли влиянием соз­нательных существ; теперь в этом нет больше надобности, и совершенно так же в деле объяснения телесного движения и изменения не считают уже более возможным обходиться с помощью одной лишь сознательной, целеполагающей дея­тельности. Наибольшее число движений не имеет никакого отношения к сознанию и даже к ощущению. Ощущения и мысли суть нечто крайне незначительное и редкое в срав­нении с бесчисленными органическими процессами, непре­рывно сменяющими друг друга.

Наоборот, мы видим, что в самом незначительном про­цессе господствует целесообразность, которая не по плечу даже нашему высшему знанию: предусмотрительность, вы­бор, подбор, исправление и т. д. Одним словом, мы тут име­ем перед собой деятельность, которую мы должны были бы приписать интеллекту, несравненно более высокому и об­ладающему несравненно более широким горизонтом, чем известный нам. Мы научились придавать меньшую цену всякому сознанию, разучились считать себя ответственными за наше «сам», потому что мы как сознательные, полагающие цели существа составляем только самую малую часть его. Среди действующих на нас внешних влияний есть очень много таких, которых мы почти вовсе не ощущаем, например, воз­дух, электричество; очень может быть, что существует из­вестное число сил, которые никогда не доходят до сознания, хотя непрестанно на нас влияют. Удовольствие и боль — крайне редкие и незначительные явления в сравнении с бес­численными раздражениями, которые вызываются в извест­ной клетке, известном органе другой клеткой, другим органом.

Это фаза скромности сознания. В результате мы научи­лись понимать, рассматривать само сознательное «я» лишь как орудие на службе у сказанного выше верховного, объем­лющего интеллекта; в силу этого могли бы спросить, не пред­ставляют ли, может быть, все сознательное хотение, все сознательные цели, все оценки только средства, с помо­щью которых должно быть достигнуто нечто существен­но отличное от того, что нам представляется в пределах сознания? Мы полагаем, что речь идет о нашем удовольст­вии и неудовольствии, но удовольствие и неудовольствие, может быть, просто средства, посредством которых мы при­званы совершить нечто такое, что лежит за пределами на­шего сознания. Следует показать, до какой степени все соз­нательное остается на поверхности: как поступок и его образ в сознании различны, как мало знаем мы о том, что предшествует поступку; как фантастичны наши чувства: «сво­бода воли», «причина и действие»; как мысли и образы, как слова являются только знаками мыслей; непостижимость всякого поступка; поверхностность всякой похвалы и пори­цания; насколько то, в чем выражается наша сознательная жизнь, есть по преимуществу продукт вымысла и вооб­ражения; как мы во всех наших словах имеем дело с вы­мыслами (в том числе и аффекты) и как связь между поко­лениями людей зиждется на передаче и развитии этих вымыслов, в то время как в сущности истинная связь (путем рождения) осуществляется особыми, неизвестными нам пу­тями. Изменяет ли на самом деле людей эта вера в общие вымыслы? Или вся система идей и оценок сама является только выражением неизвестных нам изменений? Сущест­вуют ли на самом деле воля, цели, мысли, ценности? Не есть ли, быть может, вся сознательная жизнь только некоторое отражение в зеркале? И даже в том случае, когда, по-види­мому, оценка влияет определяющим образом на человека, не происходит ли, в сущности, тут нечто совершенно иное! Короче, предположим, что нам удалось объяснить целесооб­разность в деятельности природы, не прибегая к допущению полагающего цели «я»; не могло бы, в конце концов, и наше полагание целей, наше хотение и т. д. быть только языком знаков для чего-то существенно иного, а именно — для не­имеющего воли и бессознательного? Только тончайшей видимостью той естественной целесообразности органического, но не чем-то от нее отличным?

Короче говоря: во всем развитии духа, быть может, речь идет о теле; это — достигающая сознательности исто­рия того факта, что образуется тело более высокого по­рядка. Органическое подымается на еще более высокие сту­пени. Наша жадность в деле познания природы есть средство, с помощью которого наше тело стремится к самоусовершен­ствованию. Или, скорее, предпринимаются сотни тысяч экс­периментов, чтобы изменить способы питания, обстановку, образ жизни нашего тела; сознание и оценки в нем, все виды удовольствия и неудовольствия суть показатели этих из­менений и экспериментов. В конечном счете речь идет вовсе не о человеке: он должен быть преодолен.

В какой мере миротолкования являются симптомами некоторого господствующего влечения.

Артистический способ рассмотрения мира: это значит со­зерцать жизнь со стороны. Но у нас еще нет пока анализа эстетического созерцания, сведения его к жестокости, к чув­ству уверенности, к чувству судьи, творящего суд, к чувству нахождения во вне и т. д. Нужно взять самого художника и его психологию (критика инстинкта игры как проявления си­лы, удовольствие от смены впечатлений, от вкладывания своей души в чужое, абсолютный эгоизм художника и т. д.). Какие влечения художник возводит в идеал.

Научное рассмотрение мира: критика психологической по­требности в науке. Стремление все сделать понятным; сде­лать все практически полезным, доступным для эксплуата­ции, насколько это антиэстетично. Ценно только то, что может быть учтено и подсчитано. В какой мере этим путем средний человек думает обеспечить себе преобладание. Ужасно, если он завладеет даже историей, этим царством сильного, царст­вом творящего суд. Какие инстинкты им идеализируются!

Религиозное рассмотрение мира: критика религиозного че­ловека. Последний не есть необходимо моральный человек, а лишь человек сильных подъемов и глубоких депрессий, ко­торый относится к первым с благодарностью или подозрени­ем. и думает, что источник их лежит вне его самого (точно так же, как и последних). Существенным при этом является чувство «несвободы» у человека, который идеализирует свои состояния, свои инстинкты подчинения.

Моральное рассмотрение мира. Социальные чувства, свя­занные с общественной иерархией, переносятся на универсум: так как выше всего ценятся непоколебимость, господство за­кона, твердый порядок и равенство перед порядком, то их ищут на верховном месте, над вселенной или позади вселенной.

Общее между ними: господствующие в данный момент влечения требуют также, чтобы их считали высшими ин­станциями ценностей вообще, более того, творческими управляющими силами. Само собой понятно, что эти вле­чения или враждуют друг с другом, или подчиняют друг дру­га (иногда также, конечно, синтетически связываются или гос­подствуют поочередно). Но их глубокий антагонизм так велик, что там, где они все требуют удовлетворения, мы можем быть уверены, что имеем дело с человеком глубокой посредст­венности.

Не следует ли искать происхождения наших мнимых «по­знаний» также только в старых оценках, которые так тесно срослись с нами, что сделались, так сказать, нашей кровью, вошли в состав нашего существа? Так что, собственно, только более молодые потребности вступают в борьбу с продук­тами старейших потребностей.

Мир рассматривается под таким углом зрения, восприни­мается и истолковывается так, чтобы органическая жизнь при перспективах, получающихся при таком толковании, мог­ла сохраняться. Человек не только индивид, но и вся сово­купность сохранившихся органических форм в одной опреде­ленной линии. Если индивид существует, то этим доказано, что выдержал испытание также и известный род интерпре­тации (хотя бы последний и находился в постоянном процес­се переработки), что система этой интерпретации не меня­лась. «Приспособление».

Наше «недовольство», наш «идеал» и т. д. представляют, быть может, лишь известный вывод из этой сросшейся с на­ми интерпретации, результат нашей перспективной точки зре­ния; возможно, что органическая жизнь в конце концов бла­годаря этому погибнет, подобно тому, как разделение труда в организмах влечет за собой в то же время упадок и ослабле­ние частей и наконец смерть целого. С гибелью органиче­ской жизни, даже ее высшей формы, дело должно обстоять так же, как с гибелью отдельного индивида.

679

Индивидуация, рассматриваемая с точки зрения учения о происхождении видов, обнаруживает постоянное распадение од­ного на два и столь же постоянную гибель индивидов в интере­сах немногих индивидов, которые продолжают развитие; по­давляющая же масса индивидов всякий раз вымирает («тело»).

Основной феномен: бесчисленное количество индивидов приносится в жертву немногим как условие их возможно­сти. Не следует вдаваться в обман; совершенно так же об­стоит дело с народами и расами: они образуют «материал» для создания отдельных ценных индивидов, которые про­должают великий процесс.

Ложность теории, что отдельный индивид руководствует­ся выгодами рода в ущерб своим собственным выгодам: это только видимость.

Колоссальная важность, которую индивид придает поло­вому инстинкту, не есть следствие важности последнего для рода, а, напротив, именно в акте рождения осуществля­ется действительное назначение индивида и, следовательно, его высший интерес, наивысшее выражение его власти (ес­тественно, если судить о нем не с точки зрения сознания, а с точки зрения центра всей индивидуации).

Основные ошибки прежних биологов: речь идет не о ро­де, а о более сильно выраженных индивидах. (Масса — толь­ко средство.)

Жизнь не есть приспособление внутренних условий к внеш­ним, а воля к власти, которая, действуя изнутри, все больше подчиняет себя и усваивает себе «внешнее».

Эти биологи лишь продолжают развивать старые мо­ральные оценки («высшая ценность альтруизма», вражда про­тив властолюбия, против войны, против бесполезности, про­тив иерархического и сословного порядка).

Рука об руку с моральным принижением ego в естество­знании идет также переоценка значения рода. Но род есть не­что столь же иллюзорное, как ego: в основе его лежит ложное различение. Ego в сто раз больше, чем простая единица в цепи членов; оно — сама цепь, в полном смысле слова; а род — простая абстракция из множества этих цепей и их частичного сходства. Что индивид, как это часто повторяют, приносится в жертву роду, совершенно не соответствует фактам дейст­вительности и скорее может служить образчиком ошибочной интерпретации.

Формула суеверной веры в «прогресс», принадлежащая одному знаменитому физиологу мозговой деятельности:

"L'animal ne faitjamais de progres comme espece. L'homme seui fait de progres comme espece".

Нет.

Анти-Дарвин. Приручение человека: какую конечную ценность может оно иметь? Обладает ли вообще прируче­ние какой-либо конечной ценностью? Есть основания отри­цать это последнее.

Правда, школа Дарвина делает большие усилия убедить нас в противном: она полагает, что действие приручения может стать глубоким, более того — фундаментальным. Мы пока будем держаться старых взглядов: до сих пор не удалось до­казать ничего, кроме совершенно поверхностного влияния при­ручения, или получалась дегенерация. А все, что ускользало от человеческой руки и приручения, возвращалось почти тот­час же к своему природному состоянию. Тип остается по­стоянным: невозможно "denaturer la nature".

Рассчитывают на борьбу за существование, на вымира­ние слабых существ и на переживание наиболее сильных и наиболее одаренных; следовательно, предполагают посто­янный рост совершенства живых существ. Мы, наобо­рот, склоняемся к убеждению, что в борьбе за жизнь случай идет одинаково на пользу как слабым, так и сильным; что хитрость часто с выгодой дополняет силу; что плодовитость видов стоит в достопримечательном отношении к шансам вымирания.

Естественный отбор основывают вместе с тем на мед­ленных и бесконечных метаморфозах: утверждают, что вся­кое выгодное изменение передается по наследству и являет­ся в последующих поколениях все сильнее выраженным (между тем как наследственность так капризна...); берут ка­кой-нибудь случай удачного приспособления известных орга­низмов к весьма исключительным условиям жизни и объявляют, что приспособление достигнуто благодаря влиянию среды.

Но примеров бессознательного отбора мы не найдем нигде (решительно нигде). Самые различные индивиды со­единяются вместе, продукты высшего развития смешивают­ся с массой. Все конкурирует, стремясь сохранить свой тип; существа, обладающее внешними признаками, которые за­щищают их от известных опасностей, не утрачивают их и то­гда, когда они попадают в условия, не угрожающие более их безопасности... Если они поселяются в местах, где одеяние перестает служить им защитой, то они все-таки никоим об­разом не ассимилируются со средой.

Значение отбора наиболее красивых было в такой мере преувеличено, что он оказался перешедшим далеко за пре­делы инстинкта красоты нашей собственной расы! Фактиче­ски красивейшее существо спаривается часто с весьма обез­доленными созданиями, высшее с низшим. Почти всегда мы видим, что самцы и самки сближаются благодаря какой-ни­будь случайной встрече, не проявляя при этом особой раз­борчивости. Изменение под воздействием климата и пита­ния, но на самом деле оно имеет безразличный характер.

Не существует никаких переходных форм.

Утверждают, что развитие существ идет вперед, но для утверждения этого нет никаких оснований. У каждого типа есть своя граница: за ее пределами нет развития. А до тех пор абсолютная правильность.

Мой общий взгляд. Первое положение: человек как вид не прогрессирует Правда, достигаются более высокие ти­пы, но они не сохраняются. Уровень вида не подымается.

Второе положение: человек как вид не представляет про­гресса в сравнении с каким-нибудь иным животным. Весь животный и растительный мир не развивается от низшего к высшему...