Кто победил В гражданской войне.

В исторической литературе явление красного террора принято напрямую связывать с гражданской войной. Не стало войны, и террор прекращается, начинается “благословенный” нэп. И обрывает идиллию только Сталин, когда разворачивает коллективизацию, индустриализацию и создает ГУЛАГ. С действительностью такая схема не имеет ничего общего. Ужасы и бедствия России достигли максимального размаха уже после войны, после провозглашения нэпа, в 1921 – 1922 гг. Людей косил голод, царила полная разруха.

И террор после побед над белогвардейцами отнюдь не сокращался, а, напротив, ширился. 17 октября.1921 г. в докладе “Новая экономическая политика и задачи политпросветов” Ленин подчеркивал: “...Мы должны сказать, что должны погибнуть либо те, кто хотел погубить нас, и о ком мы считаем, что он должен погибнуть, и тогда останется жить наша Советская республика, либо наоборот, останутся жить капиталисты и погибнет республика. В стране, которая обнищала, либо погибнут те, которые не могут подтянуться, либо вся рабоче-крестьянская республика. И выбора здесь нет так же, как не должно быть никакой сентиментальности. Сентиментальность есть не меньшее преступление, чем на войне шкурничество”. А в феврале 1922 г. в письме к Сокольникову Ленин указывал, что “новая экономическая политика требует новых способов, новой жестокости кар” [93].

И уж если на то пошло, пресловутый ГУЛАГ создавал не Сталин. Первые концлагеря в России стали возникать в мае-июне 1918 г. по указаниям Свердлова и Ленина. А “юридическое оформление” данная система получила 2 сентября 1918 г. в постановлении ВЦИК “О красном терроре”, где предписывалось “устроить в районах маленькие концентрационные лагеря”. Но по сути это были придатки тюрем – мест для арестованных не хватало, и уж кто куда попадет, в лагерь или тюрьму, было вопросом чисто техническим. А порядки зависели от местного начальства, от личного понимания и прихотей руководства Советов, чекистов, комендантов. В 1921-22 гг. эти лагеря сохранялись во всех мало-мальски значимых городах. Например, в тихой Кинешме – на тысячу заключенных, в Омске – на 25 тыс.

Но с 1920 г.начала действовать еще и другая система – Северные Лагеря Особого Назначения. Впоследствии аббревиатура СЛОН была перенесена на Соловецкие лагеря, но изначально Северных лагарей было два – Архангельск и Холмогоры. И предназначались они не для принудительного труда. Ведь по моделям Ларина и Троцкого трудовая повинность ожидала все население России. А “особое назначение” подразумевало, что в Северные лагеря людей посылали для заведомого уничтожения. Это были лагеря смерти. Опыт Кедрова по “чистке” Северного края показался удачным. Места глухие, имелись помещения для временного размещения жертв, в ходе “чистки” сорганизовались команды палачей. И сюда стали присылать обреченных из других регионов.

Лагерь в Архангельске был перевалочным пунктом. Через этот город открылась торговля с зарубежьем, в порт приходили иностранные суда. Поэтому тут расстреливали мало. Из людей, которых привозили в Архангельский лагерь, формировали партии для отправки в Холмогоры. И вот там уничтожали всех подчистую. Прибывших поселяли в старом британском лагере для пленных и каждый день отбирали 200 человек для расстрела. Когда население лагеря сокращалось, завозили следующих. Зимой 1920/21 гг казни происходили в “белом доме” – отдельно стоящей усадьбе недалеко от лагеря. По данным А. Клингера, чудом оставшегося в живых заключенного, имевшего доступ в лагерную канцелярию, только за январь-февраль здесь было перебито 11 тыс. человек [76]. Захоронить такую массу трупов в промерзлой земле было трудно, и их просто сваливали в одну кучу – образовалась жуткая гора тел, видная издалека. А по весне пошла невообразимая вонь, часть трупов спустили в реку, а остальное взорвали вместе с “белым домом”. И выбрали места расстрелов подальше, в тайге.

Так были “переработаны” эшелоны с Кубани, Дона, из Крыма, кронштадтцы. Потом потекли люди из областей крестьянских восстаний – в основном женщины, дети, старики. Например, приказ Тухачевского № 130 от 12.05. 21 г. вводил “Дополнение к правилам о взятии заложников”. От повстанцев требовалось сдаваться: “...Семья уклонившегося от явки забирается как заложники, и на имущество накладывается арест. Если бандит явится в штаб Красной Армии и сдаст оружие, семья и имущество освобождаются от ареста. В случае же неявки бандита в течение двух недель семья высылается на Север на принудительные работы, а имущество раздается крестьянам, пострадавшим от бандитов” [148]. Никаких “принудительных работ” на Севере в мае 1921 г. еще не было. Заложники попадали в Архангельск и Холмогоры на убой.

Но по городам России гулял и “обычный” террор. В Питере только за первые 3 месяца 1921 г. по официальным советским данным было казнено 4300 человек, в Одессе на первые 2 месяца – 1418. В Киеве в конце 1921 г. в Политехническом музее была устроена выставка исполкома, демонстрировавшая успехи и показатели различных советских учреждений за год. Там был и стенд ЧК с диаграммой расстрелов. Наименьшее количество за месяц составило 432 [102]. В Полтаве в это же время председатель ГубЧК Иванов рассказывал Г.Беседовскому: “Каждую пятницу мы рассматриваем теперь до 300 дел и расстреливаем не менее 100 человек. Это – законный процент. Недавно мы получили примерную инструкцию из Харькова из Всеукраинского ЧК. Там прямо говорится, что “наблюдаемый темп роста сопротивления эксплуататоров дает основание повысить процент расстреливаемых до 30” [12].

По-прежнему кары обрушивались на интелигенцию, обвиняемую в “заговорах”, в “контрреволюции”. Арестовывали и уничтожали “бело-красных” – бывших белогвардейцев, которых в гражданскую оставили в живых, зачислив в Красную армию. Крепко взялись и за “социалистов”. В войну их тоже периодически репрессировали, но они нужны были в качестве союзников против “контрреволюции”. Теперь надобность в них отпала, 28.12.21 г. пленум ЦК РКП(б) фактически объявил вне закона партию эсеров. Репрессировали и рабочих, крестьян. В Казани, Екатеринославе, Елисаветграде расстрелами подавлялись забастовки, в Симбирской губернии казнили за найденные воззвания Антонова, на Кубани и в Крыму – “за связь с зелеными”. Впрочем, убивали не только оппозиционеров.

После победы власть взялась за наведение порядка, в городах проводились операции по отлову и уничтожению расплодившихся воров, бандитов, проституток. В Москве в целях борьбы с тифом приговаривали к смерти за продажу вшивого белья. В Брянске ставили к стенке за появление на улице в пьяном виде [103].Развалившееся хозяйство страны восстанавливали и укрепляли тоже драконовскими мерами. Расстреливали за взятки, “за бесхозяйственность”, “за спекуляцию”, “за саботаж”, “за экономическую контрреволюцию”. Ну а введение нэпа, возрождение частной инициативы, открыло и новые возможности злоупотреблений, хищений. Хотя карали, разумеется, только мелкую сошку. Отправляли на смерть “совслужащих”, укравших несколько рулонов мануфактуры, “совбарышень”, за взятку зарегистрировавших сомнительное предприятие. А деятели советского руководства, помогавшие разворовывать Россию, и махинации типа “Москуста”, оставались для чекистов и трибуналов “табу”.

Вместо прежних садистов-“любителей” теперь уже во всех карательных учреждениях сформировались штаты профессиональных палачей, их должности назывались комендантами или помощниками комендантов, а в просторечии – “комиссарами смерти”, “ангелами смерти”. Сама процедура расстрелов по всей стране была унифицирована. Жертвы выстраивались спиной к “ангелам смерти” или ставились на колени и умерщвлялись одним выстрелом в затылок. Надежно, рационально, без лишнего расхода патронов. Из того же рационализма вещи казненных подлежали оприходованию и поступали в активы ЧК. Золотые кольца, серьги шли в партийную кассу. Хорошая одежда и обувь поступали в спецраспределители. Так, в ПСС Ленина, (т.51, стр.19), сохранился счет на получение вождем из хозяйственного отдела Московской ЧК костюма, сапог, подтяжек и пояса. Нижнее белье казненных отправляли красноармейцам, выдавали заключенным в тюрьмах [19].

Для расстрелов оборудовались специальные помещения. Часто для этого использовались бывшие душевые, бани, гаражи – то есть, места, где имелся кафельный или цементный пол, электрическое освещение, шланги с проточной водой для смыва крови, углубления для ее стока. Стенки оборудовались пулеулавлевателями. И “конвейеры смерти” работали бесперебойно. Для казней назначалось 2-3 ночи в неделю. Приговоренных разбивали на группы и вели в “предбанник”. Приказывали снимать одежду. Деловито поторапливали людей, путающихся от ужаса в завязках и застежках – дескать, давайте побыстрее, не задерживайте, за вами другие ждут. Тут же деловито сортировали, раскладывая отдельно мужские, женские вещи, обувь, чулки, белье, головные уборы. Отсчитывали по 3-5 человек, в зависимости от численности бригады палачей – и запускали в главное помещение. Гремели выстрелы, и гнали следующих…

Большинство шагало на убой покорно, автоматически. Иногда рыдали, бились в истериках, упирались, сопротивлялись. Другие молили о пощаде. Некоторые пытались умереть красиво, выкрикивали проклятия убийцам. Но для всех конец был один. Пуля. Исполнители приговоров порой считали возможным подшутить над теми, кого через минуту отправят “в расход”, позубоскалить – а то ведь скучно, раз за разом одно и то же. Красивую женщину могли придержать. Чтобы после “работы” позабавиться с ней, а уж потом прикончить. Но это если “работы” выпадало вдруг немного. “Труд” палачей был тяжелым, нервным – уставали.

Бывало и так, что человека приводили на расстрел просто ради издевательства. Заставляли пройти всю предсмертную процедуру, видеть, как убивают других, ждать своей очереди, а уже у стенки объявляли о помиловании. Фиктивные расстрелы применялись и в качестве пытки. Стреляли поверх голов и уводили для новых допросов. Московский следователь Романовский любил таким способом развлекаться с женщинами. Вызывал среди ночи, вел в подвал, где лежали трупы только что казненных, читал приговор, доставал револьвер. И наслаждался видом, как арестоканная обнажается, как жмется и дрожит в ожидании смерти. Потом приказывал одеваться и возвращал в камеру [103].

Широко применялись и пытки иного рода. Они зафиксированы даже в советской прессе, поскольку под арест иногда попадали коммунисты или их родственники. Одно дело всплыло в “Известиях” – как в московском ревтрибунале допрашиваемых сажали в лед. В “Правде” была публикация о пытках во Владимирской ЧК. В 1921 г. посыпались жалобы на следователя МЧК Вуля, истязавшего арестованных. В 1922 г. разразился скандал в Ставрополе. Тут применялись сдавливание черепа ремнем, “холодный подвал” – яма, в которую сажали раздетого заключенного, “горячий подвал” – крохотная каморка, куда два десятка человек набивали впритирку и оставляли на 2-3 дня задыхающимися от жары. “Венчики” со сдавливанием головы известны также в Москве и Тифлисе. В Баку ставили на сутки босиком на битое стекло и гвозди В Екатеринодаре следователь Фридман любил мучить молодах женщин. Насиловал их, отдавливал плоскогубцами соски, половые органы, пальцы, надрезал тело ножом, терзал щипцами. В Питере в 1922 г. существовал целый арсенал пыток – сжимали половые органы, держали в кандалах, сажали в одну камеру с сумасшедшим, использовали прижигание, замораживание. В 1923 г. “Известия” поместили материал о бесчинствах в Омске, где людей пороли и поливали горячим сургучом. Однако все подобные скандалы заминались, а вули и фридманы успешно продвигались по служебной лестнице.

Эмигрантская газета “Руль” попыталась оценить количество жертв террора за 1921-1922 гг. По тем данным, которые были известны, высчитали среднее количество расстрелов на одно карательное учреждение. Получилось 5 человек в день. Перемножили на количество дней в году, на общее количество уездных, губернских ЧК, трибуналов – по числу губерний и уездов. Вышло 1,5 миллиона в год. Конечно, метод подсчета очень и очень приближенный, но дает представлениие хотя бы о масштабах того, что творилось в России. Человеческая жизнь совершенно обесценилась. Расстрелы уже воспринимались как будничное, почти нормальное дело. В чрезвычайках крупных городов официально была введена должность “завучтел” – заведующий учетом тел. А в системе Наркомата просвещения в 1920 г. вышла книга Херсонского и Невского “Сборник задач по внешкольной работе библиотеки”. Были там и такие “задачи”: “Девочка двенадцати лет боится крови. Составьте список книг, чтение которых заставило бы девочку отказаться от инстинктивного отвращения к красному террору” [149]. В Тифлисе в 1921 г. был даже издан сборник “Улыбка ЧК”, в котором палач Эйдук поместил свои стихи, которые должны были изображать “шуточное” чекистское признание в любви:

“...Нет большей радости, нет лучших музык,

Как хруст ломаемых жизней и костей.

Вот отчего, когда томятся наши взоры

И начинает бурно страсть в груди вскипать,

Черкнуть мне хочется на вашем приговоре

Одно бестрепетное: “К стенке! Расстрелять!”

Впрочем, можно вспомнить и Маяковского:

“...Довольно петь луну и чайку,

Я буду петь черезвычайку...”

Зверства в данный период отнюдь не скрывались, даже не вуалировались. Ведь с точки зрения той морали, которая насаждалась и утверждалась в России, они считались вполне “оправданными”. Это было то, о чем можно открыто писать, чем можно гордиться – откройте хотя бы “Конармию” Бабеля, и вы в этом убедитесь. Появлялись и другие “пролетарские писатели”, воспевавшие насилие и жестокость. Например, В. Зазубрин, автор романа о гражданской войне “Два мира”. Написал он и повесть “Щепка” о буднях расстрельной бригады чекистов – изучал материал, общался с палачами, ходил смотреть на их “работу”, изобразив ее трудной, напряженной, самоотверженной. И, конечно же, благородной и необходимой. Книги своим натурализмом вызывали отвращение у культурных читателей, но получили высокую оценку Луначарского. Зазубрина объявляли “первым советским романистом”, чуть ли не классиком. В царстве смерти и террора такая литература попадала “в струю” [24, 149].

Кошмарное и уродливое государство, возникшее на территории нашей страны, было уже не Россией. И даже не скрывало, что оно – не Россия. Всячески отделяло себя от прежней России. Сами термины “Отечество”, “патриотизм” стали ругательными. Троцкий, правда, вспомнил о них и вынес на агитационные плакаты в период войны с Польшей. Но потом их снова стали употреблять только к качестве оскорбительных ярлыков. Называться патриотом было опасно, это являлось почти синонимом “реакционера”.

Отвергалась и преемственность с прежней Россией. Перечеркивалась вся ее история. На этом поприще размахались Бухарин и его клеврет “красный академик” Покровский, объявленный “светилом” исторической науки. Внедрялась установка, что до 1917 г. ничего великого и значительного просто не могло быть. Там лежало лишь “темное прошлое”. А история Советского государства началась совершенно новая, с нуля. Труды классиков исторической науки запрещались. Вместо них выходили книги, заполненные грязной клеветой. Все цари, великие князья, государственные деятели, полководцы карикатурно рисовались алкоголиками, сифилитиками, ворами, дебилами, поработителями “угнетенных наций”. Русские победы оплевывались, поражения смаковались, достижения отрицались.

Похоронена была и российская культура. За попытки защитить “крепостника” Пушкина, за висящий на стене портрет “офицера” Лермонтова можно было загреметь в чрезвычайку. Появились РАПП и прочие организации, искоренявшие в области культуры все русское и насаждавшие уродливую “пролетарскую культуру”. Уж казалось бы, чем не потрафил новым властителям Есенин? Отрекся от Бога в своей кощунственной “Инонии”, поддержал революцию, разъезжал по красным фронтам на “поезде им. Луначарского”. Но нет, его стихи не нравились. Их называли “мелкобуржуазными”, а Бухарин открыто обвинял Есенина в “русском шовинизме”. Под руководством завотделом Наркомпроса Штернберга крушилось русское изобразительное искусство, и один из апологетов “новой” живописи Казимир Малевич заявлял: “Имитативное искусство должно быть уничтожено как армии импариализма”. Театральный отдел Наркомпроса возглавил Мейерхольд, призывавший “отречься от России”. Приходил в театры в кожанке, с маузером на боку. Строго проверял репертуар, предостерегая: “Смотрите, как бы за русским названием не скрывался русский православный материал”. А в собственных постановках уродовал пьесы, изображая все русское темным, пьяным, хамским [51].

А на месте разрушенного государства строилось другое. Численность нового государственного аппарата к 1922 г. составила 2,5 млн. “совслужащих” – в 10 раз больше, чем чиновников в царской России, которую принято было клеймить “бюрократической”. Впрочем, подавляющее большинство из этих “совслужащих” являлись пешками, ничего толком не умели сделать, лезли из кожи вон, чтобы изобразить работу и не потерять скудный паек из кусочка конины и тарелки жидкой каши. Прослойка истинных руководителей была гораздо уже. И жила гораздо лучше.

Постановлением ЦК “О материальном поощрении активных партработников” была фактически узаконена “номенклатура”. В промышленности и сельском хозяйстве этим “активным” устанавливался минимальный заработок 300 руб., работникам ЦК, ЦКК, губкомов – 430 руб. Полагались и надбавки: 50 % для тех, кто имеет семью из 3 человек и больше, 50 % за работу во внеслужебное время. Чисто номинальные отчисления начинались лишь с “партмаксимума” – сумм, превышающих 645 руб. Хотя в это же время средняя месячная зарплата рабочего составляла лишь 10 руб. Ответственные партработники кроме высоких окладов получали бесплатно спецпайки, жилье, медицинское обслуживание, транспорт. Для них дополнительно оплачивались отпуска от 1 до 3 месяцев с возможностью отдыха и лечения за границей. Число “активных партработников”, которым были доступны эти блага, составило 15.325 человек, с членами семей — 74.470. Плюс 1920 освобожденных партработников в руководстве советских и хозяйственных органов. И изрядная доля таких привилегированных состояла вовсе не из русских, а из когорты прибывших в Россию “интернационалистов”.

Подобным положением, когда складывалась новая элита, а народ бедствовал, возмущались многие рядовые партийцы – в общем-то совершенно непонятно получалось, “за что боролись”. Находились и лидеры, которые считали себя обойденными при распределении теплых мест, пытались сыграть на недовольстве “низов”. Но считаться с их требованиями новые властители не намеревались. В марте 1921 г. на Х съезде партии было принято постановление “Единство партии”, о недопустимости фракций. С его помощью стало возможно подавлять любое инакомыслие в коммунистической среде. Если кто-либо выразил менние, отличное от правящей верхушки, стал обсуждать это мнение с товарищем – это уже можно было квалифицировать как “фракционность”. И как нарушение постановления съезда. То есть, подрыв партийной дисциплины, за что полагается нести ответственность. С помощью этого постановления в феврале 1922 г. была разгромлена “рабочая оппозиция” во главе со Шляпниковым, Мясниковым и Коллонтай, часть “фракционеров” исключили из партии и посадили. Нечего воду мутить.

Вот и спрашивается, кто же победил в гражданской войне? Рабочие? Конечно, нет. Крестьяне? Тем более нет. Евреи? Тоже нет. Правда, представители этой нации преобладали в правящей верхушке, заняли все заметные места в советских учреждениях. Но в Берлине в 1923 г. вышел сборник “Россия и евреи”, выпущенный несколькими еврейскими общественными организациями, которые отмежевывались от большевиков, как от “предателей интересов и России, и еврейства” [138]. Среди представителей той же нации находились настоящие герои, как Каннегиссер, лейтенант Абрамович. Евреи занимали весомое место не только среди большевиков, но и в других революционных партиях – среди кадетов, меньшевиков, эсеров. Которые оказались отнюдь не победителями, а подверглись гонениям. Но даже те евреи, кто прибился к новой власти, сумел пристроиться на “теплые места” в советской системе, в большинстве своем жили гораздо хуже, чем при царе! Не говоря уж о массе рядовых жителей украинских и белорусских местечек, по которым несколько раз прокатилась туда-сюда гражданская война со всеми ее ужасами, а потом обложенных продразверсткой и налогами. Нет, о “победе” тут говорить не приходится.

Иногда принято говорить и так, что в гражданской войне “победителей не было”. Нет, были. Победила “мировая закулиса”, силы крупного западного капитала. А проиграл войну – русский народ. Весь. Без деления на красных и белых. Причем проиграл с колоссальными потерями. В 1917 – 1921 гг в результате гражданской войны, эпидемий, голода, террора наша страна потеряла, по разным оценкам, 14-15 млн человек. Плюс 5-6 млн жертв голода в 1921-22 гг. Вместе – 19 –21 млн. Только погибшими Россия потеряла 12 – 13 % своего населения. Не считая подорвавших здоровье, раненых, искалеченных. И морально искалеченных.

 

51. МОСКВА – ГЕНУЯ, ДАЛЕЕ ВЕЗДЕ…

Белогвардейцы Врангеля, эвакуированные из Крыма в Турцию, искренне верили, что борьба за Россию еще продолжится. Что союзники помогут перебросить их на другой фронт – в Румынию, Польшу, где тоже скопились белые отряды и пытались создавать армию Савинков и генерал Перемыкин. Или на Дальний Восток, где еще шла война. Но не тут-то было. Франция, согласившись разместить русских воинов в своей оккупационной зоне, дала понять, что исчерпала этим свои союзнические обязательства. Ни о какой перевозке в другие места даже речи не было. Указавалось, что это слишком дорого. Белогвардейцев разместили в отвратительных условиях, в палаточных лагерях на зимних ветрах и дождях, на скудном пайке, без какого-либо вещевого снабжения и медицинского обеспечения. То и дело унижали. От Врангеля требовали распустить войска, перевести их на положение гражданских беженцев. В лагерях шла беззастенчивая вербовка в иностранный легион – воевать за французов в Алжире, и Марокко. Сюда преднамеренно запускались и другие вербовщики, набиравшие людей на торговые суда, на кофейные плантации в Бразилию.

7 апреля 1921 г. советское радио передало обещание амнистии. И французы тут же ухватились за этот повод, чтобы вообще избавиться от лишней обузы. Дескать, теперь вам ничего не грозит, вот и возвращайтесь в Россию. Одна за другой следовали ноты французского правительства и командования о предоставлении эмигрантам “полной свободы”, об “ограждения их от влияния” собственных командиров. 3 ноября 1921 г. большевики повторили “широкий жест” – вышло постановление ВЦИК об амнистии рядовых белогвардейцев. Советская агентура, специально созданные за границей организации “Союза возвращения на родину” уговаривали эмигрантов ехать “домой”. И французская администрация поддерживала подобную деятельность. Разрешала вести агитацию в беженских лагерях, от лица союзного командования распространялись листовки, тиражирующие текст большевистских обращений. Чтобы подтолкнуть белогвардейцев к отъезду, им урезали пайки, снимали с довольствия. Доходило и до силовых акций – так, на Лемносе подогнали транспортное судно и под прикрытием пушек миноносца французские солдаты начали насильно загонять содержавшихся там казаков для отправки в Россию.

Хотя никакой действительной амнистии не было. И те, кто поверил, клевал на приманку, дорого за это расплачивались. Например, в апреле 1921 г. пароход “Решид-паша” привез из Константинополя в Новороссийск 1,5 тыс. репатриантов. Около 500 из них, всех офицеров и чиновников, расстреляли сразу же по прибытии на родину. Остальных разослали кого в концлагеря, а кого и в Северные Лагеря – на убой. Казак Чувилло, сумевший вторично бежать за границу, сообщал об аналогичных фактах: он вернулся в Россию в составе партии из 3,5 тыс. человек. Сразу же в Новороссийске из них было расстреляно 894 [103]. Некоторых вернувшихся карали, прибегая к казуистике – указывали, что сама по себе принадлежность к белым армиям, конечно, амнистирована. Но амнистия не распространяется на лиц, принимавших участие в “массовых расправах над рабочими и крестьянами”. Причем автоматически подразумевалось, что раз человек служил у белых, тем самым он уже, хотя бы косвенно, был “причастен” к таким расправам. Простым солдатам и казакам иногда позволяли доехать до родных мест, даже наделяли землей. Но они находились “под прицелом”. Рано или поздно их арестовывали за неосторожное слово, по доносу, по подозрениям. Всего за границу эмигрировало около 2 млн. человек. Обратно в течение 20-х годов удалось заманить 181,5 тыс. Основная их часть, 122 тыс., вернулись в страшном 1921 году – и для большинства из них путь на родину стал всего лишь дорогой в могилу.

Информация об этом просачивалась на Запад, но никого особо не интересовала. Или объявлялась “клеветой”. Врангелю все же удалось спасти остатки армии, договорившись с правительствами Сербии и Болгарии. Белые части были перевезены в эти страны, распределены на работы с сохранением воинских структур. Однако такое решение лишь продлило агонию антисоветских сил. Запад уже открыто нацеливался на дележку русского рынка и русских богатств – и для этого протягивал руки большевикам. К 1921 г. торговые соглашения с Советским правительством заключили Англия, Германия, Италия, Эстония, Латвия. Ллойд Джордж при этом “остроумно” выразился, что “торговать можно и с людоедами”.

Кстати, именно тогда в западной истории и политологии стал усиленно формироваться штамп, что революция в России со всеми ее ужасами – сугубо русское, “национальное” явление. Комиссары, чекисты рисовались в образе типично русских “мужиков”. Словом, сами русские и получались “людоедами”, о которых столь красноречиво упомянул Ллойд Джордж. А стоит ли “людоедов” жалеть? Вдобавок пропагандировалась идея, что темный русский народ привык жить в рабстве, иначе он не может. Жил под “тиранией” царя, а когда его свергли, единственной устойчивой властью стала тоже тирания. Но при таком раскладе и сама власть большевиков выглядела не столь уж страшной. Что поделать, если только такая власть сумела обуздать “русскую анархию”? И западная пресса вовсю старалась подретушировать имидж кремлевских лидеров. Ошарашивала читателей сенсационными “открытиями”, что эти лидеры, оказывается, образованные люди, знают иностранные языки, умеют остроумно пошутить. Откуда напрашивался вывод – глядишь, сумеют троцкие с радеками и чичериными просветить и поднять до своего культурного уровня темных и забитых русских. И то, что происходило в России, называли “великим социальным экспериментом”.

Ситуация порой казалась даже парадоксальной. При царе вся западная “общественность” выражала озабоченность “правами человека” в России. Дружно клеймила императора “палачом”, “убийцей”, поднимала хай по поводу арестов революционеров и казней террористов. Теперь же лились потоки русской крови. Но когда эмигрантские организации (причем зачастую те же самые социалисты и либералы, которых так горячо поддержива Запад при царе) обращались к правительствам, общественным кругам иностранных держав с просьбами о дипломатических протестах, о заявлениях по поводу действий большевиков, им холодно отвечали, что подобная реакция “будет истолкована как вмешательство во внутренние русские дела” или даже, что “официальный протест может быть истолкован как сочувствие контрреволюционным элементам”.

П.Н. Милюков выступил с докладом о красном терроре на Международном конгрессе Лиг защиты Прав Человека. Резолюция по докладу была принята обтекаемая и смехотворная – дескать, стало известно, что в России “около тысячи” граждан приговорены к смертной казни или “нескольким годам заключения”. Поэтому конгресс “считает своим долгом настаивать перед советскими властями на отмене смертных приговоров и на широкой амнистии”. А, кроме того, конгресс “требует, чтобы русское правительство ускорило момент восстановления свободы слова и печати, ибо эти свободы являются необходимыми условиями развития республики”.

Любое антисоветское сопротивление теперь было лишь помехой для внедрения в Россию иностранного капитала, освоения ее рынков и дальнейшего разворовывания. Так, американцам очень мешал фронт, сохранявшийся на Дальнем Востоке под покровительством японцев. Он перерезал Транссибирскую магистраль, не позволял осуществлять перевозки грузов через Владивосток, препятствовал американским дельцам поживиться концессиями в Сибири. И в ноябре 1921 г. была созвана международная Вашингтонская конференция. На нее были приглашены делегации всех Тихоокеанских держав – вроде как для закрепления мира и выработки общей политики в этом регионе. Заседала она до февраля 1922 г., и решения определяли отнюдь не все государства, представленные на конференции. Тон задавали США, к которым тесно примкнула Англия. Под давлением этих держав конференция принялась урезать интересы Японии. И обязала ее вывести войска из Приморья. А это предопределило судьбу Владивостокского правительства и белой армии Дитерихса, которые еше продолжали удерживаться против большевиков.

Ну а в январе 1922 г., состоялась Каннская конференция Верховного Совета Антанты. На ней звучали рассуждения, что послевоенную Европу лихорадят экономические кризисы, но положение можно значительно улучшить, если наладить связи с Советской Россией. Поэтому было принято решение “о взаимном признании различных систем собственности и различных политических форм, существующих в настоящее время в разных странах”. То есть, режим большевиков, осуществленные ими экспроприации частной собственности и внедренные ими модели признавались вполне допустимыми, нормальными. В Каннах было также решено созвать в Генуе общеевропейскую конференцию по экономическим и финансовым вопросам – и пригласить на нее делегацию Советской России. По сути такое приглашение являлось признанием правительства большевиков де-факто.

И Москва немедленно помогла западным партнерам, чтобы дальнейшее расширение и легализация контактов выглядели более благопристойно. В том же январе 1922 г. Советское правительство преобразовало ВЧК в ГПУ. Которое, в отличие от ЧК, лишалось права “внесудебной расправы”. Об этом оповещалось широко и демонстративно. Так что зарубежным политикам можно было общаться с советской делегацией, не теряя лица перед своими согражданами. Ну а как же – большевики становятся гуманными, прогресс налицо, значит, с ними не стыдно сесть за стол переговоров.

Правда, реального смягчения террора в общем-то не произошло. Ведь кроме ВЧК сохранялись Реввоентрибуналы. А при реформе ВЧК-ГПУ наращивался аппарат ревтрибуналов. И тогда же, в январе, Ленин писал Уншлихту: “Гласность ревтрибуналов – не всегда; состав их усилить “вашими” людьми, усилить их связь (всяческую) с ВЧК; усилить быстроту и силу их репрессий, усилить внимание ЦК к этому. Малейшее усиление бандитизма и т. п. должно влечь военное положение и расстрелы на месте” [93]. А уже в апреле ЦК РКП(б) постановил и для ГПУ вернуть “право непосредственного расстрела на месте бандитских элементов, захваченных на месте совершения ими преступления” [148]. И уничтожение людей продолжалось, требовалось лишь обозначить их “бандитами”. Но эти шаги, в отличие от отмены “права внесудебной расправы”, широко не афишировались. И не компрометировали Ллойд Джорджа, когда он перед объективами фотографов пожимал руку Чичерину.

Конференция в Генуе, открывшаяся 10 апреля 1922 г., наделала много шума. Создала прецедент уже не закулисных, а гласных контактов с Советской властью. Газеты в те дни писали: “Британский премьер создал для большевиков всемирную даровую трибуну. Они этой трибуной успешно воспользовались. Своим участием в конференции в качестве равных среди равных большевики достигли политического престижа, который им нужен”. Когда был поднят вопрос, что все европейские страны должны принять обязательства о ненападении друг на друга, советская делегация потребовала дополнить решение – ликвидировать “банды”, которые готовят нападение из-за рубежа. Назывались части Врангеля, Савинкова, Петлюры.

И стоило только большевикам заикнуться об этом, как вся европейская пресса немедленно начала травлю белогвардейцев! Все говорит о том, что почва была подготовлена заранее. А предложение Чичерина только дало старт кампании по ликвидации остатков белых формирований, которая вполне соответствовала планам англичан и французов. Но самим им инициировать эту акцию было не совсем удобно. А сейчас все получилось как надо. Большевики предложили и логически обосновали. Конференция обсудила и согласилась, что их требование справедливо. Ну а дальше под давлением Англии и Франции – выполняющих решение международной конференции, белые части и прочие антисоветские отряды в Югославии, Болгарии, Румынии, Польше были разоружены и расформированы.

Большевики и лидеры “мировой закулисы” играли фактически заодно. Споры возникали только по частным вопросам. Французам, например, очень хотелось поссорить Советскую Россию с Германией. Чтобы так же, как это было до революции, русские при необходимости спасали их от немцев. Очень хотелось и вернуть старые долги царского правительства. Поэтому большевикам, ежели они признают эти долги, обещали даже простить Брест, включить в число стран-победительниц в Мировой войне и уделить “законную” долю немецких репараций. Хотя игра была слишком уж грубой, рассчитанной на простаков. Уже было ясно, что Германия не сможет выплатить Франции такие огромные суммы. А против того, чтобы она возместила репарации “натурой”, прибрав к рукам еще парочку германских областей, возражали англичане. Вот и попытались парижские политики охмурить русских – пусть платят долги, а сами с немцев взыскивают, если смогут.

Но Чичерин простаком не был. Он вообще блистал в Генуе, был в центре внимания. Давал великолепные интервью и пресс-конференции, обставлял оппонентов хитроумными и неординарными ходами. Вместо возврата дореволюционных долгов выставил ответный счет за убытки, нанесенные интервенцией. А вместо французских предложений сделал сенсационный поворот к сближению с Германией. И с ней был заключен Раппальский договор о восстановлении дипломатических отношений, взаимном отказе от претензий и торгово-экономических связях.

Впрочем, почему было не блистать в газетах звездой первой величины, если публикации поддерживали хозяева этих газет и те, кто платили им? Разве иначе мировая пресса уделила бы столько внимания Чичерину? Почему было не обставлять тех, кто хотел быть обставленными – для видимости? Почему было не выставлять счетов за убытки интервенции, если заранее было ясно, что их никто не оплатит? От долгов же перед главными своими кредиторами, как мы видели, большевики вовсе не отказывались, расплачивались очень щедро. А если Франция путем возврата долгов и сближения с Россией мечтала вернуть себе довоенное положение европейского политического лидера и “мирового банкира”, то это никак не устраивало Англию и США. Да еще и начнут французы конкурировать, захотят в счет долгов влезть в российскую экономику, получить концессии… Пусть лучше большевики с Германией сближаются.

Однако обращает на себя внимание еще одно совпадение – случайное ли? В январе 1922 г. для внешнеторговых операций Советской России создается Роскомбанк, и Гувер утверждает взаимоотношения с ним. В марте открывается Генуэзская конференция по расширению торговых связей с Москвой. И тогда же, в марте, в России начинается операция по разгрому Православной Церкви и ограблению ее богатств. Которые и стали “товаром” для торговли с иностранцами.