Тайны брестских переговоров.

За услуги, оказанные большевикам, Германия ожидала оплаты – сепаратным миром. Впрочем, ничего другого Советскому правительству не оставалось. Армия была абсолютно развалена, значительная ее часть уже разъехалась по домам. Сразу после переворота Совнарком направил приказ начальнику штаба Ставки Духонину – начать переговоры о перемирии. Союзные миссии при Ставке тут же заявили Духонину официальный протест.: Дескать, “нарушение союзнических обязательств может иметь самые серьезные последствия для России”. И генерал отказался выполнить требование, ответил в Петроград, что вопрос о мире входит в компетенцию политиков, а не военных. От дипломатических протестов Троцкий легко отмахнулся – указал, что Советское правительство желает не сепаратного, а всеобщего мира, уже направив соответствующие предложения державам Антанты. А в Ставку послали эшелон матросов во главе с Крыленко и Духонина зверски убили. Иностранные представители в Могилеве вступиться за русского генерала и взять его под защиту даже не попытались.

Под Двинском советские парламентеры встретились с германским командованием, и переговоры были назначены в Брест-Литовске, где располагалась штаб-квартира командующего Восточным фронтом генерала Гофмана. Советскую делегацию на первом раунде возглавил Адольф Иоффе. В Брест она прибыла 20 ноября (3 декабря). И атмосфера на переговорах установилась почти дружеская. Принц Леопольд Баварский и Гофман устраивали банкеты в честь дорогих “гостей”. Их демонстративно чествовали, выражали подчеркнутое почтение. Хотя “красные дипломаты” вели себя порой просто карикатурно. “Представитель трудового крестьянства” Сташков напивался в доску. Секретарь делегации Карахан занялся бурными спекуляциями. Обменивал “николаевские” рубли на германские марки и скупал в местном “военторге” все подчистую – часы, мануфактуру, обувь, косметику, вино. Иоффе и Каменев под предлогом “облегчения участи пленных” ездили в Варшаву отовариваться и оттягиваться в фешенебельных публичных домах [170].

Но за столом переговоров каждая из сторон держала камень за пазухой. Советское правительство надеялось на то, что в Германии и Австро-Венгрии начнется революция и тайно предпринимало шаги в этом направлении. Германское руководство, в свою очередь, подготовило большевикам сюрприз. Охотно признало формулу “мира без аннексий и контрибуций”. Но в декларациях самих же большевиков значился и другой лозунг. “Право наций на самоопределение”. И его ох как хорошо можно было использовать! Германский министр иностранных дел Кюльман писал в эти дни, что главной задачей является “дезинтеграция старой России”. “Германия должна признать отделение Финляндии, Украины, Кавказа и Сибири… Множество слабых отделившихся государств будет нуждаться в германском покровительстве” [168]. Как только большевики поняли, что они “без аннексий и контрибуций” могут потерять все окраины, они схватились за головы. Пытались юлить, толковать “право на самоопределение” по-своему. Но на первом раунде удалось договориться только о перемирии.

Второй начался 29 ноября (12 декабря). Теперь советская делегация приехала с разработанными ответными предложениями. Однако принять их оказалась готова только Австро-Венгрия. Она была уже совсем измочалена. Понесла колоссальные потери, призывая в армию мальчишек и стариков. Экономика надорвалась. В стране начинался голод. Но Германия условия большевиков категорически отвергла. Завершить борьбу с рускими “вничью”, без крупных приобретений, не хотели ни немецкие генералы, ни политики – зря что ди дрались (и платили)? Под давлением немцев Центральные Державы выставили жесткие требования, фактически лишавшие Россию ее западных губерний. Когда эти условия были оглашены, главный военный советник при советской делегации генерал Скалон не вынес такого позора. Вышел в соседнюю комнату – якобы сверить карту, предъявленную Гофманом, со своими картами – и застрелился. Что ж, немцы благородно выделили оркестр, почетный караул, чтобы старого служаку можно было проводить в последний путь с воинскими почестями.

А переговоры зашли в полный тупик. Принять германские условия большевики никак не могли. Они ж еще у власти как следует не утвердились. Поднялась бы волна общенародного возмущения и смела их. Уж конечно, таким предлогом воспользовались бы их противники – меньшевики, кадеты, правые эсеры. Даже среди самих большевиков и их компаньонов, левых эсеров, подавляющее большинство не поняло бы подобного шага правительства. Но и положение Центральных Держав было весьма рискованным. Делегаты Австро-Венгрии угрожали германцам – если те будут неуступчивы, Вена заключит с Советским правительством сепаратный мир. Да и в Берлине боялись, что большевики прервут переговоры. Потому что получить продовольствие и сырье можно было только на Востоке. И воевать с Россией, даже оставшейся без армии, Центральные Державы больше не могли! Единственный шанс на победу для них оставался в том, чтобы заключить мир на Востоке и перебросить все войска на Запад. А если бы русские стали отступать, увозя материальные ценности в глубь страны, развернули партизанскую войну, это было бы для немцев смертельной угрозой.

Но при подобном варианте развития событий Германия все равно сумела бы направить войска на Петроград и свергнуть Советское правительство. Получалось – куда ни кинь, всюду клин. То ли свои сограждане и коллеги-революционеры свергнут, то ли немцы. И большевики пытались лавировать, тянуть время. В надежде, что из-за внутренних трудностей в Германии и Австро-Венгрии тоже вспыхнут революции. Троцкий предложил перенести дальнейшие переговоры на нейтральную почву, в Стокгольм. Где можно было подключить представителей социал-демократии Германии, Австро-Венгрии, нейтральных стран, британских и американских социалистов. И конференция превратилась бы в бесконечную теоретическую дискуссию – какой мир считать “демократическим”, что понимать под “самоопределением”.

Однако и руководство Германии хорошо понимало, что в Стокгольме дело увязнет. И ультимативно настояло – переговоры снова в Бресте, и побыстрее. На следуюшем этапе, в январе, советскую делегацию возглавил Троцкий. Чему, кстати, очень обрадовались австрийцы. Ведь Лев Давидович прежде работал на их спецслужбы, и в Вене считали, что с ним легко будет договориться. Перед отъездом в Брест министр иностранных дел Австро-Венгрии граф Чернин специально навестил Виктора Адлера, прежнего покровителя Троцкого. Разузнал об особенностях его характера, с какой стороны лучше к нему “подъехать”.

Но со времен, когда Лев Давидович получал указания и деньги в венской политической полиции, ох как многое успело измениться! Он сменил хозяев. И стал наркомом, одним из главных вождей революции. В Брест он ехал во всем блеске своего величия. На станциях тешил самолюбие, произнося трескучие речи. Раздавал грозные распоряжения местным руководителям. И для других советских делегатов в Бресте приятное времяпровождение сразу кончилось. Чтобы жизнь медом не казалась, Троцкий всех подтянул чуть ли не по стойке “смирно”. Свободное общение с немцами и австрийцами решительно пресек. Прежде посланцы Петрограда питались в штабной офицерской столовой – это он тоже запретил. Хлебай суп только среди своих, под надзором начальства, в комнатах, отведенных для делегации. Радек, собираясь на прогулку, обругал немецкого шофера, который с опозданием подел машину. Шофер пожаловался Гофману, тот доложил Троцкому. И нарком отменил прогулки. Сиди в комнатах! Чернин писал: “Никто не пикнул. Они вообще все трепещут перед Троцким и на заседаниях в его присутствии никто не смеет рта открыть” [174].

Хотя толку от заседаний было немного. Немцы закусили удила. И получили новый козырь – в Брест прибыла делегация украинсккой Центральной Рады. Как и большевики, наглая, самоуверенная. Ведь у украинцев был хлеб! Австрийцев они вообще вогнали в шок, потребовав отдать им Галицию и Буковину. Хотите кушать, так уступайте. Однако немцы быстро нашли с украинцами общий язык. Пообещали Холмщину (которую уже пообещали полякам). И принялись использовать самостийников против большевиков.

Но пока спорили и заседали, положение Центральных Держав стало уже совсем катастрофическим. Началась голодная забастовка в Вене, за ней – стачка в Берлине. Надежды на революции казались такими близкими… И Троцкий, в свою очередь, закусил удила. Уступки отвергал. Отделения Украины и легитимности ее делегатов не признавал. Германский министр Кюльман оценивал Льва Давидовича куда более серьезным и опасным оппонентом, чем Каменев или Иоффе. Писал о Троцком: “Не очень большие, острые и насквозь пронизывающие глаза за резкими стеклами очков смотрели на его собеседника сверлящим и критическим взглядом. Выражение его лица явно указывало на то, что он лучше бы завершил малосимпатичные ему переговоры парой гранат, швырнув их через зеленый стол…”

Ну нет, тут Кюльман явно загипнотизировал сам себя образом “железного вождя”. Троцкий и впрямь стремился выглядить таким. Но он мог быть и другим. Чернин, например, поинтересовался, не нужно ли вернуть Льву Давидовичу архив, оставленный им в Вене в 1914 г.? Намек более чем прозрачный, если вспомнить, что Троцкий спешно выезжал из Австрии по подсказке начальника полиции Гейера. И нарком ответил, что был бы очень признателен за такую любезность. Через Троцкого удалось добиться освобождения Отто Бауэра – видного венского социалиста, которого он хорошо знал по кафе “Централь”, а теперь находившегося в русском плену. А когда переговоры очередной раз решено было прервать, Лев Давидович обратился к немцам с личной просьбой. Дескать, сынишка коллекционирует почтовые марки, и “ему было бы приятно получить копмлект оккупационных марок” – т.е. марок российских, бельгийских, французских, на которых военные власти делали надпечатки “Ob”, “Ost” и др. Между прочим, такое поведение даже для немцев показалось не слишком этичным – министр иностранных дел просит у чужеземцев, захвативших территории его государства, подарить оккупационные сувениры! Но, разумеется, исполнили, преподнесли целую пачку. Лев Давидович был очень тронут, сердечно благодарил, привез подарок в Петроград, и его сын в Коммерческом училище хвастался редкостью, полученной из-за линии фронта [170].

В самом Совнаркоме, в ЦК большевиков, по поводу войны и мира царил полный раздрай. Левые эсеры и “левые коммунисты” во главе с Бухариным требовали отвергнуть германские условия. И если даже немцы за это скинут Советскую власть, то и шут с ним. Надо, мол, делать ставку на “революционную войну”, а она уж перерастет в “мировую революцию”. Но Ленин и его окружение рисковать своей властью не желали… Троцкому терять достигнутое положение тоже абсолютно не улыбалось. Однако и на ответную любезность Берлину и Вене за архивы с марками открыто он пойти не мог. Ведь за ним стояли американцы и англичане. И 24 января на заседании ЦК он выдвинул “компромиссную” формулу: “мира не заключаем, но и войны не ведем”. За это проголосовало 9 человек – против 7. Но в числе противников был Ленин. Настаивал, чтобы мир заключать на любых условиях. Поддержал Свердлов. С его помощью вопрос раз за разом выносился на переголосование, но оставался не решенным.

Последний раунд переговоров в Бресте начался 30 января 1918 г. И обстановка опять успела измениться. На Украине красные части громили Центральную Раду. Троцкий объявлял ее несуществующей. В Харькове большевики спешно сформировали другое “украинское правительство” во главе с румынским подданным Раковским. И прислали в Брест делегацию от этого “правительства”. Но для Германии-то было выгоднее признавать “легитимной” Раду. А Льва Давидовича немцы крепко щелкнули по носу. Натравили на него делегатов Рады, и те открытым текстом высказали, что думают о большевиках вообще, и о Троцком в частности. “Успех превзошел все ожидания. Грубости, высказанные украинскими представителями, были просто комичными… Троцкий был в столь подавленном состоянии, что вызывал сожаление. Совершенно бледный, с широко раскрытыми глазами, он нервно что-то рисовал на бумаге. Крупные капли пота текли с его лица” [174].

Вдобавок в Берлине перехватили радиообращение из Петрограда, большевики призывали немецких солдат к убийству кайзера, генералов и к братанию. Тут уж Вильгельм рассвирепел. И приказал заканчивать брестский фарс. Ну а с украинцев поражения сбили спесь. Теперь они откровенно подлизывались к немцам, абы защитили. И 8 февраля делегация Рады заключила с Германией и Австро-Венгрией сепаратный мир. Избавив их от угрозы голода и голодных бунтов… И вот тогда-то положение большевиков стало совсем паршивым. Немцы заговорили языком ультиматумов. Потребовали от красных убраться с территории дружественного Германии “государства” – Украины. Добавили новые территориальные претензии. На что Троцкий 11 февраля ответил своим сакраментальным заявлением – “войну прекращаем, армию распускаем, переговоры прерываем”.

Этот невиданный в истории дипломатии демарш для многих стал полной неожиданностью. Но не для всех. Еще 7 февраля, за четыре дня до разрыва переговоров, Чернин устроил с Троцким встречу с глазу на глаз. И Лев Давидович дал очень откровенную подсказку. Дескать, он “никогда не откажется от своих принципов” и не признает германское толкование “права на самоопределение”. Но “германцы могут коротко и ясно заявить, каковы те границы, которых они требуют”, и если речь пойдет о “грубых аннексиях”, то “Россия слишком слаба, чтобы сопротивляться” [174]. Мало того! Троцкий пояснил, что в ходе переговоров “уже неоднократно хотел помочь Кюльману”, намекая на это! А Кюльман, выходит, не понял. Воображал, что Троцкий готов гранатами его изничтожить.

В общем, Лев Давидович дал своим прежним хозяевам предельно ясный совет. Берите что хотите, но сами, без моей подписи и согласия. И при этом отдал приказ о полной демобилизации русской армии! Хотя и не имел на это никакого права, поскольку был наркомом еще не по военным, а по иностранных делам. Тем не менее какие-то скрытые пружины в советском руководстве сработали, и приказ почему-то был принят к исполнению. Последние подразделения, еще оставшиеся на позициях, потекли в тыл… А немцы, уж конечно же, не преминули воспользоваться подсказками и оголением фронта. 13 февраля прошло совещание в Хофбурге, где постановили перейти к “грубым аннексиям”. Взять то что хочется, а заодно пугануть большевиков и подтолкнуть к миру. Наступление было решено преподнести как “полицейскую операцию в интересах человечества”. Для этого от “правительств” областей, которые предстояло оккупировать, предписывалось организовать просьбы о защите от большевиков. Фельдмаршал Гинденбург приказал: “Просьбы о помощи должны поступить до 18 февраля” [168].

В этот день германские части двинулись вперед. Полномасштабного наступления как такового не было. Большая часть германских войск уже была переброшена на Запад, в операции участвовали дивизии второсортного ополчения – ландсвера. Но и реального сопротивления не было. Анархические толпы красногвардейцев при приближении неприятеля разбегались. Гофман писал: “Самая комичная война из всех, которые я видел. Малая группа пехотинцев с пулеметом и пушкой на переднем вагоне следует от станции к станции, берет в плен очередную группу большевиков и едет дальше. По крайней мере, в этом есть очарование новизны”.И никто не останавливал немцев “в боях” под Псковом и Нарвой. Просто германским частям изначально предписывалось остановиться, дойдя до линии Нарва – Псков – Двинск. Людендорф хотел захватить и Петроград, но его одернуло собственное правительство. Кюльман пояснял, что “взятие Петербурга возбудит русское национальное чувство”. Это могло привести к свержению большевиков, а никакое другое правительство мира не заключило бы.

21 февраля Совнарком издал декрет “Социалистическое отечество в опасности”. Впервые, кстати, слово “отечество” вспомнил. Указывалось: “Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления”. Таким образом, расстрелы “контрреволюционных агитаторов” вводились уже “официально”, а не явочным порядком, по инициативам местных властей. Лишний раз прижали и “буржуев”, их предписывалось мобилизовывать в трудовые батальоны. А вот насчет “неприятельских агентов” и “германских шпионов” можно усомниться. Они продолжали действовать в тесных и очень хороших контактах с Советским правительством. Еще с 29 декабря в Петрограде обосновались германская экономическая миссия во главе с графом Мирбахом, будущим послом, и военно-морская миссия во главе с контр-алмиралом Кайзерлингом [168]. А в январе в России появился агент “Байер” – Карл Моор. Он вошел в ближайшее окружение Ленина и оставался в Петрограде до конца февраля [88]. Как раз тот срок, когда шли споры о мире. Очевидно, приложив все силы для “нужного” решения.

Совнарком известил Германию по радио, что готов возобносить переговоры. Но теперь-то уж немцы отбросили все прежние условности. 22 февраля продиктовали ультиматум со сроком ответа 48 часов. И условия предъявлялись еще более тяжелые, чем раньше. На следующий день состоялось бурное заседание ЦК. Ленин убеждал принять требования. Даже угрожал своей отставкой. Беспрепятственный марш немцев и угроза, что они так же легко войдут в столицу, напугали ряд прежних сторонников “революционной войны”, и они переметнулись на сторону Владимира Ильича. В ночь на 24 февраля ЦК партии, а потом и ВЦИК постановили принять ультиматум.

3 марта советская делагация в Бресте подписала мир. Возглавлял ее не Троцкий. Накануне он подал в отставку с поста наркома иностранных дел. Договор подписал нарком финансов троцкист Сокольников (Гирш Бриллиант)..Россия потеряла 2 млн кв км. Это вызвало возмущение. Многие Советы, партийные организации протестовали, отказывались признавать такой мир. И снова Ленина выручил Свердлов, неистощимый мастер интриги, игры на протокольных тонкостях, манипуляции собраниями. Благодаря его искусству Брестский мир удалось утвердить на VII съезде партии.

А сразу после съезда, 9 марта, советское руководство тайно покинуло Петроград и выехало в Москву. Причин к этому было несколько. Немцы остановили продвижение, но находились слишком близко от столицы. По соседству с ней разгоралась гражданская война в Финляндии. Да и сам Петроград, голодный и холодный, стал слишком неуютным местом. Он был эпицентром революционного брожения, его баламутили целый год. Город переполняла не желающая никому подчиняться солдатня. Рабочие окраины, не получившие от революции никаких благ, а только лишения, могли еще раз взорваться. В Москве было сытнее, спокойнее. И надежнее – за стенами Кремля. Но переезд помог и ратифицировать Брестский мир. IV Съезд Советов был созван на 14 марта. А аппарат ВЦИК и ЦК, подчиненный Свердлову, стал рассылать извещения о перебазировании слишком поздно. “Нужные” делегаты вовремя узнали, что Съезд будет проходить в Москве. А кого-то, глядишь, “забыли” оповестить. И вопрос о ратификации был решен 724 голосами против 276 при 118 воздержавшихся.

 

КАК НАЧАЛАСЬ ИНТЕРВЕНЦИЯ.

Являлись ли большевики на самом деле “германскими агентами”? В целом на этот вопрос надо ответить отрицательно. Очень заметная и влиятельная их часть – Троцкий, Бухарин, Ларин и др., были ставленниками отнюдь не Центральных Держав, а американо-британской “закулисы” и спецслужб. А ленинская группировка, которая в ходе Мировой войны получала финансирование и поддержку от немцев, была связана с ними через Парвуса. Который тоже был агентом не Германии, а “финансового интернационала”. И на самом-то деле работал не на Германию, а против России. В очень непростой для большевиков ситуации, сложившейся зимой 1917/1918 г., Ленин видел выход в том, чтобы лавировать между Центральными Державами и Антантой, пользоваться их взаимными противоречиями, чтобы удержаться самим. Удержаться до тех пор, пока не получится разжечь революцию в Германии и Австро-Венгрии. В Берлине, кстати, об этих его взглядах знали, но не опасались их, считали несерьезнвыми. Однако для правящих кругов Америки и Англии именно такие идеи были очень заманчивыми, как и теория “перманентной революции” Троцкого! Вслед за Россией, и тоже с помощью революций, свалить Центральные Державы! Вильсон уже с весны 1917 г. взял курс на поддержку германских левых, поощрял их недовольство кайзером, в публичных выступлениях намекал на возможность мира, если в Берлине и Вене победят “демократы”.

Ленин полагал, что балансируя между двумя враждующими коалициями, можно перехитрить тех и других “империалистов”. И его не разубеждали. Ему оставляли все возможности для “балансирования”. Брестский мир ни в коей мере не стал неожиданностью для западных держав. Сближение большевиков с немцами трудно было не заметить. Как уже отмечалось, с декабря в Петрограде находились германская экономическая и морская миссии. Но и Робинс, Локкарт, Садуль были завсегдатаями в кабинете Троцкого. Заверяли, что в случае продолжения войны с Германией союзники всеми силами помогут Советской власти, окажут не только техническую и финансовую поддержку, но даже предоставят офицеров-инетрукторов для переформирования армии.

В феврале, казалось бы, уже все шло к разрыву с Антантой. Ленин требовал мириться с немцами любой ценой. Советское правительство предприняло и другой шаг, который никак нельзя было считать дружественным по отношению к союзникам. 10 февраля объявило об аннулировании долгов царского правительства. Британский кабинет, дабы не потерять лица перед избирателями, отреагировал на такую политику, вроде бы, адекватно. Отозвал из России посольство. Бьюкенен и его сотрудники выехали на родину… Но американский президент Вильсон заявил, что “отнюдь не потерял веры в происходящие в России процессы”. Посол США Френсис стал теперь дуайеном дипломатического корпуса. Задавал тон представителям других стран Антанты и “нейтралам”. По инициативе Френсиса американское и другие посольства тоже покинули Петроград, но обосновались в Вологде. Устроились как бы сами по себе. Не покинув Россию, но и отдельно от Советского правительства. Подчеркивая непричастность к его действиям и сохраняя свободу рук.

А контакты с большевиками полностью перешли в ведение английской, американской, французской неофициальных миссий. Впрочем, и британские дипломаты выехали не все. В России остались морские, военные атташе, разведчики. Но их деятельность также перешла на “неофициальный” уровень. Обратим внимание и на некоторые особенности поведения советских лидеров. Троцкий фактически подсказал немцам, как им действовать дальше. Приказом о демобилизации армии облегчил их операцию. Но на голосованиях по вопросу заключения мира в ЦК, Совнаркоме, ВЦИК, занял уклончивую позицию. Не примкнул ни к Ленину, ни к “левым коммунистам”. Он просто воздержался. И ушел с поста наркома иностранных дел. Оставшись таким образом “чистым”, не запятнавшим себя нарушением союзнических обязательств. Политиком, с которым державы Антанты могли и дальше вести диалог..

Причем ЦК партии одновременно с голосованием за мир принял еще одно постановление. На первый взгляд весьма странное. Несмотря на то, что Лев Давидович в Бресте так круто наломал дров, было решено его деятельность на посту наркома иностранных дел и в ходе переговоров… одобрить. Инициатором такого постановления был сам Ленин! Как раз из-за своих связей с Западом Троцкий представлялся настолько ценной фигурой, что Владимир Ильис счел необходимым (или был вынужден) заведомо вывести его из-под удара, оградить от возможных нападок и обвинений.

По логике, подписание Брестского мира должно было поставить точку на этих связях. Теперь-то даже призрачной надежды не оставалось, что Советская Россия удержится в лагере союзников! Не тут-то было. Правительства Франции и Англии на словах резко осудили Брест. Но, например, главный цензор Канады полковник Чамберс получил в это же время секретное указание – исключить в прессе ругательные публикации в адрес Ленина и Троцкого. А Вильсон даже и формально осуждать не стал. IV Съезду Советов, который ратифицировал Брестский договор, президент США направил послание, где заявлялось: “Все чувства народов США находятся на стороне русского народа в момент его попытки освободиться навсегда от самодержавного режима”. Обещалось, что США будут помогать “народу России навечно освободиться от автократии”. Вильсон охлаждал и политиков других западных стран. Указывал, что выступление Антанты против большевиков “может дать оружие в руки врагов русской революции, к которой правительство США проявляет величайшую симпатию”.

Парадоксально? Ничуть. Главную опасность для западных держав представлял именно “свмодержавный режим”, “автократия”, “враги революции”. Под властью которых Россия могла восстановиться и снова усилиться. А большевики интересов “империалистов” в общем-то ничуть не ущемили. Аннулировали старые долги? Но многие иностранные банкиры наподобие Шиффа и Ротшильдов денег царской России не давали. А те, кто давал, кредитовали не из собственного кармана. Они распространяли облигации займов. И пострадали-то в основном держатели этих облигаций – рантье, мелкие и средние буржуа (кстати, заодно это было “уроком” им: зачем своими деньгами помогали русским?) Крупные же банкиры серьезных убытков не понесли. Брестский мир? Но и он стал бедой только для солдат и офицеров Антанты, которым теперь предстояло выдерживать без русских натиск Германии. Для простых граждан, которым предстояло терпеть военные лишения и терять своих близких. Но он полностью соответствовал планам верхушки западных политиков. Отныне Россию можно было вычеркнуть из претендентов на плоды побед и с “чистой совестью” разыгрывать ее карту.

Наконец, Брест дал прекрасный повод для интервенции! В советской литературе традиционно утверждалось, будто интервенция Антанты была предпринята для свержения большевиков и помощи контрреволюционным силам [126]. А.И.Солженицын (навравший в своих произведениях очень даже много), нарисовал несколько иную картину. Дескать, после Бреста председатель Мурманского Совдепа “паровозный машинист Юрьев” обматерил по прямому проводу Ленина и Троцкого, прервал отношения с правительством и обратился за помощью к союзникам [148]. Каюсь перед читателями, я и сам в более ранних работах клюнул на эту версию [176, 177]. Но с действительностью она не имеет ничего общего.

Вильсон и его советник Хаус настаивали, что интервенция должна осуществляться обязательно “ с согласия Советского правительства ” [6]. Под маркой помощи против немцев. О том же ходатайствовали перед своими правительствами Локкарт, Садуль [97,136]. Пресловутый Юрьев был вовсе не паровозным машинистом, а профессиональным революционером, эмигрантом. Он жил в США, прибыл в Россию в 1917 г. и вскоре стал председателем Мурманского Совдепа. За какие заслуги гостю из-за рубежа оказали такое доверие? Кто обеспечил его выдвижение на этот пост? Неизвестно. Но мы знаем, что расстановкой кадров в системе Советов занимался лично Свердлов.

В ходе войны в три главных порта России, которые оставались открытыми для судов союзников – Мурманск, Архангельск и Владивосток, было завезено свыше миллиона тонн военных грузов. Большая часть, конечно, проследовала в глубь страны, на фронт, но кое-что оставалось в портовых складах. То есть, был и предог – взять грузы под охрану, чтобы они не уплыли в руки немцев. В Мурманске для прикрытия порта и складов еще при Временном правительстве появился отряд кораблей адмирала Кемпа. К Владивостоку в январе подвели эскадру японцы – что озаботило другие державы Антанты, и к японским кораблям Америка и Англия добавили свои. Кемп в Мурманске установил хорошие связи как с Юрьевым, так и с лицами, которые были от Советской власти совсем не в восторге – начальником морских сил старшим лейтенантом Веселаго, начальником военно-сухопутного отдела генералом Звегинцевым.

Еще в феврале Кемп обратился к своему правительству с просьбой прислать 6 тыс. солдат “для предотвращения ударов неприятеля со стороны Финляндии”. А 1 марта Юрьев направил запрос в Совнарком. Указывалось, что наступление немцев и их связь с белофиннами создают угрозу Мурманскому краю и железной дороге. Подчеркивалось доброжелательное отношение со стороны союзников, сообщалось о их готовности предоставить любую поддержку “начиная с продовольствия до живой помощи включительно”. Совдеп запрашивал руководящих указаний. И тем же вечером Троцкий направил в Мурманск телеграмму № 252: “ Вы обязаны принять всякое содействие союзных миссий и противопоставить все препятствия против хищников”. 2 марта состоялось совместное заседание Мурманского Совдепа, Совета железной дороги, русского и союзного командования, на котором было выработан довольно странный документ – “Словесное, но дословно запротоколированное соглашение о совместных действиях англичан, французов и русских по обороне Мурманского края”. Основа – “приказ наркома Троцкого”.

Нет, далеко не всем членам Совнаркома понравились такие шаги. Например, Сталин, был серьезно обеспокоен. Он вызвал Юрьева к прямому проводу для переговоров и внушал: “Англичане никогда не помогают зря, как и французы”. Уточнял, какие обязательства успел взять Совет, какие договоренности заключены. А когда узнал, что имеет место всего лишь “словесное соглашение”, пришел к выводу: “Нам кажется, что Вы немножечко попались. Теперь необходимо выпутаться”. Для этого Сталин потребовал “письменного заявления англичан и французов против возможной оккупации”.Поздно. К тому же, инициативу по приглашению интервентов проявил не только Мурманский Совет. Совет только озвучил ее. А на встречах с иностранными представителями данную линию гнул сам Лев Давидович. Хаус записал в дневнике: “ Троцкий просил о сотрудничестве в Мурманске и по другим вопросам” [6]. И Ленина он убедил, что для “балансирования” между империалистическими лагерями присутствие войск Антанты на Севере будет полезно. 6 марта с линкора “Глори” в Мурманске высадились первые части британских солдат. В последующие дни прибыли с десантами английский крейсер “Кокрен” и французский “Адмирал Об”.

Троцкий готов был пойти и гораздо дальше. 5 марта на встрече с Робинсом он заявил: “Хотите ли вы предотвратить ратификацию Брестского договора?” И пояснил, что если большевикам будет гарантирована экономическая и военная помощь, мир еще можно разорвать и восстановить фронт хотя бы по Уральским горам. В другой беседе он ошеломил Робинса предложением: “Ни мое правительство, ни русский народ не будут возражать против контроля со стороны американцев над всеми грузами, направляемыми из Владивостока в Центральную Россию и против фактического американского контроля над Сибирской железной дорогой” [168]. Разумеется, столь сказочное предложение тут же ушло в Вашингтон – Троцкий за здорово живешь готов отдать США главную транспортную артерию России!

Лев Давидович устроил для американца и встречу с Лениным. Который тоже отнесся положительно к возможности расширения советско-американских связей. Хотя был более осторожен, чем Троцкий, авансы выдавал менее определенные. Выразил готовность принять помощь, если война с немцами возобновится – при условии невмешательства иностранцев во внутреннюю политику большевиков. Согласился привлечь американских предпринимателей к восстановлению железнодорожного и водного транспорта России, пообещал и другие возможные выгоды, передал через Робинса личное послание Вильсону. Но не преминул и кольнуть американцев. Если, мол, вы и впрямь так дружески к нам относитесь, то где формальное признание Советского правительства и когда оно последует?

Ну а высадка войск Антанты в Мурманске на самом деле принесла большевикам не выгоды, а дополнительные проблемы. Немцы расценили ее как нарушение Брестского договора, заявили протест. Возмутились и русские. Против присутствия иностранных контингентов выступил Архангельский краевой совет, в ведении которого находился Мурманск. Однако руководство большевиков постаралось обойти и сгладить возникшие противоречия. В апреле Юрьев был вызван в Москву, встречался с Троцким и Лениным, присутствовал на заседаниях Совнаркома. Было решено проводить прежнюю линию, но Юрьева предупредили, что “комбинация должна носить сугубо неофициальный характер” – как бы от лица только Мурманского Совдепа, и это должно относиться “к разряду военных тайн”. А чтобы Юрьеву не мешали, Совнарком постановил отделить Мурманск от Архангельска, образовать самостоятельный край. Вот так и родилась легенда про измену Юрьева в советских источниках, а в антисоветских – про патриота-Юрьева.

Но интервенты уже разгуливали по России не только в Мурманске. 6 апреля японцы высадились во Владивостоке. Под предлогом, что немцы могут захватить Транссибирскую магистраль, устроить базы на Тихом океане и будут угрожать интересы Токио. В данном случае обошлись без согласования с Москвой. Был предъявлен ультиматум местному Совдепу. А Владивосток жил на привозных продуктах, импортируемых из Кореи и Китая, и городским властям ничего не оставалось кроме как согласиться. Правда, интервентов тут же тормознули. Но не Красная гвардия, а США и Англия. Обеспокоились аппетитами японцев и надавили на них, чтобы не вздумали продвигаться вглубь Сибири. Но в Токио умели действовать и чужими руками. Взяли под покровительство отряды атамана Семенова. А китайский маршал Чжан Цзолинь, ставленник японцев, захватил принадлежавшую России полосу отчуждения Китайской Восточной железной дороги с Харбином, построенным на русские деньги.

Между прочим, можно добавить небезынтересный факт. Американский “Нэйшнл Сити банк”, имевший столь специфические отношения с Временным правительством и большевиками, с января 1918 г. стал сворачивать деятельность в Петрограде и Москве. А в марте переехал в Вологду. Туда же, где разместились союзные посольства. А еще раньше, с сентября 1917 г., начал прорабатываться вопрос об открытии нового отделения “Нэйшнл Сити банка” – во Владивостоке [154]. Получалось, что и дипломаты, и финансовые институты заранее располагались на путях будущей интервенции…

Но если, с одной стороны, в Россию внедрялись страны Антанты, то и Центральные Державы стремились урвать куски пожирнее. Финские националисты сами метнулись в объятия немцев. Заявляли Людендорфу: “Финляндия образует самое северное звено в цепи государств, образующих в Европе вал против Востока”. Германия, со своей стороны, направила на помощь Маннергейму бригаду генерала фон дер Гольца. С такой поддердкой быстро разгромили финскую Красную гвардию. Наступление сопровождалось истреблением не только местных красных, но и русских солдат, погромами и насилиями над русскими вообще. В Гельсингфорсе находились основные силы советского Балтфлота – но когда маннергеймовцы и немцы ворвались в город, Троцкий запретил морякам оказывать помощь соотечественникам. А северный подступы к Петрограду прикрывал мощнейший форт Ино. Овладеть им для финнов было нереально. Тяжелая артиллерия держала под контролем все предполье. Снабжаемый с моря, форт мог держаться сколько угодно. Но вмешались немцы. Цыкнули на Москву, и Ленин согласился признать, что Ино стоит “на финской земле”. Форт был оставлен и взорван.

Немцы заключили с финнами и секретное соглашение, где признавали их право на Карелию – если сумеют захватить. Вроде без нарушения Брестского мира, но если получится руками финнов отхватить от России еще что-то, почему бы и нет? Не возникло проблем и с прибалтами. У них немецкие подпевалы готовы были стелиться как угодно. 12 апреля Объединенный совет Курляндии, Лифляндии и Эстляндии обратился к кайзеру с просьбой взять их “под постоянную германскую опеку”.