По крайней мере, есть ли какие-либо доказательства того, что значительная

fi

разве не может число читателей найти "Властелина
колец" предосудительным исключительно из-за его христианства или его языческого/анимистического
очарования? Я в этом сомневаюсь. (Конечно, были и остаются некоторые читатели-модернисты, которые
отвергают это так, как Голлум, отведавший лембаса, питательного эльфийского хлеба:
“Ах! Нет! … Ты пытаешься задушить бедного Смеагорла. Пыль и пепел, он не может это есть” [Толкин
[1954-5] 1991: 647]. Мы еще вернемся к ним.)

Как хорошо известно, Толкин (1981: 172, 220), хотя и описывает “Властелина колец
” как “фундаментально религиозное и католическое произведение", намеренно исключил "все ссылки
на что-либо подобное" религии’” на том основании, что “Третий век [Средиземья] не был
христианским миром”. Похоже, он также чувствовал, что их открытое присутствие было бы
неуместным или контрпродуктивным в эффективно постхристианском мире. И в конечном счете,
мудрость его выбора подтвердилась. Это позволило бесчисленному множеству читателей насладиться его
книги без необходимости обсуждать открытую идеологию и даже приобщаться к христианским
ценностям (среди прочего).

11

это могло бы предотвратить необходимость проведения таких переговоров.
Таким образом, творчество Толкиена также меньше пострадало от отвлекающих противоречий, которые
преследовали "Хроники Нарнии" Льюиса, в которых христианские образы, по контрасту,
часто неизбежны.

Как Лаура Миллер книга (2008) показывает, однако, однозначно детства большинство читателей даже
Льюис были либо не замечала, либо не волнует, что образы; и тем решительнее
и печется о своих светских и/или атеист взрослые читатели, тоже можете предотвратить его
уничтожение осуществления ими истории, и восстановить что-то из их первоначальное очарование.

Так почему же для нас, читателей, так сказать, не обязательно возникает проблема – в меньшей степени, чем для авторов
книг или критиков, – в формальном столкновении между разочаровывающей силой
религии и чарующей силой Фейри? Я думаю, что ответ тройной. Во-первых, существует
понимание (хотя, возможно, меньшинство и несколько неортодоксальное) того, что Бог
и Фейри разделяют некоторые ключевые свойства, включая экзистенциальное чудо, неявность
и участие в (божественном) повествовании.

12

(Я говорю “совместное использование”; это не означает, что одно
вытекает из другого, и поэтому любая попытка в этом направлении,будучи программной ipso facto,
будет разочаровывающей.

13

) Конкретная магия, в

fi

первая часть термина может
показаться камнем преткновения для трансцендентального теизма; но даже здесь Воплощение (кенозис)
может быть приведено в пользу аргумента.

474

АНИМИЗМ

В

ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОСТЬ

Однако, каковы бы ни были их достоинства, такие теологические соображения слишком загадочны, чтобы
охватить больше, чем крошечное меньшинство читателей. Вторая причина, безусловно, имеет больший
вес: читатели не видят проблемы из-за нашей общей способности поддерживать две
или более формально или даже эмпирически противоречивые точки зрения одновременно. (Бесчисленные
опросы показали, что

fi

Отмечено, что многие, возможно, большинство избирателей одновременно поддерживают снижение налогов

И лучшие государственные услуги. И весь edi

fi

Ce теодицеи основан на согласовании

Bene

fi

центристский и всемогущий Бог с “иррациональным миром”, цитируя Вебера (1991: 122),
“незаслуженных страданий, безнаказанной несправедливости и безнадежной глупости” – по-видимому
, с большим успехом.) Этот навык может быть осужден как слишком распространенная неспособность
думать. Однако прежде чем сделать это, мы могли бы вспомнить замечание, приписываемое гиганту
физики двадцатого века Нильсу Бору: “Вы не думаете, вы просто
логичны”. Обратите также внимание на af.

fi

отлично сочетается с “негативной способностью Джона Китса” – незаменимым
ключом к тому, чтобы волшебство происходило, – благодаря которой человек сопротивляется “любому раздражительному стремлению
к факту и разуму”.

14

Однако, на мой взгляд, третья причина (как и третья дорога) является наиболее убедительной.
В книге Лоры Миллер есть замечательная виньетка, в которой Толкин
риторически спрашивает Льюиса: “Какого класса мужчин вы ожидаете, что они будут больше всего озабочены и больше всего враждебны
идее побега?” Ответ, конечно, тюремщики.

15

Тоже совершенно верно, но затем она
добавляет: “Я тоже жаждала побега, но, как я видела, христианство было одним из тюремщиков” (Л. Миллер
2008: 101; курсив мой). Другими словами, сила повествования – один из
необходимых аспектов чар и порталов в них – такова, что, когда чары
срабатывают, удивление, которое они вызывают, будучи диким и неуправляемым, ускользает даже от намерений
их создателей (в данном случае христиан), не говоря уже о менеджерах и администраторах.

Я делаю это не для того, чтобы очернить христианство, а скорее, среди прочего, чтобы
поставить под сомнение утверждение как тех христиан, так и тех атеистов, которые
утверждают, что предлагают взаимоисключающие альтернативы (и притворяются, что говорят от имени религии и
науки соответственно). Был крошечный, но типичный пример этого диалога глухих
, когда 16 апреля 2009 года телеканал BBC1 транслировал “Код Нарнии”, основанный на книге Майкла Уорда
"Планета Нарния: семь небес в воображении К. С. Льюиса". Уорд не был виноват в том, что
директор программы настаивал на том, чтобы поставить тему во взаимоисключающий
“выбор” между Богом или атеизмом. Третья дорога, как обычно, стала невидимой.

ПУЛЬМАН

’

S

ДИЛЕММА

А как же признанные атеисты, модернисты и последователи сциентизма? Мое предположение, основанное
на обзоре критического отношения Толкина, состоит в том, что они составляют большую долю
тех, кто реагирует, как Голлум, то есть, как будто их отравили. Используя Толкиена и
его работы в контексте как микрокосм, еще раз, более крупных течений и динамики, его
восприятие среди литераторов было поразительным. Основные моменты включают “подростковый мусор”
(Эдмунд Уилсон), “черную яму” (Дженни Тернер) и, когда "Властелин колец" возглавил
всесторонний опрос читателей Уотерстоуна в 1996 году как самая важная книга
двадцатый век, “мой кошмар” (Жермен Грир). Как недавно заметил литературный критик Guardian
Николас Лезард, “из всех средств профессионального самоубийства,
доступных писателю, выражение привязанности к Толкину является одним из самых эффективных".

16