Недостатки моделей болезни и ответственности

Если считать зависимость от наркотиков болезнью, то, разумеется, это болезнь не в обычном смысле слова: здесь нет ни нашествия микробов, с которыми необходимо бороться, ни метода, дающего возможность физически обнаружить недуг в промежутке между приемами наркотиков. Кроме того, вещества, вызывающие зависимость, действуют не на всех людей одинаково, и даже на одного и того же человека в разное время они могут действовать по-разному. «Зависимость», предметом которой служит нечто невещественное (страсть к еде, к приобретению новых вещей, к воровству, азартным играм и т.д.), еще труднее отнести к разряду болезней. С другой стороны, если проблему злоупотребления тем или иным веществом мы будем относить исключительно к сфере психологии, тем самым мы излишне расширим значение термина «болезнь». Тогда с не меньшими основаниями можно будет назвать болезнью, скажем, боязнь высоты (или любой другой невроз). Поэтому заявить, что те, кто действительно попадает в зависимость, страдают какой-то болезнью — значит просто сказать, что в их организме что-то разладилось или чего-то недостает.

Когда мы говорим о зависимости как о болезни, мы подразумеваем, что из-за генетической предрасположенности, химического дисбаланса или каких-то других физиологических факторов человек не способен переносить данное вещество без потери над собой контроля. Здесь зависимость рассматривается как нечто вроде аллергии, а симптомом ее является то, что первая рюмка, скажем, вызывает неконтролируемую потребность во второй. (Будь это так, единственным решением проблемы было бы полное воздержание). Это не объясняет, почему люди часто переходят от одной зависимости к другой или попадают в зависимость от невещественных (265:) факторов. Другая связанная с рассматриваемой теорией проблема (помимо факта, что многие исследования ее опровергают) состоит в том, что обычно люди, обнаружив у себя аллергию, начинают просто-напросто избегать того, что ее вызывает. Сторонники теории аллергии могли бы возразить: большинство обычных аллергических заболеваний с самого начала сопровождается скверным самочувствием, тогда как «аллергические» зависимости поначалу дают настолько приятные ощущения, что сопротивляться им невозможно. Но это лишь подчеркивает, что зависимость следует относить к другой категории, и по-прежнему не дает объяснения, почему, осознав всю серьезность проблемы, одни люди не прекращают своего занятия, а другие решительно от него отказываются.

Еще более показательно то, что теория аллергии не может также объяснить, почему люди, считающие, что у них аллергия к алкоголю, вообще притрагиваются к рюмке. Это значит, что потеря контроля может происходить еще до первой рюмки, поэтому бывает так трудно от нее отказаться. Если не считать это остаточным явлением прошлой выпивки, искушение и последующая потеря контроля не могут быть функцией физического воздействия самого алкоголя. Похмелье действительно остаточное явление, но во всех других случаях, если человек пребывает в трезвом состоянии, нет никакого способа предсказать, когда и почему будет выпита первая рюмка. Настоящая проблема заключается в том, что люди, едва «просохнув», как известно, начинают пить снова. Вывод таков: побуждение принять первую рюмку должно исходить не из физической потребности, а из чего-то иного.

Для людей, пытающихся победить свою зависимость, большая привлекательность модели болезни объясняется тем, что причиной их сложного положения она называет не просто их порочность, а нечто иное. Зависимый человек перестает считаться извращенцем, слабаком или просто плохим человеком и становится больным. Как от больных пневмонией никто не ожидает, что они, занимаясь самолечением, справятся с недугом, так не следует ожидать этого и от тех, кто страдает зависимостью, особенно если считать ее болезнью. Вся трудность состоит в том, что пневмонию можно вылечить лекарствами, а зависимость — нет. Психологические последствия зависимости можно устранить, если просто прекратить доступ к соответствующему веществу на достаточно длительный срок. Но такой (266:) метод не всегда искореняет предрасположенность к зависимости — а ведь только тогда можно говорить о настоящем излечении. Разумеется, избавить людей от того, чтобы они выглядели виноватыми в глазах окружающих и сами ощущали вину, достаточно важно, так же как важно и уговорить их обратиться за квалифицированной помощью. Однако сама теория болезни применительно к зависимости ошибочна не только потому, что зависимость не похожа ни на одну из болезней и не проявляется как обычная болезнь, но еще и потому, что сама модель становится важной ставкой в игре «Кто контролирует ситуацию».

Широкая популярность модели болезни становится объяснимой, когда видишь, какие альтернативы может предложить современная мораль. В нашем обществе существует лишь одна реакция на неправильные поступки («плохое» поведение) — они подлежат наказанию, тогда как больные признаются заслуживающими сочувствия и на их лечение изыскиваются средства. Но чтобы получить лечение, нужно, чтобы тебя признали больным. Поскольку для преступлений и других неприемлемых отклонений наше общество знает единственный рецепт — наказание, а не лечение, единственной спасительной лазейкой, позволяющей рассчитывать на милосердное обращение, является понятие ограниченной дееспособности. Если болезнь вынуждает людей терять контроль над собой, то их дееспособность несомненно ограниченна.

Имея перед собой только две альтернативы — плохой или больной, и сами жертвы зависимости, и те, кто о них печется — индустрия здравоохранения и общество в целом, — по вполне понятным причинам гораздо охотнее рассматривают зависимость как болезнь. Эта теория, по крайней мере, дает возможность гуманного подхода к проблеме. С точки зрения расколотого «я», признание человека «плохим» влечет за собой наказание «я-плохого», тогда как определение «больной» позволяет помочь «я-хорошему». Поэтому неудивительно, что все присущие модели болезни противоречия обычно игнорируются, как и большинство не согласующихся с этой моделью научных исследований. Отчасти это можно объяснить опасением, что если жертв зависимости перестанут считать больными, то меры, которые предложит общество, будут суровыми и карательными. К тому же само слово «болезнь» это пропуск, дающий право на финансирование лечебных (а не карательных) мероприятий, на (267:) субсидии и страховые пособия, питающие реабилитационный бизнес, в котором задействованы миллиарды долларов.

В старину всякого, кто позволял себе явно антиобщественное поведение, считали либо скверным человеком, либо одержимым чем-то плохим. Его пытались контролировать с помощью цензуры, наказаний, разнообразных процедур очищения (часто такое «изгнание дьявола» было, по сути, способом наказания или казни). И хотя пьянство (или безумие) могло в какой-то мере служить извинением для некоторых проявлений вызывающего поведения, тем не менее, применявшиеся в случае необходимости меры контроля носили в основном карательный характер. Проще говоря, заблудший призывался к ответу и получал по заслугам.

И в наше время существуют теории, согласно которым всю ответственность следует все же возлагать на самого человека, поэтому мы называем их «моделями ответственности». Наиболее сложные из них включают в себя еще и проблемы ответственности общества, а также профилактики и реабилитации. Их смысл — помогать людям найти в себе силы справиться с зависимостью, а не поощрять их склонность чувствовать себя бессильными перед лицом болезни, что вынуждает обращаться за «лечением» к какому-то внешнему посреднику. Сторонники модели ответственности утверждают, что люди в конечном итоге должны полностью отвечать за все последствия совершаемых поступков, как плохих, так и хороших, хотя и признают, что общество также влияет на формирование и поведение людей. Такая точка зрения оправдывает стремление заставить общество принимать участие в профилактике и реабилитации своих зависимых членов, но только так, чтобы ответственным оставался сам человек. Несмотря на внешнюю гуманность и научность рассматриваемых моделей, они вызывают резкое сопротивление. Это отчасти объясняется боязнью того, что следование их рекомендациям может вновь вернуть нас к жестокому обращению с людьми, практиковавшемуся прежде, пока модель болезни не переквалифицировала зависимых людей из «плохих» в «больных». Поистине грань, лежащая между ответственностью и виной, так же тонка, как и грань между лечением и наказанием.

Мы коснемся только современных теорий ответственности, которые категорически опровергают подход к зависимости как к болезни и утверждают, что путь к избавлению от нее — свободный (268:) выбор и сила воли (принятие ответственности на себя). Так же как основным понятием в модели болезни является потеря способности себя контролировать, в моделях ответственности главным становится отрицание того, что зависимые люди действительно теряют самоконтроль.

Теории ответственности весьма уязвимы в двух отношениях, что мы и попробуем продемонстрировать. Мало кто станет утверждать, что человек совершенно невосприимчив к внешним условиям. Доказано, что одни условия вызывают большую зависимость, другие — меньшую. В таком случае, как и на кого или на что следует возлагать ответственность (чаще всего это иносказательное название вины) — на человека или на общество? Неудивительно, что приходится слышать заявления, приводящие в замешательство своей двусмысленностью: «Всю ответственность должен нести человек, однако доля вины лежит также и на обществе».

Наиболее показательный момент, в котором эти две модели кардинально расходятся, — утверждение о том, что зависимые люди при желании или необходимости могут себя контролировать. Существует необоснованное предположение, что если зависимость — не болезнь, то возможность контроля фактически сохраняется. Некоторые теоретики «доказывают» это, демонстрируя, что кажущаяся потеря контроля не является устойчивой. Для подтверждения приводятся данные многочисленных исследований и экспериментов (показательного характера), свидетельствующие о том, что люди, которых называют зависимыми, могут контролировать свои привычки и поведение, регулировать и приспосабливать их к изменяющимся обстоятельствам до такой степени, что способны вообще «завязать». Во всем этом присутствует ни на чем не основанное положение, что для того, чтобы потерю контроля можно было признать реальной, она должна быть устойчивой. Вслед за таким предположением следует ошибочный вывод, что если, мол, показать, что зависимые люди все же могут проявлять контроль в жестких ситуациях, то можно считать доказанным, что они способны делать это, когда захотят. Такая абсолютно нелогичная посылка не только не оставляет места для подсознательных факторов и влияний среды, но и опровергается тем подлинным и глубоким ощущением собственной неконтролируемости, которое переживают зависимые люди. Кроме того, модели ответственности так и не объясняют, откуда же (269:) берет начало эта непонятная потребность саморазрушения путем выхода за пределы допустимого.

Авторы моделей ответственности не противоречат истине, когда утверждают, что зависимые люди часто бывают не такими неконтролируемыми, как может показаться. Но они ошибаются, предполагая, что из этого следует, будто зависимые люди на самом деле могут себя контролировать, а следовательно, все, что им нужно, — это методы, помогающие воспитать силу воли и предоставить более широкий выбор для принятия правильного решения. Они рассуждают следующим образом: попавшие в зависимость в какой-то мере все же способны контролировать свою жизнь, так давайте поможем им делать это еще более успешно. Предполагается, что необходимо заставить зависимых людей отвечать за свои поступки и помочь им (а не нянчиться с ними), чтобы они сделали правильный выбор. Разумеется, «правильным» будет такой выбор, который согласуется с одобряемыми обществом ценностями. На самом же деле получается, что санкционированному обществом «я-хорошему» помогают удерживать контроль над «я-плохим». При этом совершенно не учитывается тот факт, что многие из этих самых ценностей раскалывают психику людей до такой степени, что зависимость становится вынужденным механизмом освобождения.

Некоторые из тех, кто предпочитает модели ответственности, опасаются, что если страдающих зависимостью объявить больными или неполноценными, то такой подход узаконит их освобождение от необходимости отвечать за последствия своих поступков. Отсюда вытекают и другие опасения: забота о соблюдении прав этих людей в качестве больных может обернуться ущемлением прав тех, кому не удалось попасть в данную категорию. Например, может получиться, что работодатели будут законодательным образом вынуждены отдавать предпочтение лицам, объявившим себя выздоравливающими от зависимости, в ущерб другим, более ответственным претендентам. То есть, по существу, зависимость будет вознаграждаться. Некоторых сторонников модели ответственности серьезно тревожит еще и то, что когда зависимость классифицируется как болезнь, тем самым размывается понятие моральной ответственности, а следовательно, расшатываются и самые основы общества Они опасаются, что если отказаться от ответственности и возможности выбора, то это еще более усугубит падение морали, наблюдающееся в наше время. Мы (270:) придерживаемся другого мнения. Нам представляется, что характерный для всего мира упадок морали не есть признак отсутствия моральных устоев у современного человека; скорее, он вызван крушением канонов старой авторитарной морали, по которым многие люди больше жить не могут.

Модели ответственности в состоянии предложить лишь заново запрограммировать людей, с тем, чтобы попытаться укрепить их силу воли и научить «отвечать за себя» — иными словами, делать выбор в пользу санкционированного обществом поведения. Неудивительно, что зачастую используемые для этого приемы включают в себя методы модификации поведения, основанные на психологическом поощрении и наказании. Поощрение и меры социальной поддержки могут способствовать усилению «я-хорошего», а наказание, особенно если оно достаточно сурово, может сдерживать «я-плохое». Однако кратковременное разрешение ситуации не только не затрагивает корень проблемы, но, как и модель болезни, лишь усугубляет внутренний раскол, поскольку ведет к усилению исключительно «я-хорошего».

Те, кто провозглашает ответственность ключевым моментом в решении проблем зависимости, хорошо понимают, что модель болезни способствует развитию у человека менталитета жертвы. Они требуют, чтобы зависимый человек взял ответственность на себя и таким образом обрел силы для изменения существующего положения. Если же человек ощущает себя беспомощной жертвой сомнительной болезни, то это толкает его к безответственности, предлагая всего лишь оправдание, а не объяснение или решение проблемы. Тем не менее, наличие расколотой, раздираемой противоречиями психики, когда каждая из сторон превращает в жертву другую, действительно чревато утратой силы и контроля, и тогда люди начинают чувствовать себя жертвами вполне обоснованно. Модель болезни фактически содействует тому, что зависимый человек начинает взирать на все происходящее с ним с позиции жертвы, поскольку его убедили, что ход событий контролируют главным образом биологические факторы. Если в это поверить, то можно и в самом деле стать жертвой собственного тела. А придание менталитету жертвы законного статуса лишь углубляет внутреннюю борьбу, поддерживая склонность «я-плохого» к саботажу («Ничего не могу с собой поделать!») и уверенность «я-хорошего» в необходимости постоянно (271:) соблюдать бдительность, что еще больше подрывает доверие человека к себе. Все мы в той или иной степени являемся жертвами обстоятельств, но ощущение, что ты жертва самого себя (например, своих генов), делает доверие к себе просто невозможным.

Следует подчеркнуть, что модели ответственности совершенно не способны объяснить временами возникающее у людей очень реальное ощущение утраты самоконтроля. Хотя человек действительно всегда с готовностью хватается за любую теорию, могущую служить ему оправданием, более важная причина того, почему теория зависимости как болезни находит отклик у стольких людей, заключается в том, что каждый из них сам некогда пережил чувство потери контроля. До последнего времени модель болезни была единственной теорией, предлагавшей этому более или менее понятное объяснение. Модели же ответственности не соглашаются даже признать подлинность этого феномена, не говоря уже о том, чтобы помочь как-то справиться с ним. И в самом деле, как можно настаивать на том, чтобы человек отвечал за свои поступки, если он себя не контролирует?

На самом деле, при всех видимых различиях, обе модели являются порождением общей системы моральных ценностей, на которой лежит вина за возникновение раздираемой внутренней враждой психики. Обе модели — полярные отражения одной и той же дуалистической морали, которая может рассматривать проблемное поведение либо как болезненное, либо как неправильное. Все отличие между ними фактически сводится к различным стратегиями укрепления «я-хорошего».

В противоположность им, модель расколотой психики не способствует формированию менталитета жертвы, но и не отрицает истинность переживаний тех, кто иногда ощущает себя несамостоятельным и беспомощным. Допускает она и то, что человек не всегда может контролировать себя. С нашей точки зрения, так называемые зависимые личности (либо предрасположенные к возникновению зависимости) используют борьбу за власть, чтобы выразить свой глубокий внутренний раскол, и иногда это позволяет им освободиться от внутреннего диктатора. Сама борьба становится для них главным делом жизни. Вот почему у них может быть несколько зависимостей или они могут переходить от одной зависимости к другой. Наша модель рассматривает склонность к саморазрушению как (272:) качество, присущее расколотому «я», в котором каждая из сторон пытается одержать верх над другой. В рамках зависимости «я-плохое» обычно играет роль мятежника, который использует все доступные ему средства, чтобы разрушить механизмы контроля, находящиеся в руках «я-хорошего».

Поборники моделей болезни и ответственности как методов избавления от зависимости приводят доказательства того, что их методы иногда помогают людям обрести контроль над своей жизнью. Вполне понятно, что критерием успеха для них служит постепенное уменьшение потребления создающих зависимость веществ и отказ от злоупотребления ими. Мы нисколько не пытаемся принизить значение тех форм помощи, которые позволяют человеку хотя бы на короткое время почувствовать облегчение. Но мы считаем, что ни одна из этих теорий не может сделать поведение человека свободным от контроля, ибо ни одна из них по-настоящему не затрагивает основных проблем, связанных с природой контроля.

«Двенадцать ступеней» — куда?

Итак, согласно модели болезни, зависимость перестает рассматриваться как «зло» и становится «болезнью», а зависимые люди — жертвами, утратившими контроль над собственной жизнью. При этом поощряется мысль, что человек бессилен перед лицом зависимости. Стратегия помощи в рамках этой модели заключается в усилении власти «я-хорошего», а ведь это способствует сохранению внутреннего раскола. Для того, чтобы «я-хорошему» было легче удерживать контроль, многие стараются примкнуть к группе, члены которой воздают должное тем же ценностям. С разрушением традиционных структур, которые служили поддержкой для «я-хорошего» (церковь, община, семья), образовывающийся вакуум заполнили так называемые группы «Двенадцати ступеней». По иронии судьбы, ярлык «группы самопомощи» навесили как раз на те формирования, которые поощряют убеждение, что люди сами по себе беспомощны.

Не удивительно, что подход, сущность которого состоит в поддержке и усилении внутреннего диктатора методами группового воздействия, отдает предпочтение модели болезни. Большинство групп «Двенадцати ступеней» работают только при условии полного подчинения их правилам — правилам «Двенадцати ступеней». (273:) Модель болезни этому весьма способствует, поскольку для такого подчинения человек должен быть уверен в своей совершенной беспомощности. «Двенадцать ступеней» — авторитарное изобретение, поскольку представляет собой набор непререкаемых жизненных правил. Вкратце их требования заключаются в следующем: признать свое полное бессилие; полностью подчиниться высшей силе (Богу); неустанно работать над устранением недостатков собственного характера при содействии высшей силы; раскаяться и стремиться к исправлению; оказывать помощь ближним посредством распространения послания, в котором все эти правила изложены (так называемого «Слова»).

Хотя известное движение «Анонимных алкоголиков» в конце концов приняло модель физиологической болезни, поначалу оно рассматривало пьянство как дефект характера, а потому делало акцент на традиционном моральном усовершенствовании. Поэтому неудивительно, что ценности, лежащие в основе идеологам «Двенадцати ступеней», являются прямыми наследниками порожденного религией морального раскола между добром и злом. Какой бы высшей силе мы ни подчинялись, какое бы конкретное содержание мы ни вкладывали в это понятие, в любом случае мораль, которая из этого проистекает, остается традиционной: она отрицает в человеке значимость всего плотского («животного») и эгоистического. Ключевым словом в выражении «высшая сила» является «сила», поскольку «я-хорошее» набирает мощь, приближаясь к идее некой всеведущей силы, которая определяет, что хорошо, а что плохо. То, как человек представляет себе высшую силу, не имеет значения, поскольку она в любом случае остается источником, опорой и моральной основой «я-хорошего». Как и большинство диктаторов, «я-хорошее» рвется к власти под тем предлогом, что «оно лучше знает».

Поскольку упомянутое движение «Анонимных алкоголиков» (далее АА) было прототипом «Двенадцати ступеней» и послужило также моделью для множества других похожих организаций, остановимся на нем подробнее. Хотя на первый взгляд у АА нет лидера (фактически роли лидеров исполняют старые члены), на самом деле эта организация имеет много общего с авторитарными культами: непререкаемый письменный источник («Слово»); диктат регламентирующих жизнь правил; перемена убеждений, достигаемая благодаря подчинению некой сверхчеловеческой силе; (274:) зависимость от группы, что часто ведет к разрыву отношений с теми, кто не признает священной важности «Двенадцати ступеней». Несогласие с любой из «ступеней» рассматривается как отступничество или сопротивление. Как и в других авторитарных структурах, здесь манипулируют страхами и желаниями людей, причем страх перед уходом из группы внушается многократным повторением угрозы «Без нас ты не сможешь ничего поделать».

Главным условием действенности любого авторитарного образования является покорность, капитуляция. В первой части нашей книги подробно объяснялось, почему сам акт капитуляции перед кем-то или чем-то имеет серьезные психологические последствия. Передача власти тому, кто представляется нам более сильным и достойным, чем мы сами, не только на время избавляет от любых конфликтов, но и позволяет ощутить себя обновленным и даже родившимся заново. Это ощущение «возрождения» характерно для всех переживаний, сопутствующих религиозному обращению, которые в сочетании с раскаянием и желанием исправиться рождают уверенность, что в моральном плане с прошлым покончено навсегда. Присоединяясь к АА, люди полностью подчиняются правилам «Двенадцати ступеней» и обретают твердую веру в то, что если как следует и достаточно долго «работать над ступенями», то они сотворят чудо, даровав человеку трезвость. Однако для такого чуда необходима постоянная поддержка группы, потому что «Двенадцать ступеней» не устраняют внутренний раскол, а способствуют усилению одной стороны за счет подавления другой. «Я-хорошее» не может в одиночку сдерживать «я-плохое», какими бы высокими идеями оно ни вооружалось (или каким бы идеям ни покорялось). Вот почему для таких программ важно заставить людей признать свое бессилие перед лицом жизни, чтобы они не могли ни дня прожить не только без идеологии «Двенадцати ступеней», но и без поддержки группы.

Модель АА не просто программирует людей таким образом, что они перестают себе доверять, — недоверие к себе является необходимым условием ее работы. Апологеты движения не устают повторять: «Двенадцать ступеней действуют — значит, нечего в них сомневаться!» Если кто-то все же уходит из группы, можно быть уверенным, что его зависимость («я-плохое») почти наверняка снова выйдет наружу — как его и предупреждали. Тем же, кто (275:) возвращается, не избежать самодовольного упрека: «Ведь мы же тебе говорили!», что еще больше убеждает человека в собственном бессилии. Группа фактически выступает в роли хора «я-хороших», чей рефрен — «В одиночку ты никогда не справишься!». АА истолковывают свою способность прогнозировать рецидивы как подтверждение правильности своей идеологии (а не как свидетельство ее неэффективности), пользуясь этим для ужесточения авторитарного контроля по отношению к своим членам. Мы же убеждены, что модель расколотого «я» гораздо лучше объясняет, почему даже после многолетнего периода воздержания в глубине души человека звучит все та же призывная песнь соблазна, напоминая о былых излишествах и не оставляя ему иного выбора, кроме как «покончить с трезвостью раз и навсегда».

В любой зависимости (или мании) должен присутствовать страх возврата к прежнему состоянию, которое зависимость каким-то образом облегчает. Часто люди боятся скучной, регламентированной жизни без всякой отдушины, на которую их обрекает «я-хорошее». Поэтому жизнь, которую обеспечивает «я-плохое», должна стать по-настоящему плохой, часто даже смертельно опасной, прежде чем трезвость, которая здесь означает возвращение под власть «я-хорошего», начнет вызывать некоторый интерес. Вот почему АА постоянно подчеркивают, что для того, чтобы захотеть измениться, жертвы зависимости должны испить свою чашу до дна.

Надо сказать, что методы АА действительно могут послужить ступенью на пути к важнейшим жизненным переменам. Немало людей успешно воспользовались ими, чтобы добиться стабильность на период, достаточный для того, чтобы пересмотреть свои ценности и найти иные способы самореализации. Самый сильный довод в поддержку таких программ — это то, что они работают или, правильнее сказать, работают успешнее, чем какие-либо другие, причем в массовом масштабе и с меньшими затратами. Тем не менее, у них есть оппоненты — в частности, сторонники моделей ответственности, — которые всерьез оспаривают долгосрочную эффективность программы АА и показатели ее успеха. Мы не собираемся выяснять, насколько хорошо работает программа АА Авторитарные структуры всех мастей действительно работают — в той степени, в какой те, кто в них участвует, подчиняются их заповедям. Как и большинство авторитарных систем, основанных на вере, «Двенадцать ступеней» (276:) предоставляют тем, кто их принимает, мощную механическую стратегию с достаточно предсказуемыми результатами.

Ключевой вопрос здесь иной: что следует иметь в виду, говоря, что они «работают»? Мы нисколько не сомневаемся, что для некоторых трезвая жизнь, к которой им удалось прийти при поддержке АА, гораздо лучше, чем прежнее существование — безысходное и нездоровое. Такие программы могут помочь людям, испытывающим внутренний раскол, жить в условиях общественного строя, чьи ценности способствуют возникновению подобного раскола. И все же жить под непрестанным контролем, жить только благодаря вере в то, что ты действительно болен, — весьма условное представление о выздоровлении. Если для обретения устойчивого состояния необходимо на каждом шагу расписываться в собственной беспомощности — согласитесь, что-то здесь не так. Вряд ли можно назвать гармоничной жизни в атмосфере постоянного глубоко запрятанного страха и недоверия к самому себе.

«Исцеления», которые не приводят к обретению внутренней целостности, по-своему калечат людей. Те, кто боится, что ими в любой момент может завладеть одна из сторон их психики, — калеки, разве что теперь их моральные изъяны менее заметны, чем прежде, когда «я-хорошее» (с посторонней помощью) еще не одержало верх. Любая теория, не учитывающая раскола внутреннего мира человека, никогда не сможет обеспечить настоящее исцеление, если исцелившимся считать целостную личность, доверяющую себе, а потому невосприимчивую к авторитарным воздействиям. Жить, боясь самого себя, — значит с психологической точки зрения оставаться ущербным.

В общих словах наше отношение к этой проблеме можно сформулировать так: «Критиковать, не предлагая ничего лучшего, — позиция по меньшей мере сомнительная, а по большей — самонадеянная». Мы ни в коем случае не хотим сказать, что отдельным людям и обществу в целом (в его современном виде) было бы лучше без таких программ. Люди делают все, что от них зависит, чтобы выжить и выполнять свои функции. В этой главе мы не даем ни простых средств избавления от зависимости, ни какого-то особого способа ее лечения. Скорее мы относим разновидность зависимости, которой присуща борьба за власть, к числу коренных проблем авторитаризма. Наша цель — не только показать, почему зависимость (277:) принадлежит именно к этой сфере, но и предложить для ее рассмотрения свой подход, не требующий адаптации к патологическим социальным условиям, которые сами все больше выходят из-под контроля. Любая «помощь», которая подавляет нежелательное поведение, воспитывая у человека недоверие к себе, — всего-навсего старый авторитарный прием в новом обличий. И хотя таким образом можно получить некоторое облегчение, за него приходится дорого платить — еще большим подрывом доверия к себе.

Если зависимость — болезненный симптом, то недуг в целом называется авторитаризмом. Как и во многих других сферах, лекарство, которое предлагает общество для исцеления болезней, которые само же порождает и усугубляет, суть принуждение и еще раз принуждение. Дело не только в том, что сами программы «Двенадцати ступеней» авторитарны, но и в том, что людей (тинэйджеров, служащих, пьяниц, мужей, избивающих своих жен) принуждают присоединиться к ним под угрозой более тяжелого наказания. «Двенадцать ступеней» работают, насколько возможно, потому, что отражают раскол в обществе и в системе морали, помогая людям с расколотой психикой приспосабливаться к окружению, которое способствовало этому расколу. Авторитарные структуры сохраняются на протяжении тысячелетий, потому что они действительно «работают», то есть подходят для достижения определенных целей. Однако они несовместимы с истинно эволюционной моделью, поскольку заранее регламентируют правила, границы и структуру изменений. Неудивительно, что общество с поляризованной моралью и сильной склонностью к фундаментализму объявляет зависимость либо болезнью, либо злом. При этом понятие болезни становится весьма расплывчатым, но, по крайней мере, не злостным. Печальная истина заключается в том, что зависимые люди — не больные и не злодеи. Они, как и все мы, пленники социальной среды, в условиях которой душевное здоровье и целостность — вещи труднодостижимые. А когда корнем проблемы являются условия, существующие не только в социальных структурах, но и в сознании людей, то кроме методов лечения, лекарств и методик контроля поведения возникает и другой способ достичь изменений. Попытки перебороть глубоко укоренившиеся, хотя и отжившие, социальные и моральные условия, могут показаться делом безнадежным. Но как только эти условия утрачивают способность регламентировать, а значит, и (278:) контролировать нашу духовную жизнь, как тут же начинаются перемены — сначала личностные, а потом и социальные. Об этом говорится в остальной части главы, где рассматривается более широкий круг проблем, далеко выходящих за рамки зависимости.