Периферическая область теорий

Периферическую область психологических теорий можно разделить на два компонента: а) собственно теоретический, б) эмпирический. Теоретическая «периферия» включает вспомогательные утверждения «теории и систему их аргументации, эмпирическая — подкрепляющий теорию эмпирический или обыденный опыт.

Вспомогательные утверждения теорий в гуманитарных науках со­относимы с тем, что В. С. Степин, говоря о точных науках, называет «частными теоретическими схемами». Он отмечает, что эти схемы «конкретизируют фундаментальную теоретическую схему применительно к ситуациям различных задач и обеспечивают переход от анализа общих характеристик исследуемой реальности и ее фунда­ментальных законов к рассмотрению отдельных конкретных типов взаимодействия, в которых в специфической форме проявляются указанные законы» (16, с. 126). Однако специфика гуманитарных дисциплин побуждает к существенной корректировке данного поня­тия, о необходимости которой пишет тот же автор: «разумеется, применение уже развитых методологических схем в новой области предполагает их корректировку, а часто достаточно радикальное из­менение соответственно специфике той или иной научной дисцип­лины» (там же,с. 305). Вспомогательные утверждения теорий в гуманитарных науках отличаются от частных теоретических схем точ­ных наук прежде всего своей аморфностью и недостаточной упоря­доченностью, которые, во-первых, не позволяют говорить об этом малоупорядоченном множестве общих утверждений как о четких схе­мах (и, стало быть, диктуют необходимость корректировки соответ­ствующего понятия), а во-вторых, делают их вычленение еще более сложным, чем вычленение базовых утверждений. Кроме того, В Гуманитарных дисциплинах вспомогательные утверждения теорий свя­заны с их базовыми утверждениями отношениями не столько логи­ческой, сколько терминологической дедуктивности, объединены в основном терминами, а не содержанием. Обычно они охватывают всю совокупность утверждений общетеоретического характера, кото­рые автор теории – индивидуальный или коллективный – форму­лирует в процессе ее построения. В то же время некоторые из таких утверждений могут постепенно, путем накопления их повторений, отливаться в достаточно стабильную и монолитную часть теории. Например, одно из излюбленных утверждений советских социальных психологов о том, что все социально-психологические процессы су­ществуют и эволюционируют только в контексте совместной дея­тельности, можно считать одним из базовых утверждений теории деятельности, выросшим из вспомогательного утверждения (5).

Эмпирический компонент периферии гуманитарных теорий в це­лом сопоставим с тем эмпирическим опытом, на который опирают­ся естественнонаучные теории и который прочно ассоциируется с ними, как, например, эксперимент Майкельсона – Морли с теори­ей относительности. Однако эмпирическая периферия гуманитарных концепций куда более широка, а отношения с ней их ядерной – центральной – части более сложны и разноплановы.

Все разнообразие психологической эмпирии с позиций каждой конкретной теории делится на две части – а) «свою» и б) «чужую» эмпирию. Каждая из этих частей эмпирической периферии, в свою очередь, тоже делится надвое. «Своя» эмпирия – на (а) тот эмпи­рический опыт, который служит опорой базовым и вспомогатель­ным утверждениям теории, т.е. ее своего рода «опорную» эмпирию, и (б) результаты эмпирических исследований, выполненных на осно­ве данной теории, и выявленные в этих исследованиях феномены – эмпирию «надстроечную». Вторая часть «своей» эмпирии по объему существенно превосходит первую, поскольку практически каждая психологическая теория порождает целое направление эмпирических исследований, которое подчас разрастается настолько, что теория «не поспевает» за ним, т.е. оказывается неспособной обобщить полученные данные. Эта часть «своей» эмпирии, конечно, может использоваться (и используется) для выполнения той функции, которую выполняет первая часть – подтверждения теории. Для этого имеются все предпосылки, поскольку результаты эмпирических ис­следований, направленных на подтверждение теории, обычно ин­терпретируются на ее же основе (хорошо известная и в естественных науках ситуация теоретико-эмпирического «круга»). Но все же их основная функция состоит в другом: в экспансии теории, в ее рас­пространении на все более широкую область эмпирических феноме­нов, что в гуманитарном сообществе эквивалентно укреплению позиций теории и рассматривается как аналог ее развития. Как только экспансия теории заканчивается, начинается ее стагнация, вскоре переходящая в деградацию, выражающуюся в значительном умень­шении количества сторонников, выполненных на ее основе эмпири­ческих исследований и т.д. Иначе говоря, когда теория не растет, подпитываясь все новым эмпирическим опытом, она постепенно если и не умирает, то превращается в «живой труп». Если же она, напротив, «съедает» слишком много, утрачивая свои первоначаль­ные объяснительный потенциал и предметную отнесенность, ее ожидает та же участь.

К «чужой» для теории эмпирии относятся феномены и результа­ты эмпирических исследований, выявленные и полученные на осно­ве других концепций. Она может быть разделена на релевантную и и-релевантную эмпирию.

Релевантная эмпирия – это результаты эмпирических исследо­ваний, полученные в рамках других концепций, но «задевающие» данную теорию, находящиеся в области ее «жизненных интересов». Наиболее радикальный, хотя и редкий в реальности, случай ее фор­мирования – это получение в русле других концепций данных, ко­торые могут поколебать позиции данной теории, противореча ее базовым утверждениям. Ни активно развивающаяся теория, находя­щаяся в стадии своего рода теоретической «пассионарности», ни стагнирующая и поэтому вынужденная постоянно защищаться от «пассионирующих», не может этот опыт проигнорировать, особен­но если ее соперница заостряет на нем внимание. Его надо либо «от­бить», либо ассимилировать, переинтерпретировав выгодным для себя образом. Типичные приемы здесь – в целом те же, что и в ес­тественных науках, хотя и с большим удельным весом чисто соци­альных и идеологических инструментов.

Однако чаще эмпирически установленные факты попадают в сфе­ру релевантной для теории эмпирии не потому, что являются опас­ными, а потому, что оказываются интересными для нее, представляя собой эмпирический материал, который потенциально может быть использован для ее экспансии и укрепления ее позиций. «Чужая» эмпирия активно ассимилируется теорией и в тех случаях, когда ей не хватает «своей», собственной эмпирии, например, в условиях, когда национальная наука по тем ли иным причинам развивается преиму­щественно в теоретическом, а не в эмпирическом русле. Скажем, со­ветские психологические теории на первом этапе своего развития, когда собственной эмпирии им явно не хватало, активно использо­вали факты и феномены, выявленные зарубежными психологами – в рамках концепций бихевиоризма, когнитивизма и психоанализа. Другими словами, теория, как правило, переинтерпретирует и асси­милирует «чужую» эмпирию не в защитных целях, а ради удовлетво­рения постоянной потребности в эмпирической подпитке, аналогич­ной потребности живых организмов в питании.

Возможны ситуации, когда теория не просто подпитывается «чу­жой» эмпирией, но и имеет ее первоначальным источником своего питания, вырастая из ее переинтерпретации. Так, например, кон­цепция Д. Бема, согласно которой установки «выводятся» нами из наблюдения за своим поведением, а также дополняющая ее очень популярная парадигма «ложной обратной связи» возникли вследствие переинтерпретации бихевиористом Д. Бемом результатов эмпирических исследований, выполненных в русле одной из когнитивистскиx теорий – теории когнитивного диссонанса (26). Далее эта теория породила «свою», и очень обильную, эмпирию, но ассимиляция «чужой» эмпирии прочно запечатлелась в ее родословной.

Иррелевантная «чужая» эмпирия – это эмпирические данные и феномены, выявленные в русле других концепций и не входящие в зону «жизненных интересов» определенной теории. Иррелевантность основной части «чужой» эмпирии служит оборотной стороной наличия у каждой теории «своей» эмпирии. Последняя порождена данной теорией, получена в результате исследования важных именно для нее проблем, описана в ее категориях, проинтерпретирована на ее основе и часто не имеет смысла вне ее рамок. Соответственно, для других теорий она иррелевантна, т.е. не вписывается в их смысловое поле, неинтересна, незначима и вообще как бы не существует. Подобная ситуация может иметь место и в естественных науках при сосуществовании несоизмеримых парадигм, но все же она характерна прежде всего для наук гуманитарных, являясь результатом их разоб­щенности на «государства в государстве», каждое из которых живет по собственным законам, включая правила получения, интерпретации и верификации эмпирических данных. Иногда, правда, игнорирование «чужой» феноменологии проистекает не из иррелевантности, а, напротив, из ее высокой релевантности и нежелательности (т.е. из отрицательной релевантности). Так было в случае с Галилеем, противники которого попросту отказывались смотреть в изобретенный им телескоп, и с Б.Ф.Скиннером, который с гордостью признавался в том, что не читает журналы, публикующие неудобные длябихевиористов данные. Однако в гуманитарных науках иррелевантность «чужой» эмпирии значительно чаще не имеет под собой скрытой отрицательной релевантности, а означает существование этой эмпирии в совершенно ином смысловом поле – как разговор на незнакомом нам языке, который обычно воспринимается нами как простой шум.

Скрытая область

При описании структуры психологических теорий можно было бы ограничиться констатацией наличия в их составе центра и периферии, которые включают описанные компоненты и ими исчерпываются, если бы в методологической рефлексии науки не существовало традиции, заложенной работами М. Полани и др. (12). Подобно тому, как в структуре любого формализованного знания имплицит­но присутствует некое неформализуемое, неявное знание (соотно­шение между ними обычно оценивается как 1:10 (29)), любая науч­ная теория, и в особенности гуманитарная, тоже всегда включает в себя некий неявный компонент. Этот компонент можно условно назвать скрытой областью теории, имея в виду, что она эксплицируется лишь путем специально организованной рефлексии, а в официальной жизни теории практически всегда остается за кадром.

Описанное М. Полани личностное знание нередко трактуется так, словно оно играет важную роль в процессе построения научных теорий, но утрачивает ее, когда данный процесс заканчивается, ос­таваясь вне готовых форм научного знания – таких, как теории. Если бы это было верно, то научные концепции во всех случаях представляли бы собой четко очерченные, полностью формализо­ванные и абсолютно однозначно воспринимаемые когнитивные кон­струкции. Однако в действительности едва ли найдутся хотя бы два человека, которые абсолютно одинаково понимали бы, скажем, те­орию деятельности; именно в расхождении способов ее понимания (и развития) коренится основная причина противостояния двух школ – последователей А. Н. Леонтьева и последователей С. Л. Рубин­штейна – в отечественной психологии. Любая теория, в особеннос­ти гуманитарная, включает в себя множество неявных смыслов и имплицитных утверждений, понимание которых всегда является индивидуальным и осуществляется на уровне личностного знания, что ипорождает главную причину расхождения смысловых полей при восприятии теории.

Таким образом, личностное знание не только играет важнейшую роль в процессе построения научных теорий, но и составляет существенную часть самих теорий, а также образует неизбежный фон их восприятия. Вместе с тем «темная» область научных теорий заполнена не только этим знанием. Р. Герох, внесший весомый вклад в развитие теории относительности, характеризует научные теории следующим образом: «с моей точки зрения, теории состоят из неисчислимого количества идей, аргументов, предчувствий, неопределенных ощуще­ний, ценностных суждений, и так далее, объединенных в своеобраз­ный лабиринт. Именно это скопление называется "теорией"» (32, р.183). В данной характеристике не только оттенена роль неформализуемых элементов теории, но и указано, что они не сводятся только к знанию, включая и компоненты, которые собственно знаниевыми (да ивообще когнитивными) назвать нельзя.

Здесь уместно вспомнить о том, что все ключевые методологи­ческие установки, заложившие основания науки Нового Времени, – рационализм, прагматизм и др., как и любые социальные установки, и мели не только когнитивный, но также эмоциональный и поведен­ческий компоненты (об этом см.: 20). Например, рационализм про­истекал из стремления подчинить стихию чувств господству разума 4; 6), т.е. не только был системой идей, но и выражал определенные желания, представлял собой сгусток коллективных эмоций. Длитель­ное господство рационализма и эмпиризма в западной культуре было бы невозможным без соответствующей эмоциональной основы и зак­репления ее в поведенческих образцах. То же самое можно сказать и о любой методологии, которая как система исследовательских устано­вок тоже имеет не только когнитивную, но также эмоциональную и поведенческую составляющие, что делает отнюдь не абстрактными метафорами такие понятия, как, например, «методологические эмо­ции» (21). А поскольку в любой теории запечатлена соответствующая методология, то ее некогнитивные компоненты становятся состав­ными частями соответствующих концепций, в результате чего нефор­мальная часть последних определяется не только личностным знанием, но и эмоциями и образцами поведения, всегда имеющими лич­ностную окраску.

В принципе это утверждение хотя и звучит несколько необычно, но выражает неэксплицированную очевидность и даже тривиаль­ность для философской методологии науки, вытекающую из логики ее ключевых понятий. Так, любая психологическая теория задает оп­ределенную исследовательскую традицию, исследовательская же традиция, в трактовке этого понятия Л. Лауданом и его последовате­лями, явно не сводится к ее когнитивному содержанию (36). То же самое можно сказать о парадигмах и других «единицах» развития науки, теснейшим образом сопряженных с научными теориями. Все они являются органическим единством (а) знания – явного и не­явного, (б) эмоционально закрепленных мотивов и намерений, (в) поведенческих образцов, т.е. основных компонентов социальной установки.

И все же, при достаточной универсальности подобной структуры научных теорий, их эмоциональная составляющая наиболее явно вы­ражена в гуманитарных науках. И дело здесь даже не в тесной связи последних с идеологией, в результате которой в положениях теории подчас бывают запечатлены определенные идеологические устремле­ния (пример марксизма слишком тривиален), а в том, что в состав любой гуманитарной теории имплицитно входит некоторый эмоцио­нально-личностный опыт ее автора. Как подчеркивает Дж. Ричардс, все психологические теории в значительной мере выражают личностно-психологические особенности их авторов (39). Это продемонстриро­вано психобиографами на примере У. Джемса (27), Дж. Салливена (38), многих других авторов психологических теорий и, естественно, самого основателя психобиографического жанра – З. Фрейда (см.: 8). Психологические теории предстают как генерализованные на других людей экспликации внутреннего мира и собственных психологичес­ких проблем их авторов. В частности, многочисленные психобиогра­фии З. Фрейда и его личные признания демонстрируют, как остро он переживал, скажем, страх перед кастрацией или Эдипов комплекс, и не оставляют сомнений в том, что введение соответствующих понятий было проекцией его личных психологических трудностей, а соответствующие метафоры были почерпнуты им из той специфической культуры, в которой он сформировался. Вывод о том, что в состав психологических теорий входит не только личностное знание, но и личностные переживания автора, и именно из рефлексии над пере­живаниями эти теории зарождаются, должен звучать как довольно банальное обобщение опыта психологической науки.

Понятие о неявной области научных теорий нуждается в расшире­нии и в другую сторону: помимо личностного знания, эта область не только включает личностные переживания и образцы поведения, но охватывает также знание, переживания и образцы поведения надличностные. Отметим в этой связи, что если в философской методологии науки неявное знание в основном ассоциируется с личностным, то в социологии науки – в работах Д. Блура, Б. Барнса, Д. Маккензи и др. – акцент делается на том, что научное знание, в том числе и есте­ственнонаучное, «конструируется в стенах лабораторий», являясь вы­ражением исследовательских традиций, идей и смыслов, специфи­ческих для каждой научной группы (14). Это позволяет говорить о специфическом групповом знании (1), принципиально неформализуемом, как и личностное знание, но к последнему не сводимом. Групповое знание тоже входит в состав неформализуемой составляющей научной теории; его удельный вес особенно велик в тех случаях, когда теория коллективно разрабатывается (что случается очень редко) или коллективно развивается (что бывает почти всегда). В результате формируются некие коллективные тезаурусы понимания теорий. Су­ществование этих тезаурусов имеет своим следствием, в частности, то, что сторонники концепций всегда понимают их не так, как про­тивники, а также то, что одна и та же теория понимается и развивает­ся по-разному различными школами.

При этом также возникают соответствующие эмоции и формиру­ются образцы поведения, которые, как исследовательские традиции, чаще носят не столько индивидуальный, сколько коллективный характер. Это справедливо для таких эмоций, как, скажем, эмоциональная привязанность к «своей» теории (похожая, как в описанном выше примере, на чувства к любимой девушке), героическая решимость защищать ее при любых обстоятельствах, своеобразная идентификация с нею (30), не слишком добрые чувства к ее противникам, – чувства, в общем-то внешние по отношению к самой теории, но во многом входящие и в ее внутреннюю ткань. Так, один из аргументов когнитивистов в упомянутом выше споре с бихевиористами состоял в том, что можно «физически ощущать» первичность установок по отношению к поведению. При этом из логики данного спора было неясно, что именно первично – само это «ощущение», даже если оно действительно возникает, или желание подтвердить свою теорию путем вызывания у себя соответствующего ощущения (кстати, вторая возможность органичнее вписалась бы в логику когнитивизма, ибо означала бы первичность установки). Таким образом, в неявной области психологических теорий можно различить (а) личностный и (б) групповой компоненты, в свою очередь разделив каждый из них на когнитивную, эмоциональную и пове­денческую части. Разумеется, наличие этой области и ее ключевых компонентов не является привилегией гуманитарных наук. Многочисленные упоминания об этом можно найти и в работах методологов науки, относящихся к естествознанию. Однако, во-первых, сама об­ласть неявного знания в гуманитарных теориях существенно шире, а во-вторых, удельный вес ее эмоционального компонента заметно больше, чем в естественнонаучных теориях. Именно данные обстоятельства делают теории в гуманитарных науках куда более аморфны­ми, неопределенными и допускающими различные толкования.

Дабы сама структура психологических теорий, описанная в настоящей статье, не предстала в аморфном и недостаточно определенном виде, характерном для самих этих теорий, целесообразно отобразить ее в виде схемы (см. с. 34), которая, хочется надеется, если и не устра­нит, то, по крайней мере, сведет к минимуму индивидуальные и групповые вариации ее понимания.

 

ЭКЗАМЕНАЦИОННЫЙ БИЛЕТ № 14

 

1. Структурно-функциональный анализ

Структурно-функциональный анализ, принцип системного исследования социальных явлений и процессов как структурно расчленённой целостности, в которой каждый элемент структуры имеет определённое функциональное назначение. В марксистской социологии структурными образованиями общества выступают общественно-экономическая формация: материальное я духовное производство; базис и надстройка; экономические, социальные, политические отношения; социально-экономические, политические и культурные институты и т.д. Понятие функции имеет при этом два значения: служебная роль («назначение») одного из элементов социальной системы по отношению к другому или к системе в целом (например, функции государства, права, искусства, образования и т.д.); зависимость в рамках данной системы, при которой изменения в одной части оказываются производными (функцией) от изменений в другой её части (например, изменения в соотношении городского и сельского населения как функция индустриализации; повышение удовлетворённости работой как функция содержательности труда и т.д.). В этом смысле функциональная зависимость может рассматриваться как вид детерминизма. Исследование функциональных связей и зависимостей как первого, так и второго типа является одной из задач специальных социологических теорий, основывающихся на синтезе теоретического анализа и эмпирических исследований.

 

С.-ф. а. в марксистской социологии органически связан с принципом историзма, социально-экономического детерминизма, рассмотрения явлений в их внутренней противоречивости и др. принципами, в своей совокупности образующими диалектико-материалистическую методологию изучения социальных явлений.

 

Структурно-функциональное направление в современной буржуазной социологии основывается на противопоставлении функционализма и историзма. В рамках этого направления (Т. Парсонс) развивается абстрактная теория социальных систем, обладающих четырьмя основными функциями: адаптивной, целедостигающей, интегративной и функцией регулирования скрытых напряжений системы. При этом в качестве основных структурных образований социальной системы рассматриваются не социально-экономические структуры, а ценности и нормы. Главным механизмом, обеспечивающим нормальное функционирование системы, оказывается процесс социализации индивидов, в ходе которого усваиваются существующие в обществе нормы и ценности, а различные формы девиантного (отклоняющегося) поведения регулируются при помощи социального контроля. Такой подход игнорирует противоречивость общества, процессы классовой дифференциации и классовой борьбы. С.-ф. а. в современной буржуазной социологии абсолютизирует процессы стабильности, равновесия и устойчивости в обществе, преувеличивает роль ценностных и нормативных механизмов регуляции человеческой деятельности и направлен главным образом на исследование механизмов, обеспечивающих согласие в обществе. В идеологическом плане подобные концепции выступают как прямая или косвенная апология буржуазных общественных отношений.

2. Научное и ненаучное психологическое знание

научное знание отличается от ненаучного: наличием неразрешенной проблемы, теорий, которые могут способствовать поиску решения, разработанным понятийным аппаратом и наличием объективных методов регистрации научных фактов, объективностью и степенью обобщенности. Если сравнить научное познание с искусством, которое в той или иной мере открывается каждому человеку, то искусство основано на интуиции и потому субъективно и воздействует эмоционально. Наука отличается и от религии как пути познания человеческой души тем, что религия следует догме и основана На вере, а наука стремится к доказательству и постоянно обновляется, находясь в процессе самоопровержения. Поэтому концепции, некогда признанные ложными, время от времени вновь возвращаются в науку (3, 4).

До недавних пор психология, подобно каждой молодой науке, стремилась к выявлению общих закономерностей психического, к разработке проблем с общих позиций. И в поисках общего, как правило, утрачивалось своеобразие индивидуального. Однако каждый исследователь сталкивался с индивидуальными вариациями психического, которые сначала рассматривались как источник ошибок наблюдения, а затем из этого источника ошибок стала возникать проблема вариативности психических проявлений человека.

научное знание направлено на постижение истины и дает «лучшее из всех возможных на сегодня объяснений» (Е.А. Сергиенко) потому, что оно лучше соответствует реальности. (Боюсь говорить об «относительной истинности» из-за неудачного диалектического прошлого этого термина.) Большинство участников дискуссии близки к этой позиции. Однако достаточно выражен и эпистемологический пессимизм, т. е. принципиальный отказ от утверждения об истинности научных теорий.