Учение о предельной реальности

Своеобразие метафизики состоит в ее попытках определить, что собой представляет мир как реальность предельную и «последнюю», и в этом смысле противопоставить так понимаемый мир тому, что только «является» — является внешним, видимым, видимостью — представляет собой явление, феномен. Наука тоже различает поверхностные особенности вещей и их конституирующие характеристики. Психологи наблюдают внешние особенности поведения людей и пытаются понять особенности их личности — чего-то внутреннего, «глубокого» и прямо ненаблюдаемого. Применение факторного анализа (одного из методов статистической обработки данных) есть попытка выйти за пределы наблюдаемых признаков и установить общности, или «факторы» для тех или иных групп признаков. И все же взгляд на мир и явления у метафизиков иной, чем у ученых.

Метафизическая концепция мира включает в себя следующие важные (для метафизики) положения. Во-первых, предельная реальность мыслится как подлинная, настоящая, а явления — как обманчивые, вводящие в заблуждение. Эти идеи пережили века и восходят к Платону. Он различал явления (постигаемые мнением) и «истинные» реальности (познаваемые интеллектом). Объектами мнений являются чувственные впечатления, которые характеризуются нестабильностью. Потому сами мнения произвольны и содержат внутренние противоречия. Знание, напротив, характеризуется полной ясностью и свободно от ошибок. В знаниях отображается невидимый мир истинных реальностей, скрытых за слоем чувственных впечатлений. Платон обозначил объекты мнений термином «феномены», или «явления», а объекты знаний — термином «нoумен», или объектами ума (интеллекта), или «реальностями». Различая мнения и знания, Платон одновременно отвечал на вопрос, что есть мир. Он принижал реальность чувственных вещей (объекты мнений). Истинной реальностью объявлялись так называемые формы (объекты знаний), постигаемые интеллектом. Скажем, на уровне чувственных впечатлений вода может быть или холодной, или горячей, но вода не может быть одновременно и холодной и горячей. На уровне интеллекта, напротив, можно постигать природу воды как таковой («истинная» реальность), выходя за пределы ее отдельных свойств.

Во-вторых, реальность мыслится как нечто первичное, самопорождающееся и не производное от чего-либо другого. Когда средневековые философы пытались установить характеристики того, что они называли настоящим и совершенным бытием, они искали нечто такое, что в контрасте с обычными вещами было бы полным, законченным и самообусловленным. Подобным же образом рационалисты XVII в. определяли субстанцию как нечто, что может объяснить само себя.

В-третьих, для метафизика реальность есть нечто доступное для его понимания — в оппозиции к явлениям, смутным, непрозрачным и недоступным для понимания. Явления же не только обманчивы и вторичны, но также лишены какого-либо смысла, взятые сами по себе. Если явления все же и имеют какое-то значение, то только как факты, подтверждающие и обосновывающие существование предельной реальности. Задача метафизика состоит в том, чтобы в конечном счете показать полную связность и полную продуманность природы на уровне предельной реальности. Обыденное мышление не годится для решения этой задачи, а явления, хотя и существуют, но не есть реальность — в том смысле, что они не относятся к предельной реальности, характеризуются нестабильностью и недоступны пониманию, как писал об этом Платон.

В-четвертых, метафизика поддерживает науку, но специфическим образом. Акцент делается по преимуществу на содержании и объеме теории: она призвана объединить различные аспекты мира, каждый из которых по отдельности является смутным, недостаточным и неполным. Метафизик верит в то, что объединяющая отдельные аспекты явлений (фактов) теория, есть приближение к реальности, доступной для понимания. В свете этой задачи приветствуются избыточные, нестрогие и неограниченные фактами обобщения.

Учение о первых принципах

Метафизика представляет собой теорию начал, или первых принципов. Первые принципы мыслятся как конечные и неопровержимые истины, исходные посылки или предельные допущения. Поэтому они служат основой для аргументов в пользу тех или иных идей. Выдвигая гипотезы, метафизик в попытках их обоснования обращается к первым принципам, которые формулируются даже не в форме гипотез — они просто постулируются. Такое движение мысли следует отличать от хода мысли ученого. Он выдвигает гипотезы об определенных вещах и исходит из того, что эти гипотезы могут быть как истинными, так и ложными. Поэтому гипотезы подвергаются тестированию. Кроме того, ученый затем может дедуктивно выводить вытекающие из гипотез следствия, но обоснованность гипотез подвергается непрерывному сомнению и проверке. Таким образом, если для метафизика критерием истины является соответствие гипотез, идей, теорий первым принципам, то для ученого, напротив, критерием истины является соответствие его гипотез эмпирическим фактам.

 

Метафизика как наука

Метафизическая наука, выстраивает свои рассуждения, как правило, по следующей логике: (1) некое р берется или рассматривается как истинное; (2) показывается, если р,значит, q; (3) q выводится дедуктивно как истинное, учитывая истинность р. Стало быть, если р является истинным, и р предполагает q, значит, q характеризуется истинностью. Ясно, что первостепенным является вопрос об истинности р. Однако именно этот вопрос в наименьшей степени волнует метафизика. Он фокусирует свое внимание на истинности q и игнорирует гипотетичность и условность первой посылки о р: она принимается как безусловно истинная, а потому и q является истинным. В рассуждения, выстраиваемые по такой схеме, закрадываются несколько ошибок. Во-первых, гипотетичность первых посылок не принимается в расчет. Во-вторых, используется процедура переноса истинности с одних рассуждений на другие. Но ученый должен обосновывать или устанавливать истину всякий раз заново при переносе истинности на новые условия (см. Лакатос, 1995). Как отмечал Декарт, ничто в метафизике не порождает так много проблем, как ясное и различающее восприятие ее базовых понятий и понимание этих понятий как базовых истин.

Ясно, что метафизическая наука испытывает особую склонность к логическим построениям дедуктивного типа. Преобладание дедуктивных схем характеризует метафизику прежде всего как априорную науку. Ученый тоже опирается на дедуктивные схемы. Но если ученый обнаруживает, что его теоретическая конструкция не подтверждается опытом, он изменяет теорию или отказывается от нее. Метафизик не отказывается от своих теорий, поскольку он не знает и не может знать в принципе, соответствует его теория действительности или нет.

Научное знание должно быть свободно от якобы самоочевидных интуитивных предпосылок, поскольку они порождают сомнения. Есть люди, для которых исходные посылки не являются самоочевидными в своей истинности. Они не принимают самоочевидность исходных посылок не потому, что недостаточно умны или прозорливы, а потому, что опираются на иное мировоззрение. Если же некие посылки возникают в результате «самоочевидной интуиции» ученого, а затем на их основе он дедуктивно выстраивает ту или иную систему знаний, то ее обоснованность, объективность и истинность оказываются произвольными и субъективными. Метафизические построения при этом превращаются не более чем в упражнения в области логики.

Очевидно, что исходные посылки метафизики должны быть не только самоочевидны, как скажем, начальные аксиомы евклидовой геометрии, но также и самообоснованны, чего в евклидовой геометрии нет. Исходные посылки должны быть таковы, чтобы любая попытка их опровергнуть приводила к еще большему их подтверждению. Декарт полагал, что его учение соответствует этому требованию в положении cogito, ergo sum («Я мыслю, значит, я есть»). Строго говоря, это положение можно рассматривать первой истиной только с точки зрения субъективной экспозиции, но не с точки зрения объективного порядка вещей.

Но можно ли вообще проверять обоснованность метафизических теорий? Здесь возникают сложности двоякого рода. Во-первых, метафизические теории носят чрезвычайно общий, если не всеобщий, характер; поэтому им присуща высокая неспецифичность. Они заявляют, например, о том, что любое событие имеет ту или иную причину. Но можно ли быть в этом уверенным, если невозможно проверить каждое из событий природы и человеческих отношений? Кроме того, в силу всеобщности, метафизические теории обнаруживают низкую чувствительность к специфическим моментам, ситуациям, условиям и т.д., под влиянием которых одни закономерности сменяют другие.

Я вспоминаю шутку, которую услышал по телевидению: «Мужчины любят женщин, женщины — детей, дети — хомячков, а хомячки — не любят никого». В этой шутке для ученого нет ничего удивительного: любая закономерность имеет свой диапазон действия и, следовательно, предел. Она где-то начинается, а где-то заканчивается. Эта шутка должна была бы, однако, удивить метафизика: почему хомячок никого не любит? Если мужчины любят женщин, а женщины любят детей, а дети любят хомячков, то и хомячки должны кого-то любить.

Во-вторых, метафизик не озабочен тем, чтобы обнаружить условия, при которых его гипотеза будет опровергнута, и потому его взгляд на мир оказывается односторонним. Он замечает свидетельства, подтверждающие его теорию, но слеп к противоположным свидетельствам, — опровергающим его теорию. Понятно, что подтверждающие теорию свидетельства трактуются как существенные, а противоречащие свидетельства, наоборот, как случайные. Для метафизика факт не имеет принципиального значения, поскольку факт для него — вещь скользкая и ненадежная, точно так же, как для него нет фактов, свободных от теории.

Как отмечалось выше, априорная психология есть один из вариантов развития метафизики. Существуют множество направлений в психологии, которые построены на априорных (метафизических) критериях. Одна их часть «оккупировала» область практики. Среди них — психоанализ, гештальт-терапия, гуманистическая, экзистенциальная, феноменологическая психологии, психосинтез, нейролингвистическое программирование и ряд других, основанных на индивидуальном профессиональном опыте. Другая их часть претендует на господство в гносеологии (эпистемологии) и метанауке. К таковым относятся, в частности, ортодоксальная марксистская психология, социальный конструкционизм и ряд других. На уровне конкретных психологических теорий не всегда возможно провести отчетливую границу между эмпирической и априорной психологией. Лишь немногие теории являются или только априорными, или только эмпирическими. Многие теории содержат в себе как метафизический, так и эмпирический аспекты. Но в эмпирических теориях метафизический аспект сведен к минимуму, а в метафизических теориях, наоборот, к минимуму сведен эмпирический аспект.

 

ЭКЗАМЕНАЦИОННЫЙ БИЛЕТ № 6

 

1. Значение методологии для развития психологической науки

(?)

Скажем сразу: развитие прикладной психологии во всем ее объеме - главная движущая сила кризиса в его последней фазе.

Отношение академической психологии к прикладной до сих пор остается полупрезрительным, как к полуточной науке. Не все благополучно в этой области психологии - спору нет; но уже сейчас даже для наблюдателя по верхам, т. е. для методолога, нет никакого сомнения в том, что ведущая роль в развитии нашей науки сейчас принадлежит прикладной психологии: в ней представлено все прогрессивное, здоровое, с зерном будущего, что есть в психологии; она дает лучшие методологические работы. Представление о смысле происходящего и возможности реальной психологии можно составить себе только из изучения этой области.

 

Центр в истории науки передвинулся; то, что было на периферии, стало определяющей точкой круга. Как и о философии, отвергнутой эмпиризмом, так и о прикладной психологии можно сказать: камень, который презрели строители, стал во главу угла.

 

Три момента объясняют сказанное. Первый - практика. Здесь (через психотехнику, психиатрию, детскую психологию, криминальную психологию) психология впервые столкнулась с высокоорганизованной практикой - промышленной, воспитательной, политической, военной. Это прикосновение заставляет психологию перестроить свои принципы так, чтобы они выдержали высшее испытание практикой. Она заставляет усвоить и ввести в науку огромные, накопленные тысячелетиями запасы практически-психологического опыта и навыков, потому что и церковь, и военное дело, и политика, и промышленность, поскольку они сознательно регулировали и организовывали психику, имеют в основе научно неупорядоченный, но огромный психологический опыт. (Всякий психолог испытал на себе перестраивающее влияние прикладной науки.) Она для развития психологии сыграет ту же роль, что медицина для анатомии и физиологии и техника для физических наук. Нельзя преувеличивать значение новой практической психологии для всей науки; психолог мог бы сложить ей гимн.

 

Психология, которая призвана практикой подтвердить истинность своего мышления, которая стремится не столько объяснить психику, сколько понять ее и овладеть ею, ставит в принципиально иное отношение практические дисциплины во всем строе науки, чем прежняя психология. Там практика была колонией теории, во всем зависимой от метрополии; теория от практики не зависела нисколько; практика была выводом, приложением, вообще выходом за пределы науки, операцией занаучной, посленаучной, начинавшейся там, где научная операция считалась законченной. Успех или неуспех практически нисколько не отражался на судьбе теории. Теперь положение обратное; практика входит в глубочайшие основы научной операции и перестраивает ее с начала до конца; практика выдвигает постановку задач и служит верховным судом теории, критерием истины; она диктует, как конструировать понятия и как формулировать законы.

 

Это переводит нас прямо ко второму моменту - к методологии. Как это ни странно и ни парадоксально на первый взгляд, но именно практика, как конструктивный принцип науки, требует философии, т. е. методологии науки. Этому нисколько не противоречит то легкомысленное, "беззаботное", по слову Мюнстерберга, отношение психотехники к своим принципам; на деле и практика, и методология психотехники часто поразительно беспомощны, слабосильны, поверхностны, иногда смехотворны. Диагнозы психотехники ничего не говорят и напоминают размышления мольеровских лекарей о медицине; ее методология изобретается всякий раз ad hoc, и ей недостает критического вкуса; ее часто называют дачной психологией, т. е. облегченной, временной, полусерьезной. Все это так. Но это нисколько не меняет того принципиального положения дела, что именно она, эта психология, создает железную методологию. Как говорит Мюнстерберг, не только в общей части, но и при рассмотрении специальных вопросов мы принуждены будем всякий раз возвращаться к исследованию принципов психотехники (1922, с. 6).

 

Поэтому я и утверждаю: несмотря на то что она себя не раз компрометировала, что ее практическое значение очень близко к нулю, а теория часто смехотворна, ее методологическое значение огромно. Принцип практики и философии - еще раз - тот камень, который презрели строители и который стал во главу угла. В этом весь смысл кризиса.

 

Л. Бинсвангер говорит, что не от логики, гносеологии или метафизики ожидаем мы решения самого общего вопроса - вопроса вопросов всей психологии, проблемы, включающей в себя проблемы психологии, - о субъективирующей и объективирующей психологии, - но от методологии, т. е. учения о научном методе (Бинсвангер). Мы сказали бы: от методологии психотехники, т. е. от философии практики. Сколь ни очевидно ничтожна практическая и теоретическая цена измерительной шкалы Бине или других психотехнических испытаний, сколь ни плох сам по себе тест, как идея, как методологический принцип, как задача, как перспектива это огромно. Сложнейшие противоречия психологической методологии переносятся на почву практики и только здесь могут получить свое разрешение. Здесь спор перестает быть бесплодным, он получает конец. Метод - значит путь, мы понимаем его как средство познания; но путь во всех точках определен целью, куда он ведет. Поэтому практика перестраивает всю методологию науки.

 

Третий момент реформирующей роли психотехники может быть понят из двух первых. Это то, что психотехника есть односторонняя психология, она толкает к разрыву и оформляет реальную психологию. За границы идеалистической психологии переходит и психиатрия: чтобы лечить и излечить, нельзя опираться на интроспекцию; едва ли вообще можно до большего абсурда довести эту идею, чем приложив ее к психиатрии. Психотехника, как отметил И. Н. Шпильрейн, тоже осознала, что не может отделить психологических функций от физиологических, и ищет целостного понятия. Я писал об учителях (от которых психологи требуют вдохновения), что едва ли хоть один из них доверил бы управление кораблем вдохновению капитана и руководство фабрикой - воодушевлению инженера: каждый выбрал бы ученого моряка и опытного техника. И вот эти высшие требования, которые вообще только и могут быть предъявлены к науке, высшая серьезность практики будут живительны для психологии. Промышленность и войско, воспитание и лечение оживят и реформируют науку. Для отбора вагоновожатых не годится эйдетическая психология Гуссерля, которой нет дела до истины ее утверждений, для этого не годится и созерцание сущностей, даже ценности ее не интересуют. Все это нимало не страхует ее от катастрофы. Не Шекспир в понятиях, как для Дильтея, есть цель такой психологии, но психотехника - в одном слове, т. е. научная теория, которая привела бы к подчинению и овладению психикой, к искусственному управлению поведением.

 

И вот Мюнстерберг, этот воинствующий идеалист, закладывает основы психотехники, т. е. материалистической в высшем смысле психологии. Штерн, не меньший энтузиаст идеализма, разрабатывает методологию дифференциальной психологии и с убийственной силой обнаруживает несостоятельность идеалистической психологии.

 

Как же могло случиться, что крайние идеалисты работают на материализм? Это показывает, как глубоко и объективно необходимо заложены в развитии психологии обе борющиеся тенденции; как мало они совпадают с тем, что психолог сам говорит о себе, т. е. с субъективными философскими убеждениями; как невыразимо сложна картина кризиса; в каких смешанных формах встречаются обе тенденции; какими изломанными, неожиданными, парадоксальными зигзагами проходит линия фронта в психологии, часто внутри одной и той же системы, часто внутри одного термина - наконец, как борьба двух психологий не совпадает с борьбой многих воззрений и психологических школ, но стоит за ними и определяет их; как обманчивы внешние формы кризиса и как надо в них вычитывать стоящий за их спиной истинный смысл.