Эпистсмология без онтологии.

Надо признать, что радикальная эпистемология, несмотря на усилия своего автора, не привела к автоматической отмене вопросов, поставленных в рамках «традиционной» философии. Глубокое по­гружение в дискурс современной биологии, биокиберентики и психо­логии позволило автору использовать объяснительные модели позна­ния, в которых вопросы о соотношении знания и реальности не явля­ются ни закономерными, ни обязательными. Однако, коль скоро Гла-зерсфельд характеризует свою концепцию как философскую, то во­лей-неволей ему приходится давать ответы и на вопросы, поставлен­ные в рамках спекулятивной философии. Один из таких вопросов: не является ли эпистемология радикального конструктивизма разновид­ностью солипсизма? Основополагающий тезис радикального конст­руктивизма о том, что знание ничего не отражает и не соответствует никакой внешней действительности, моментально провоцирует во­прос о самой возможности, допустимости существования какой-либо действительности за пределами когнитивного поля познающего.

Глазерсфельд, как и другие конструктивисты, отвергает любые обвинения в солипсизме самым категорическим образом. Однако за­метим, что солипсизм понимается разными авторами вовсе неодно­значно в зависимости от контекста. Можно выделить как минимум две трактовки. Первая - онтологическая - подразумевает, что в дейст­вительности ничего не существует кроме рефлектирующего эго (ego solus ipse); все то, что это эго считает внешним миром суть плод его воображения. И вторая - имплицитно, но далеко не всегда обоснован­но выводимая из первой гласит о том, что воображаемый мир суть произвольная фантазия эго, его порождающего. Во втором случае происходит подмена истинного смысла солипсизма. Солипсизм под­разумевает единственность существования знающего я, но ничего не говорит о произвольности процесса познания. К примеру, сновидение строится из материала, не выходящего за пределы того, что уже име­ется ad hoc в сознании спящего. В сновидении события переживаются как реальные, хотя ни в какой действительности это не происходит, т.е. сновидение солиптично. Тем не менее, события, переживаемые в сновидении, все его знания и образы суть не произвольные фантазии спящего, а в той или иной мере детерминированы и подчинены опре­деленным психо-неврологическим процессам. В такой же мере по ка­ким-то закономерностям (а вовсе не произвольно) может строиться гипотетический воображаемый мир эго.

С самого начала Глазерсфельд утверждает, что знание не конст­руируется произвольным образом. Более того, вопрос о стабильности, систематичности знания объявляется одним из основных вопросов в радикальном конструктивизме: «Главный вопрос звучит следующим образом: почему же мы живем в относительно стабильном и надеж­ном мире, если мы не имеем никакой возможности ни стабильность, ни регулярность, ни любое чувственно воспринимаемое качество приписывать с уверенностью объективной действительности?» [Glas. 1998, S.28]. Итак, почему же все-таки наше знание не является произ­вольной фантазией и что служит источником его относительной ста­бильности, инвариантности?

Попытаемся вначале ответить на вопрос, из какого материала знание конструируется в процессе познания? Ответить на него помогает ссылка конструктивистов на одну из ветвей своих предшествен­ников в лице британских эмпиристов (Дж. Локка, Дж. Беркли, Д. Юма). Один из ключевых тезисов британских философов о том, что «разуму ничего не представлено кроме восприятий, и что никакая опытная данность не позволяет разуму обозреть непосредственную связь этих восприятии с объектами» [Hume 1742], дает конструктиви­стам возможность «остановить» вопрос о действительности на рубеже эмпирической данности: «...Предполагаемая онтологическая действи­тельность всегда пребывает по другую сторону нашего опытного взаимодействия...» [Glas. 1996b, р.115]. Все, что хоть каким-то обра­зом попадает в когнитивную область субъекта извне, есть некий никак имманентно не определенный, не дифференцированный материал, воздействующий на организм (причем на весь организм, а не только на органы чувств нервной системы) в виде факторов - помех, пертур­баций, возмущений. Ни о каком знании, как о знании, получаемом или ретранслируемом, речь не идет. Знание строится из эмпирическо­го материала путем его упорядочения: «Знание не должно пониматься как картина объективной действительности, скорее - как определен­ный способ организации опыта» [Glas. 1996b, p. 150]. И кто, как не сам познающий субъект осуществляет эту организацию, упорядочение, кому, как не ему принадлежит главенствующая роль в формировании инвариант знания? Тот первичный материал, который подлежит орга­низации и на который эти инварианты накладываются, определяется конструктивистами как сенсорный опыт. Можно сказать, что опыт -это единственная «реальность», о которой конструктивисты говорят, как о чем-то внешнем по отношению к субъекту, к внутреннему зна­нию: «Научное знание обеспечивает более-менее надежный способ обращения с опытом - единственной реальностью, доступной наше­му знанию» [Glas. 1996b, p. 117].

Интересно в данной связи отметить позицию Вико, как ее опи­сывает Глазерсфельд: «Вико не дает прямого ответа, однако ему уда­ется оставить в стороне сам вопрос, обращая его в бессмыслицу: если мир, в котором мы живем и который познаем, с необходимостью кон­струируется нами самими, тогда нет ничего удивительного в том, что нам же самим кажется он и относительно стабильным» [Glas. 1998, S.28].

Более подробно проблема инвариантности и стабильности кон­струируемого знания обсуждается другими авторами. Например, в ра­ботах Фёрстера, Матураны, Варелы, Рота с привлечением богатого научного материала из области кибернетики, биологии, нейрофизио­логии предлагаются конкретные модели функционирования когнитивных систем, содержащие описание тех закономерностей и правил, обязательное соблюдение которых и приводит к построению инвари­антного, нехаотического знания. По-другому, коль скоро процесс по­знания с неизбежностью подчиняется определенным законам, то, со­ответственно, и знание, полученное в результате этого процесса, ни­как не может быть произвольным.

Однако, как уже говорилось, признание непроизвольности кон­струирования картины реальности вовсе не опровергает того, что сам факт конструирования может иметь место исключительно в вообра­жении одного единственного субъекта, быть плодом его фантазии, т.е. не снимает обвинения в солипсизме. Как мы видим, можно призна­вать строгость построения воображаемой реальности, знания и одно­временно оставаться солипсистом. В конечном счете, обсуждать во­прос о том, живем ли мы в реальном мире или он нам лишь кажется, бессмысленно на том основании, что у человека нет способа это про­верить. Более того, можно утверждать a priori, что, какие бы механиз­мы или откровения ни посещали познающее сознание в «открытиях» реальностей первого, второго и других высших порядков (как пробу­ждение внутри сновидения, а затем истинное пробуждение), нет принципиальных препятствий к тому, чтобы не сказать в очередной раз, что «и это тоже» нам кажется. Крайний солипсизм оказывается бесполезным в силу своей бессмысленности[28].

«Золотую середину» между корреспондентностью и солипсиз­мом Глазерсфельд видит в позиции, провозглашающей пригодность, жизнеспособность знания (viability). Однако конкретная био­кибернетическая модель познания не может претендовать на решение философской альтернативы - корреспондентность или солипсизм. С одной стороны, этот вопрос уже изначально не содержится в конкрет­но научной когнитивной модели Глазерсфельда (и в большей степени - Фёрстера, Матураны и Варелы). Он принадлежит совершенно другому дискурсу - дискурсу спекулятивной философии и был впервые сформулирован за многие сотни лет до возникновения современных кибернетических и синергетических концепций. Таким образом, «ре­шение» проблемы сводится к ее игнорированию, к ненужности и не­необходимости ее постановки.

Такая позиция проявляется уже в характерном для конструкти­вистов отождествлении понятий «знания» и «действительности». Лю­бая действительность, о которой человек может что-то сказать, как-то ее выразить, является его внутренним когнитивным конструктом, ко­торый безразлично как называть - то ли знанием о действительности, то ли самой действительностью. В приведенной цитате эти два поня­тия употребляются как синонимы: «Свою действительность ("Wirklichkeit") я конструирую по принципу пригодности моих пред­положений. И чем активнее, я, так сказать, снабжаю своими предпо­ложениями, понятиями различные аспекты моего опытного мира, тем сложнее оказывается моя картина действительности ("Wirklichkeitsbild")...» [Richards 1984, S.10]. Такое отождествление является вполне приемлемым в свете утверждения о том, что все рав­но никакой другой - не конструируемой - действительности человек в принципе знать не может. Любые изменения в его когнитивной об­ласти (в сознании) приведут снова-таки к изменениям в той действи­тельности, которую он сконструировал и продолжает конструировать в течение всей жизни. У человека нет другого доступа к окружающей действительности кроме познавательных способностей его собствен­ной нервной системы (какой-либо объективной референтной системы координат). У некоторых авторов эта фраза звучит еще жестче: у че­ловека вообще нет никакого доступа к окружающей действительно­сти. Поскольку ничего достоверного в традиционном смысле мы ска­зать (помыслить) о реальности не можем, то ее объективное суще­ствование в такого рода недоступности равнозначно ее несущество­ванию.

Особенностью данной формулировки следует признать то, что принципиально возможность существования некоей реальности до­пускается, однако эта допустимость совершенно бесполезна для чело­века в процессе конструирования им его собственной реальности, на­зываемой знанием. Такая позиция чрезвычайно близка эпистемологии И. Канта, что позволяет самим конструктивистам называть Канта од­ним из своих главных философских предшественников. Априорность мыслительных категорий и концепция «вещи-в-себе» неизменно на­талкивают на те же выводы о принципиальной непознаваемости неко­ей реальности помимо той, которая существует в сознании субъекта.

Однако заметим, что агностицизм радикальных конструктивистов «радикальнее» кантовского, поскольку не оставляет никакой надежды на трансцендентные обоснования знания, на Божественную реаль­ность. Априорность когнитивных конструкций обосновывается не существованием высшей реальности (откровения), а особенностями функционирования живых систем.

Особенность позиции Глазерсфельда как раз и состоит в том, чтобы не вообще отрицать существование какой-либо действительно­сти, а обоснованно воздерживаться от любых утверждений онтологи­ческого характера:

«Конструктивизм не говорит о том, что не существует ни мира, ни других людей; он лишь придерживается того мнения, что, на­сколько нам это известно, и мир, и другие люди суть модели, которые мы сами и конструируем» [Glas. 1996b, p. 137].

«Конструктивизм... ничего не говорит и говорить не должен о том, что может или не может существовать» [Glas. 1996b, p. 113,114].

«Конструктивизм... не занимается ни защитой, ни опровержени­ем каких-либо утверждений метафизического характера» [Glas. 1996b, р.51]; «он [конструктивизм] был предложен в качестве теории позна­ния, а не как учение о бытии» [Glas. 1996b, p. 113].

Сам Глазерсфельд не боится даже определять свою позицию как эпистемологический солипсизм: «Радикальный конструктивизм ни в коей мере не является разновидностью онтологического солипсизма (или объективного идеализма), а может быть охарактеризован как со­липсизм эпистемологическиИ..)) [Schmidt 1996, S.35], «...Причем ха­рактеристика "эпистемологический" должна быть подчеркнута особо. Тем самым я отмежевываю свое понимание солипсизма от солипсиз­ма в традиционном смысле, который подразумевает какую-то онтоло­гию» [Glas. 1996a, S.404].

В заключение отметим, что все сказанное относительно невоз­можности «проникновения» в объективную действительность являет­ся справедливым и в отношении невозможности проникновения в мир субъективных конструкций другого человека. Получение или переда­ча знания вовсе не означает какой-то трансляции информации о чем-то из одной головы в другую. Передача знания, понимание, общение - это вторичные феномены, возникающие при совпадении процессов конструирования у контактирующих субъектов:

«Любые интерпретации чужих концепций неизбежно носят предположительный характер. Никому не дано проникнуть в сознание другого, чтобы воочию проверить, какого рода концептуальные структуры ассоциируются у него с теми или иными словами» [Glas. 1996b, р.54].

«...Когда бы мы ни пытались интерпретировать сказанное дру­гими, либо отыскать логику их поступков, осмыслить увиденное и ус-лыщанное, мы делаем это при помощи элементов, которые входят в состав нашего собственного опыта. В качестве одного из ярких при­меров можно указать на то, что интерпретации слепорожденным впе­чатлений его зрячих друзей неизбежно составляются на основе эле­ментов, не выходящих за пределы его - слепого человека - опыта. Та­кие интерпретации могут содержать корреляции, регулятивы и пред­положения, которые отличаются от тех, которые данный человек сконструировал до этого, однако они никак не могут включать в себя элементы, порождаемые визуальным опытом» [Glas. 1996b, p. 158].

 

Цитируемые издания

ФЭС: Ильичев Л. Ф., Федосеев П. Н., Ковалев С. М., Панов В. Г. (Гл. ред.) Философский энциклопедический словарь. Советская эн­циклопедия, Москва, 1983.

Capelle W. (1968) Die Vorsokratiker. Stuttgart.

Glasersfeld E. von (1996a) Siegener Gesprdche iiber Radikalen Komlruktivismus. Im Gesprach mil NIKOL (1982, 1984). In: Schmidt S. (Hrsg.) Der Diskurs des Radikalen Konstruktivismus, Suhrkamp, Frankfurt am Main, 7. Aufl, S.401-440.

Glasersfeld E. von (1996b) Radical Constructivism. Palmer Press, London.

Glasersfeld E. von (\99T)Konslruktion der Wirklichkeit unddes Begriffs der Objeklivitdt. In: Einfuhrung in den Konstruktivismus, Piper Verlag, Munchen, 3. Aufl., S.9-39.

Glasersfeld E. von (1998) Einfuhrung in den radikalen Konstruktivismus. In: Watzlawick P. (Hrsg.) Die erfundene Wirklichkeit. Piper Verlag, Munchen, 10. Aufl., S.16-38.

Helferich C. (1992) Geschichle der Philosophic. Verlag J. B. Metzler, Stuttgart, 2. Aufl.

Hume D. (1742) Philosophical Essays Concerning Human Understanding. London, Millar, Essay XII, Parti.

Lorenz K. (1979) Kommunikation bei Tieren. In: Peisl A., Mohler A. (Hrsg.) Der Mensch und seine Sprache, Propylaen Verlag, Wien, S.I 67-180.

 

Философия радикального конструктивизма Э. фон Глазерсфепьда

Richards J., Glasersfeld E. von (1984) Die Konlmlle von Wahrnehmung und die Konstruktion von Realilal. In: DELFIN, 1984, H.II1.

Schmidt S. (1996) Der Radikale Konstruktivismus: Ein neues Paradigma itn interdisziplindren Diskurs. In: Schmidt S. (Hrsg.) Der Diskurs des Radikalen Konstruktivismus, Suhrkamp, Frankfurt am Main 7 Aufl S.I 1-88.

StorigH. (!992) Kliene Weltgeschichte der Philosophic. Suhrkamp, Frankfurt am Main.

 

ПРИЛОЖЕНИЕ А к Главе 2:

Э. фон Глазерсфельд Введение в радикальный конструктивизм [29]

«О скрытом и явном Богам одним лишь известно, нам же, как людям, только трактовка доступна»

Алкмеон⁶

 

Вступление

Очевидно, что в рамках одной главы дать подробное обоснова­ние неконвенционалистскому образу мысли не представляется воз­можным; тем не менее, составить о нем представление, указав на глав­ные особенности, а также зафиксировать их в виде отдельных пунктов — задача, по-видимому, выполнимая. Вместе с тем, надо отметить, что в отношении данной позиции существует определенная опасность не­правильного ее понимания. Зачастую конструктивизм, как и скепти­цизм, с которым он имеет много общего, отказываются принимать все­рьез на том основании, что он кажется излишне критическим, чуждым, либо попросту противоречащим «здравому» смыслу. Ясно, что всегда, когда какое-либо направление отвергается самым резким образом, то сущность отказа трактуется представителями данного направления со­всем не так, как его критиками и противниками. С моей предвзятой точки зрения, нечто подобное представляет собой та оппозиционная среда, с которой в 18 веке столкнулся Джамбаттиста Вико - первый истинный конструктивист, а также в недавнем прошлом Сильвио Чек-като и Жан Пиаже; причем вовсе не ввиду каких-то пробелов или не­лепостей в своей аргументации, а из-за подозрения, что конструкти­визм ведет к подрыву слишком значительной части фундамента тради­ционного мировоззрения.

Достаточно первичного поверхностного знакомства с логикой конструктивизма, чтобы убедиться в том, что данная позиция ведет к неотвратимой ответственности думающего человека, причем его одно­го, за все им сказанное, познанное, а в равной степени и им совершен­ное. В настоящее время, когда бихевиористы всю ответственность за происходящее перекладывают на окружающую среду, а социобиологи — большей частью на гены, такое учение, согласно которому, мир, в ко­тором мы живем, является таковым исключительно благодаря нам же самим, кажется несколько неуютным. Именно это, в конечном счете, хочет подчеркнуть конструктивизм - тем самым он открыто провоз­глашает о таких аспектах в теории познания, которые, как правило, ос­таются незамеченными.

Одним из основных тезисов является тезис о том, что мир, кото­рый мы познаем (проживаем) на собственном опыте и который мы са­ми же конструируем, является актом непроизвольным, наше конструи­рование не является предметом специального внимания, т.е. мы не знаем, как мы это делаем. Такого рода незнание имеет существенное значение. Радикальный конструктивизм утверждает - также как Кант в своей Критике - что те операции, при помощи которых мы выстраива­ем наш опытный мир, могут быть в значительной степени определены, и что, в свою очередь, знание этих операций - которые Чеккато так изящно по-итальянски называет consapevolezza operativa⁴ - может по­мочь в более эффективном осуществлении этого конструирования.

В своем введении, как уже было сказано, я решил ограничиться несколькими отдельными пунктами. Тема первой части - соотношение между знанием и той «абсолютной» действительностью, которая счи­тается независимой ни от опыта, ни от какого-либо процесса прожива­ния; так же в первой части показано, что наше знание никоим образом не может интерпретироваться как изображение, скорее, его можно сравнить с ключом, открывающим один из возможных путей (см. ци­тату из Алкмеона).

Во второй части приводится небольшой обзор возникновения скептической позиции в древности, дополняющей положение Канта о том, что, как раз в силу того, что у нас существует свой собственный способ мировосприятия, мы вообще не в состоянии представить себе какой-либо внеопытный мир. Далее в этой же части кратко освещается конструктивистская позиция Вико.

В третьей части проводится попытка разъяснить некоторые наи­более существенные черты конструктивистского понятийного анализа. Среди множества идей и направлений мышления, которые я перенял, главным образом, у Пиаже и Чеккато, лишь немногие остались не разъясненными и библиографически незадокументированными. Рабо­ты Пиаже в семидесятые годы оказали на меня значительное влияние и подействовали вдохновляюще; но еще до этого наша пятнадцатилетняя совместная работа с Чеккато придала моим мыслям указанное направ­ление и тысячекратную уверенность. Тем не менее, для конструктиви­ста всякого рода взаимопонимание, согласие, а также любые учения и точки зрения - всегда конструкции и интерпретации конкретного субъ­екта. Таким образом, в конечном итоге я один несу полную ответст­венность за то, о чем говорится в этой работе.

История философии представляет собой нечто типа путаницы из всякого рода измов. Идеализм, рационализм, номинализм, реализм, скептицизм, как и множество других вот уже свыше двух с половиной тысяч лет, начиная с самых первых свидетельств западноевропейских мыслителей, ведут друг с другом непрекращающийся спор. Сами же школы, направления и движения зачастую бывает трудно отличить од­но от другого. В какой-то мере все же каждый изм, претендующий на серьезное к себе отношение, должен отмежеваться от уже укоренив­шихся: как минимум, ему необходимо предъявить какой-то новый ме­тодологический нюанс в теории познания. Зачастую это оказывается не более чем очередная перегруппировка давно известных основных принципов, смещение отправных пунктов, или смысловое расщепле­ние привычного понятия. Эпистемологическая проблема — каким обра­зом мы обретаем знания о действительности, и является ли добытое знание «истинным» и достоверным - занимает современных филосо­фов не в меньшей степени, чем в свое время Платона. Несмотря на то, что методологические подходы стали более сложными и разветвлен­ными, сама постановка вопроса, не считая нескольких редких исклю­чений, не изменилась. Именно такая постановка вопроса привела к то­му, что все ответы, которые предлагались, едва ли хоть как-то прибли­жались к разрешению собственно проблемы.

Американским философом науки Хилари Путнам недавно это было сформулировано следующим образом: «От Сократа до Канта не было ни одного философа, который в своих первичных, далее не реду­цируемых принципах не был бы метафизическим реалистом»²¹ Путнам разъясняет это утверждение исходя из того, что, несмотря на двухтысячелетний спор философов о том, что существует в действительносmu, само понятие истинности, которое всегда подразумевало некую объективную данность, никогда не вызывало разногласий. Таким об­разом, каждый, кто утверждает, что нечто допустимо называть «ис­тинным» только в том случае, если оно соответствует некоей абсолют­но независимой «объективной» действительности, неизбежно является метафизическим реалистом.

По существу такое положение вещей не изменилось и после Кан­та. Несмотря на серьезное отношение некоторых мыслителей к крити­ке чистого разума, давление философской традиции оказалось непре­одолимым. Вопреки тезису Канта о том, что рассудок не извлекает правила своего функционирования из природы, а владеет ими априор­но, многие ученые все еще и сегодня чувствуют себя «открывателями», постигающими загадки бытия, медленно, но уверенно расширяя тем самым границы человеческого познания. Сколько философов посвя­щает себя задаче придать неопровержимую достоверность столь тяжко добытым знаниям, достоверность, опирающуюся на мир «настоящих» истин! Все это не выходит за рамки веками господствующей точки зрения о том, что знание тогда только является знанием, когда оно по­знает мир таким, каков он есть.

Разумеется, историю западной эпистемологии невозможно охва­тить несколькими страницами. В данном кратком опусе я вынужден буду остановиться лишь на самом главном тезисе, позволяющем кон­структивизму, который я представляю, отграничивать себя самым ра­дикальным образом от других измов господствующего понятийного пространства. Радикальное отличие коренится во взгляде на вопрос о соотношении знания и действительности. Так, если в традиционной теории познания, а равно в когнитивной психологии это соотношение трактуется как в большей или меньшей мере образное (иконическое) соответствие, то радикальный конструктивизм придает ему значение приспособленности (Anpassung) в функциональном смысле.

На примере из староанглийского языка такого рода смысловое противопоставление ясно прослеживается между понятиям match [30]. Если эти слова перевести на немецкий язык как «stimmen» и «passen» (в данном переводе на русский язык: «соответствовать» и «подходить»,

*

«годиться»), то и здесь в пределах некоторых контекстов удается вы­явить эквивалентное смысловое противопоставление. Предположим, мы говорим о каком-то изображении, что оно «соответствует» («stimmt»). Это означает, что оно передает изображаемое и в какой-то мере является с ним однообразным. Конкретные свойства, по которым устанавливается однообразие, могут меняться от случая к случаю. За­частую размер не играет никакой роли, также как и вес, цвет, либо расположение в пространстве и времени; и все же в таких случаях го­ворят о точной передаче, воспроизводстве пропорции, порядка, либо основного плана строения. На техническом жаргоне это называют «го­моморфизмом». В господствующих теориях познания мы всегда най­дем явные или подразумеваемые предпосылки, основанные на том, что результат познания, а именно наши знания, являются знаниями о реальном мире, а коль скоро это так, то внешний мир, являющийся принципиально независимым и самодостаточным, гомоморфно ото­бражается хотя бы в каком-то одном аспекте.

С другой стороны, в случае, когда мы говорим, что нечто «под­ходит», то подразумеваем не более и не менее того, что это нечто справляется с тем назначением, которое мы на него возложили. Ключ «подходит», если он отпирает замок. Понятие пригодности относится к ключу, но не к замку. Так, мы можем сказать наверняка, что профес­сиональный взломщик имеет множество ключей, имеющих различную форму и, тем не менее, открывающих нашу дверь. Данная метафора звучит грубовато, однако для придания наглядности обсуждаемой теме подходит не худшим образом. С точки зрения радикального конструк­тивизма все мы - ученые, философы, дилетанты, школьники, живот­ные, как, впрочем, любые живые существа - соотносимся с нашей ок­ружающей средой в такой же мере, как взломщик с замком, который он должен отпереть, чтобы добраться до добычи.

Именно слово «passen» («подходить»), понятое указанным обра­зом, наиболее полно соответствует английскому понятию «fit» в дар­винистской и неодарвинистской теории эволюции. Дарвин сам, к сво­ему же несчастью, ввел в употребление фразу «survival of the fittest» [31]. Тем самым он подготовил почву для возникновения нелепого пред­ставления о том, будто бы его теория делает допустимым изменять по степеням сравнения понятие пригодности, а среди организмов, при­способленных к своей среде, обнаруживать «более приспособленных», среди же этих последних - еще и «наиболее приспособленных»[32]. И все-таки, в теории, в которой выживание является единственным критери­ем видового отбора, существует лишь две возможности: либо вид при­годен для жизни в среде, либо - нет; т.е. либо он живет, либо вымира­ет. Только сторонний наблюдатель, который вводит совершенно дру­гие критерии в дополнение к просто выживанию, - нечто типа эконо­мичности, простоты, либо изящества жизни - мог бы на основании та­кой добавочной оценочной шкалы говорить о «лучшем» или «худшем» выживании. Однако в теоретической модели, в основу которой поло­жена исключительно выживательная способность видов, никакие до­полнительные оценки не могут считаться обоснованными.

Именно в трактовке понятия «fitness» совпадают основные прин­ципы теории познания радикального конструктивизма и теории эволю­ции: точно так же, как среда устанавливает границы выживания для живых организмов (органических структур), элиминируя варианты, выходящие за пределы возможностей выживания, так и опытный мир -будь то в повседневной жизни, или в лаборатории - определяет крите­рий правильности (Prufslein) для наших идей (когнитивных структур). Это справедливо в отношении самых первых закономерностей, выво­димых младенцем из своего еще едва-едва дифференцированного опы­та, это справедливо в отношении правил, при помощи которых взрос­лые стремятся одолеть трудности повседневной жизни, точно также это справедливо в отношении гипотез, теорий и так называемых «зако­нов природы», к формулировке которых ученые приходят в результате своих усилий и которые вносят стабильность и порядок в пределы дос­тупного нам опытного мира. Закономерности, эмпирические правила и теории подтверждают себя в свете дальнейшего опыта как надежные или нет (разве что мы вводим понятие вероятности, однако, поступая так, мы накладываем условие, чтобы знание обязательно было досто­верным и ясным),

В теории эволюции говорят о приспособленности, адаптации (нем. «Anpassung», англ, «adaptation») в том же смысле, в каком упот­ребляют эти понятия в отношении знания, провоцируя тем самым не­верные представления. Оставаясь приверженцами эволюционистского мышления, мы не можем говорить, о том, что организмы или наши идеи приспосабливаются к действительности; скорее, действительность отсеивает нежизнеспособный материал просто тем, что опреде­ляет пределы допустимого. «Естественный отбор», как в филогенети­ческом, так и в эпистемологическом аспекте, не отбирает позитивно самые устойчивые, наиболее пригодные, наилучшие или самые истин­ные формы, а функционирует негативно таким образом, что всему, что не выдерживает проверки, просто позволяет разрушаться. Такое сопос­тавление, безусловно, выглядит несколько натянутым. В природе лю­бой недостаток неизбежно оказывается смертельно наказуемым; что же касается философов, то они погибают из-за несовершенства своих идей чрезвычайно редко. В гуманитарном контексте речь следует вести не о выживании, а об «истинности». Не забывая об этой существенной поправке, мы приходим к ценной аналогии с эволюционной теорией: соотношение между жизнеспособными органическими структурами и окружающей средой по своей сути является таким же, как соотноше­ние между отдельными когнитивными структурами и опытным миром мыслящего субъекта. Обе структуры являются «пригодными»: первая, поскольку естественная случайность мутаций придала им форму, кото­рую они теперь имеют; вторая, поскольку человеческие намерения сформировали их в соответствии с целями, которым они теперь слу­жат. Цели эти - интерпретация, предсказание и контроль, либо управ­ление определенными жизненными событиями (опытом).

Более важной представляется эпистемологическая сторона ука­занной аналогии. Вопреки распространенному ошибочному убежде­нию этологов, никакие выводы относительно «объективного», т.е. предшествующего опыту мира, отталкиваясь от строения или поведе­ния живых существ, сделать невозможно. Дело в том, что - в соответ­ствии с эволюционными представлениями - между внешним миром и способными к выживанию биологическими структурами, либо моде­лями их поведения, не существует никакой причинной связи. Как заме­тил Грегори Бэйтсон, дарвиновская теория построена на кибернетиче­ском принципе достаточности (Beschrankung), а не на причинно-следственных отношениях[33]. Организмы и формы поведения, которые мы в любой точке эволюционного процесса обнаруживаем живыми, развились таковыми кумулятивно в результате случайных вариацион­ных изменений. Что же касается влияния окружающей среды, то оно при любых обстоятельствах сводится к элиминации //ежизнеспособных вариантов. Так что, в лучшем случае можно сказать, что на окружаю­щую среду возлагается ответственность за процесс вымирания, но ни­как не за выживание. Это означает, что наблюдатель, следящий за про­цессом развития, вполне может констатировать, что все вымершее ка­ким-то образом вышло за грань допустимого, а выжившее, по крайней мере, в настоящий момент, находится в его пределах. Такое утвержде­ние, тем не менее, является явной тавтологией (живет то, что выжива­ет) и не допускает никаких суждений относительно объективных свойств того мира, который обнаруживает себя исключительно по­средством отрицательных влияний.

Такая логика вполне приемлема при анализе основной проблемы теории познания. В самом общем смысле знание наше является полез­ным, значимым, жизнеспособным (если угодно оценивать его в терми­нах позитивной шкалы) в том случае, когда оно накладывает устойчи­вость на опытный мир, дает возможность делать предсказания, допус­кать или предотвращать те или иные явления и события. Если же оно не справляется с указанными задачами, то объявляется сомнительным, ненадежным, бесполезным и в конечном итоге может быть обесценено до уровня суеверия. В функциональном, прагматическом смысле идеи, теории и «законы природы» могут рассматриваться в качестве струк­тур, постоянно подвергающихся воздействию эмпирического мира (с которым мы вступаем во взаимодействие), в результате которого опре­деляется их устойчивость или неустойчивость. Если какая-либо когни­тивная структура не была отвергнута и по сей день, то это доказывает не более и не менее тот факт, что при данных обстоятельствах нашего опыта, она справляется с задачами, которые мы на нее возлагаем. Сле­дуя строгой логике, это вовсе не означает, что мы теперь знаем, как устроен объективный мир; это означает лишь то, что мы знаем один из многих путей, ведущих к достижению поставленной цели и который мы в нами же определенных обстрятельствах опыта избрали. Такое знание ничего не говорит нам - и в принципе сказать не может - сколько других возможных путей существует и в какой связи с внеш­ним миром, миром по ту сторону нашего опыта находится событие, ко­торое мы определили в качестве цели. Все, с чем мы можем соприка­саться из внешнего мира, - это в лучшем случае его границы (прегра­ды), или по-другому, как драматически выразился Мак-Каллок, один из первых кибернетиков: «Добиться доказательства неправильности гипо­тезы — в этом кульминация знания».

Таким образом, радикальность радикального конструктивизма состоит, прежде всего, в том, что он порывает с общепринятой тради­цией и предлагает теорию познания, в которой понятие знания больше не соотносится с «объективной», онтологической действительностью, а определяется единственным образом как устанавливаемый порядок и организация опытного мира, формируемого в процессе жизни (прожи­вания). Радикальный конструктивизм раз и навсегда отказывается от «метафизического реализма», всецело совпадая с позицией Пиаже, ко­торая гласит: «L'intelligence... organise le monde en s'organixanl elleтете»

Для Пиаже организация - это всегда следствие взаимодействия между познающим разумом и окружающей средой. Оставаясь всегда в первую очередь философом биологии, он характеризует такого рода взаимодействие как «адаптацию». С этим я вполне соглашаюсь, однако при условии учета всего того, о чем я говорил на протяжении преды­дущих страниц о процессе эволюционной адаптации: нужно уяснить предельно ясно, что смысловая составляющая «пригодности» в поня­тии «адаптация» («passen» in der Anpassung) ни в коей мере не должна пониматься как соответствие или гомоморфность. Относительно глав­ного вопроса - как соотносятся между собой когнитивные структуры, или знания и онтологический мир по ту сторону нашего опыта - Пиаже зачастую бывает двусмыслен и может сложиться впечатление, что он, несмотря на свой эпохальный вклад в конструктивизм, все же допуска­ет какой-то остаток метафизического реализма. В этом он совсем не одинок. Дональд Кэмпбелл, автор превосходного обзора о представи­телях «эволюционной эпистемологии» со времен Дарвина, писал: «Концептуальное включение реального мира остается спорным мо­ментом, если проблему знания определить как вопрос соответствия эмпирических данных и теории этому реальному миру» [34] ³. В своем из­ложении он поясняет, что представляемая Карлом Поппером и им самим эволюционистская теория познания полностью разделяет требо­вание науки о реализме и объективности. Однако, теория, которую он перед этим со знанием дела излагал своему читателю, все же ведет в противоположном направлении.

В первой части своей работы я попытался показать, что нераз­рывно связанное с реализмом понятие соответствия (match) между знанием и действительностью вовсе не обязательно выводить из поня­тия пригодности (fit), относящегося к контексту развития, не говоря уже о том, что совершенно недопустимо их путать. Во второй части я собираюсь хотя бы приблизительно обозначить, каким образом ради­кальный конструктивизм соотносится с общей историей эпистемоло­гии, а также показать, что он, может быть, и не столь радикален, как это выглядит с первого взгляда.

Сомнение в том, что знание соответствует действительности, возникло в тот же момент, когда разумное существо впервые задума­лось о своих собственных мыслях. Ксенофан, один из самых ранних досократиков, уже говорил: «Недоступна человеку и никогда не была доступна истина о Боге и мире; даже тогда, когда человек набредает на абсолютную истину, сам узнать он об этом не может. Лишь види