Конструктивность идеологических систем.

Идеологическими системами Ватцлавик считает любые учения, теории, концепции, претендующие на объяснение порядка мироздания, т.е. носящие онтологический характер. В данном аспекте акцент дела­ется не на политическом или социальном значении идеологий, а на той роли, которую они играют в эпистемологии вообще. Любая идеологи­ческая система претендует на полноту объяснения, на своего рода все­знайство, в противном случае она не могла бы выполнять свои основ­ные социальные функции - с одной стороны, обеспечивать членов об­щества каким-то минимумом мировоззренческих истин (что является неотъемлемой потребностью любого мыслящего существа), а с дру­гой стороны, на базе этих истин консолидировать групповое сознание, приводить разрозненные индивидуальные представления о реальности к единому мировоззренческому знаменателю, обеспечивая тем самым взаимопонимание и слаженность действий внутри данной идеологиче­ской группы.

Такого рода всезнайство становится возможным благодаря логи­ческой замкнутости любой идеологической системы, т.е. каким бы разветвленным и запутанным ни казался ее объяснительный аппарат, в конечном итоге оказывается, что факт (догма) А доказывается сущест­вованием факта (догмы) Б, а факт Б- существованием факта А. Самый простейший пример: Бог есть, так как об этом написано в Библии, а Библия всегда говорит истину, так как она дана человеку Богом. Не выходя за рамки подобного замкнутого цикла объяснить можно все, что угодно. Необъяснимым остается лишь основополагающий постулат, догма. «Если некое объяснение мироздания, например, в лице идеологии, утверждает о своей возможности объяснить буквально все, то необъяснимым остается лишь одно, а именно - сама объяснительная система» [Watz. 1997, S.202]. Заметим, что приверженцы той или иной идеологии от этого не страдают, поскольку феномен объяснения объ­яснения («объяснения в квадрате») сродни феномену слепого пятна в нашем зрительном поле, т.е. в повседневной жизни мы его просто не замечаем. Однако это не означает, что его нет (необходимость его су­ществования диктуется тем обстоятельством, что в самой сетчатке должно существовать какое-то физическое пространство, в котором сходятся нейронные окончания от отдельных зрительных рецепторов, образуя зрительный нерв; естественно, в этом месте зрение невозмож­но). В случае, если вдруг мы все же обнаруживаем дефицит такого объяснения объяснения (как при помощи специального эксперимента обнаруживаем эффект слепого пятна (см. стр.165 данного издания)), то в силу вступают такого рода доводы, как высказывание Тертуллиана: «Credo, quia absurdum est»[6], или сентенция Гегеля «тем хуже для дей­ствительности»[7].

Доказать истинность идеологической системы, не выходя за ее пределы, т.е. не привлекая доводы (постулаты, догмы) извне, невоз­можно. Однако это вовсе не означает, что истинность одной (меньшей) идеологической системы может быть окончательно доказана в рамках другой (большей) объяснительной системы. В конечном счете, мы упираемся в необходимость доказывать истинность внешней системы, что невозможно сделать, не выходя, в свою очередь, за ее пределы. Данный феномен хорошо известен в философии науки под названием парадокса Рассела. В строгой форме такого рода замкнутость объясни­тельных систем проанализирована (доказана) К. Гёделем в отношении формальных систем с арифметическими свойствами. «Отныне для нас со всей научной очевидностью, которая присуща математике, прежде всего, благодаря хорошо известным эпохальным работам Гёделя (1931)[8] о формально неразрешимых предложениях, является доказан­ным тот факт, что ни одна система, чья сложность соответствует по крайней мере сложности арифметики, никоим образом в своей логической закрытости и последовательности не может быть выведена сама из себя (т.е. без рекурсивного обращения к недоказуемым в ее преде­лах теоремам, принадлежащим некоей более общей системе)» [Watz. 1997, S.176]. Фактически, в этом заключается конструктивность любой формальной системы, любого объяснительного аппарата, любой идео­логии. Коль скоро мы не в состоянии доказать, логически опереться на некую конечную инстанцию, расположенную где-то извне, во внешней объективной действительности, по ту сторону нашего человеческого мышления, то нам остается признать мнимость любых идеологических систем (к которым, в том числе, относится и наука), их принципиаль­ную плюралистичность, относительность, их конструктивность, или по-другому, конструируемость наблюдателем.

Однако, вернемся к той основной проблеме, которую Ватцлавик пытается разрешить в своих работах - к проблеме возникновения кон­фликтных ситуаций в области коммуникационной действительности. Одним из ярких примеров такого рода ситуаций служат конфликты между разными идеологическими утопиями, систематически случаю­щиеся на протяжении всей истории человеческой цивилизации. Мир­ному разрешению конфликтов зачастую мешает убежденность каждой из сторон в истинности (реальности) своей идеологии и ложности (ил­люзорности) идеологии противника. Сложность таких ситуаций за­ключается в том, что такого рода споры происходят на уровне дейст­вительности второго порядка, где, согласно Ватцлавику, в принципе не может существовать никаких объективных, научно верифицируемых истин:

«Если в области действительности первого порядка имеет смысл в случае расхождения мнений попытаться установить, чье мнение от­носительно того или иного факта является верным, а чье - неверным, то в области действительности второго порядка спорить о научно ус­танавливаемой "истине" или привлекать таковую для разрешения кон­фликта просто бессмысленно. Приведу лишь один из многочисленных примеров: в конфликте между арабскими государствами и Израилем не существует никаких "научных", "объективных" решений, точно так же, как их не существует в конфликте между двумя общающимися ин­дивидуумами. Общение не принадлежит к области реальности первого порядка, чья "истинная" природа может быть как-то установлена. Оно является чистой конструкцией общающихся сторон и как таковая от­вергает любую объективную верификацию» [Watz. 1997, S.225].

 

5. Коммуникационная действительность и природа обще­ния.

Конструктивистский подход к вопросу о том, что представляет собой реальность, позволил Ватцлавику не только обозначить два ключевых аспекта действительности, указав при этом на их «мнимый» характер, но и внести определенный вклад в понимание феномена коммуникации, широко обсуждаемого в конструктивистском дискурсе. Называя действительность второго порядка коммуникационной дейст­вительностью, не мыслимой вне контекста общения двух или более существ, обладающих когнитивными способностями (речь идет не только о человеческом обществе, но и о животных сообществах, об общении между животными и человеком и даже о контакте с гипоте­тическими внеземными пришельцами), анализируя проблемы этой действительности, Ватцлавик фактически пытается понять природу общения как такового. В чем же суть базовых тезисов его концепции коммуникаций?

В традиционно ориентированных теориях общения, основы­вающихся на корреспондентных представлениях об истине, информа­ции, смыслообразовании, общение (и понимание) между двумя инди­видуумами возможно постольку, поскольку обе стороны одинаково правильно отражают окружающую их объективную действительность. В случае конфликта всегда можно выяснить, кто из собеседников прав, а кто - заблуждается. Для этого достаточно призвать в судьи эту са­мую объективную действительность и посмотреть, чье мнение соот­ветствует ей в большей мере. К сожалению, на практике этот рецепт оказывается неэффективным именно ввиду отсутствия какой-либо ре­ферентной системы, реальности, внешней по отношению к контакти­рующим сторонам. Любая система оценок, смыслов, интерпретаций конструируется самими индивидуумами в процессе общения, образуя так называемую «общечеловеческую реальность» («zwischenmenschliche Wirklichkeit» [Watz. 1997, S.21]). «Суть человеческих отношений, как уже было упомянуто в начале, - это чистое конструирование, ле­жащее в области представлений, которые в большей или меньшей сте­пени совпадают у контактирующих сторон» [Watz. 1997, S.54-55].

В конструктивистской эпистемологии соотношение действи­тельности и знания о действительности носит противоположный ха­рактер таковому в корреспондентных теориях познания. Представле­ние о реальности, будучи вначале сконструированным в процессе об­щения (которое надо понимать в самом широком смысле как социум), затем «попадает наружу», за пределы сознания, ее породившего. Как это происходит, хорошо иллюстрируется Ватцлавиком на примере процессов смыслообразования и «открытия» упорядоченности в пер­возданном хаосе:

«Если мы перетасуем колоду карт, а затем обнаружим, что все карты распределились строго по мастям и в числовом порядке, мы воспримем это как нечто невероятное. Если же математик скажет нам, что такой исход является в такой же степени вероятным, как и любой другой, то первоначально мы можем ему даже не поверить, пока до нас наконец-то ни дойдет, что, и действительно, любая последователь­ность, выпавшая после перетасовки карт, является в такой же мере ве­роятной или невероятной, как упомянутая. Данная последовательность кажется необычной по причине, не имеющей ничего общего с вероят­ностью как таковор, а лишь с нашим представлением о порядке; мы приписали особый смысл, важность, ценность именно этой последова­тельности, объединив все другие как не имеющие порядка, или, выра­жаясь технической терминологией, как случайные)) [Watz. 1977, р.55-56].

Продолжая мысль Ватцлавика, зададимся вопросом, одинаково или по-разному будут видеть мир существа, придающие различный смысл и значение различным последовательностям карт, явлений, со­бытий? «Упорядочивая последовательности тем или иным образом, мы создаем то, что без всякого преувеличения может быть названо разны­ми реальностями» [Watz. 1977, р.62]. Нечто подобное происходит и в отношении смыслообразования, т.е. присущ ли миру некий априорный смысл, который нам предстоит лишь постигать? «Этот вопрос носит возвратный характер, так как сама его постановка - это следствие уже существующего ответа, т.е. следствие приписывания, придания смыс­ла, что вообще делает возможным вести речь (спрашивать) о смысле» [Watz. 1997, S.169]. И далее: «...Мир не содержит или не содержит какой-то смысл вообще, - сама постановка вопроса о смысле является бессмысленной» [Watz. 1997, S.I90]. Весьма показательным является тот факт, что человек не может существовать вне определенного смы­слового пространства, не конструируя, таким образом, ту или другую действительность. Не имея доступа к «реальной» реальности, мы, как когнитивные существа, тем не менее, не можем существовать вне ре­альности сконструированной, не набрасывать смысловую сеть на пе­реживаемые события:

«Уже тот страх, который может возникнуть даже в относительно незначительной ситуации непонимания происходящего, указывает на наличие необходимости налагать порядок на события, осмыслять их последовательность, - на необходимость, присущую как человеку, так и животным. Если люди оказываются в ситуации настолько для них новой, что прошлый опыт не в силах им помочь, они, тем не менее, все-таки как-то ее осмысливают, зачастую не осознавая этого. [...]...Невозможно не осмыслять ход событий, как невозможно придумать заведомо случайную числовую последовательность» [Watz. 1977, р.93,94].

В то время, когда Ватцлавик работал над книгой «Насколько ре­альность реальна?» (в середине 70-х годов), конструктивизм еще не был столь популярным и не вызывал таких острых дискуссий, которые проходили в последующие десятилетия. Одной из ключевых тем, до сих пор актуальных в философских спорах о радикальном конструкти­визме, является вопрос о том, как избежать обвинения в солипсизме, если конструктивистские авторы утверждают, что реальность сущест­вует лишь в голове наблюдателя? Подробный анализ этого вопроса дан в следующих главах, посвященных другим конструктивистам. Здесь же хотелось бы отметить то, как Ватцлавик еще на заре зарождения конструктивистского дискурса сформулировал данную философскую проблему в терминах присущих ему рассуждений о наличии или от­сутствии некоего априорного порядка:

«Мы видим, что вопрос о том, имеет ли наша реальность какой-то порядок, является вопросом первостепенной важности. На него су­ществует три возможных ответа:

1. Реальность не имеет порядка. В таком случае реальность пред­ставляется равнозначной неразберихе и хаосу, а жизнь - психоделиче­ским кошмаром.

2. Мы справляемся с нашим экзистенциальным состоянием неве­дения путем придумывания порядка, забывая о том, что мы сами его изобретаем, а затем переживаем как нечто "по ту сторону", именуемое нами реальностью.

3. Порядок существует, являясь творением некоего высшего Су­щества, от которого мы зависим, но который сам от нас не зависим. Общение с этим Существом становится, таким образом, самой важной задачей человека.

Большинство из нас в состоянии отвергнуть вариант 1. Однако никому из нас не удается избежать принятия решения - не имеет зна­чения, насколько неявно, неосознанно - в пользу варианта 2 или 3» [Watz. 1977, р.212-213].

Совершенно очевидно, что вариант 2 - это позиция конструкти­визма, расположенная, по выражению Матураны, между Харибдой со­липсизма (вариант 1) и Сциллой репрезентационизма (вариант З)[9].

Цитируемые издания

Watzlawick P. (1977) How Real is Real? Vintage Books, N. Y.

Watzlawick P. (1997) Mtinchhamens Zopf. Piper Verlag, Munchen, 3. Aufl.

Watzlawick P. (1998) Selbslerfullende Prophezeiungen. In: Watzlawick P. (Hrsg.) Die erfundene4yirklichkeit. Piper Verlag, Munchen, 10. Aufl., S.91-110. \

 

ПРИЛОЖЕНИЕ к Главе 1:

П. Ватцлавик

Адаптация к действительности или адаптированная «реальность»? Конструктивизм и психотерапия [10]

Как-то одна из пациенток, молодая женщина, после успешного завершения кратковременного курса лечения решающие изменения в конфликтных отношениях со своей матерью пояснила следующими словами: «В том, как я раньше видела положение вещей, действитель­но была проблема; теперь же, когда я смотрю на это по-другому, про­блемы больше не существует». В отношении данного высказывания можно заметить, что оно, с одной стороны, выражает сущность тера­певтических изменений; с другой же стороны, на это можно возразить, что никаких «реальных» изменений не произошло, разве-что, в луч­шем случае, в области субъективных «оценок» или «точки зрения». То обстоятельство, что оба утверждения являются противоречивыми и в то же время верными, поднимает проблему, затрагиваемую в данном докладе.

В 1973 году американский психолог Дэвид Розенхэн (David Rosenhan) опубликовал свои сенсационные исследования под заголов­ком: «Здоровый в окружении больных» («On being sane in insane places», в немецком переводе см. [7]). Эта работа представляет собой отчетный доклад одного исследовательского проекта, согласно кото­рому Розенхэн и некоторые его сотрудники добровольно были поме­щены в психиатрическую больницу на том основании, что они якобы слышат голоса и хотят пройти курс психиатрического лечения. Одна­ко сразу же, как только их приняли на излечение, они заявили, что больше никаких голосов не слышат, и с этого момента стали вести се­бя так, как если бы оставались нормальными людьми за пределами психиатрической клиники. Срок их «излечения» длился от 7 до 52 дней и все они были выписаны с диагнозом «шизофрения в стадии ре­миссии». Ни один из них не был разоблачен в качестве псевдопациен­та; более того, любые особенности их поведения рассматривались как свидетельства, подтверждающие правильность диагноза. Вместо того, чтобы ориентироваться по фактам наблюдений, поставленный диагноз породил собой некую «действительность» sui generis, которая, в свою очередь, оправдывала и делала необходимыми применяемые клиниче­ских мер. В качестве особого курьеза следует упомянуть о том обстоя­тельстве, что единственными, кто не принимал участия в конструиро­вании данной реальности, были многие «реальные» пациенты: «Ты не сумасшедший, ты - журналист или профессор»; такие и подобные им высказывания приходилось слышать довольно часто, причем иногда в резкой форме.

В жизни молодой женщины, о которой говорилось в самом на­чале, очевидно, имел место схожий продесс, однако направленный не в сторону формирования патологии, а в ^противоположную, благопри­ятную сторону. Положение вещей, как таковое, при этом не измени­лось, произошла переоценка тех смыслов и значений, которые она приписывала своим взаимоотношениям с матерью.

Такого рода смысловые оценки не являются отображением неко­ей объективно существующей, так сказать, платонической истины, о которой одним людям известно лучше, чем другим; их появление воз­можно исключительно в определенных смысловых контекстах. Так, у индусов некто может называться swami, что значит - святой, кого на Западе диагностировали бы как кататонического шизофреника. Ни та, ни другая оценка не является в каком-то объективном смысле истин­ной или отвечающей действительности, тем не менее, вследствие этих оценок создается тот или иной конкретный личный или общественный контекст.

В своих лекциях Грегори Бэйтсон часто упоминал о схожем фе­номене, ставшем ему известным в ходе антропологических исследова­ний в юго-восточной Азии, который относится к особой форме пато­логии, встречающейся в данной культуре, о мании убийства (Amoklaufen). Проявление его состоит в том, что некто внезапно вы­хватывает свой кинжал (kris), безрассудно мчится по дороге и набра­сывается на каждого встречного. Во избежание более кровавой резни, маньяка стараются убить как можно быстрее. Считается, что в данном случае речь идет об определенной форме самоубийства, которое осу­ждается законом Ислама. Вместо того чтобы лишить жизни себя само­го, маньяк создает ситуацию, в которой его смерть является неизбеж­ной и оправданной. В ходе голландской колонизации этого региона феномен такого рода мании убийства постепенно претерпел смысло­вое изменение: вместо одной из форм одержимости, ему было придано значение психического расстройства, требующего лечения. Это привело к тому, что, по крайней мере, в городах, в которых существовала современная социальная инфраструктура, представленная полицией, службой скорой медицинской помощи, психиатрическими лечебница­ми и другими необходимыми службами, частота появления маньяков-убийц достоверно снизилась. Проявляя осторожность, дабы не сделать ложное заключение по типу «post hoc, ergo propter hoc»[11], особенно опасное в антропологии, все же мы должны признать, что суть пере­мен состоит в том, что маньяки-убийцы отныне вместо скорой смерти, вынуждены были пребывать длительное время в некоем заведении, которое, по всей видимости, более походило на тюрьму, чем на сана­торий. Как видим, «простая» переоценка данной модели поведения привела к столь существенным изменениям на практике.

Приведенные примеры, число которых может быть сколь угодно увеличено, являют собой резкое противоречие тому, что общепринято считается критерием приспособленности к окружающей действитель­ности, показателем душевного здоровья или психического расстрой­ства данного человека. Помимо этого, в данном случае мы имеем дело с, казалось бы, само собой разумеющимся допущением, что существу­ет некая действительная, объективная, независимая от человека реаль­ность, которую нормальный человек осознает яснее, чем, так называе­мый, душевно больной. Идея такой реальности стала в философском отношении несостоятельной не позднее, чем со времен Юма и Канта; в научном же отношении несостоятельной она является с тех пор, ко­гда стало утверждаться мнение о том, что задачей науки не может быть поиск и обнаружение неких окончательных истин.

Насколько мне известно, допущение «реальной» реальности со­хранилось лишь в психиатрии. В этой связи было бы полезным про­вести фундаментальное различие между двумя аспектами действи­тельности, которое достаточно ярко выявляется на простом, часто приводимом примере. Физические свойства золота известны с давних пор и совершенно невероятно, чтобы они (также как многочисленные другие естественнонаучные факты, установленные эксперименталь­ным путем) были подвергнуты сомнению в результате новых исследо­ваний, либо существенно обогатились вследствие последующих фун­даментальных открытий. В данном случае, если два человека имеют разные мнения относительно его физических свойств, то привести ес­тественнонаучные доказательства тому, что один из них прав, а другой — не прав, относительно просто. Эти свойства золота мы называем реальностью первого порядка[12]. Помимо этого, совершенно очевидно, в отношении золота существует реальность второго порядка, а именно — его стоимость. Эта последняя не имеет ничего общего с физическими свойствами металла, а представляет собой допускаемую человеком условность. Общепризнан, что также и эта реальность золота является, в свою очередь, результатом взаимодействия других факторов, таких как, например, соотношение предложения и спроса или последние вы­сказывания Аятоллы Хомейни. Все эти факторы единит то, что они являются человеческими конструкциями, но никак не отражением не­зависимой истины. \

Таким образом, так называемая действительность, с которой мы имеем дело в психиатрии, является действительностью ^второго поряд­ка, и конструируется путем приписывания смыслов, значений или ценностей соответствующей действительности первого порядка. Раз­личие между двумя упомянутыми действительностями хорошо выяв­ляется в известном шуточном вопросе о различии между оптимистом и пессимистом: оптимист - как гласит ответ - о начатой бутылке вина скажет, что она наполовину полная, пессимист же - что она наполови­ну пустая. При одной и той же действительности первого порядка на­лицо две принципиально разные действительности второго порядка.

Если обе эти «действительности» будут рассматриваться в сме­шанном состоянии, то критерий адаптированное™ к реальности оста­нется в силе. Если же мы изменим точку зрения, то увидим, что, к примеру, в упомянутой выше ситуации относительно взаимоотноше­ний между матерью и дочерью действительность первого порядка ос­талась без изменений и на этом уровне ничего «в действительности» не поменялось, в то время как реальность второго порядка, напротив, претерпела решающую перемену: «В том, как я раньше видела поло­жение вещей, действительно была проблема; теперь же, когда я смот­рю на это по-другому, проблемы больше не существует». Тем не ме­нее, ни первоначальная, ни новая точка зрения молодой женщины не является в каком-то объективном смысле «истиннее» или «правиль­нее», чем противоположная; единственное, что изменилось в новой точке зрения - это то, что она доставляет меньше душевных неприят­ностей.

В течение обоих вечеров процесс конструирования действитель­ности был освещен докладчиками достаточно подробно, причем каж­дым со своей точки зрения. В дополнение к своим соображениям на эту тему я хотел бы привести цитату из «Введения в радикальный кон­структивизм» Эрнста фон Глазерсфельда [3], а именно высказывание о том, что самое большее, что мы можем знать о так называемой «дей­ствительной» действительности, так это то, чем она не является:

«Знание конструируется живым организмом таким образом, чтобы бесформенный в себе и для себя пребывающий эмпирический поток упорядочить насколько это возможно в воспроизводимые собы­тия и более-менее надежные связи между ними. Возможности для та­кого рода конструирования упорядоченности всегда определены пре­дыдущими ступенями данной конструкции. Это значит, что "реаль­ный" мир обнаруживает себя исключительно в том месте, где наши конструкции терпят неудачу. Поскольку все неудачи описываются и объясняются нами исключительно в тех же понятиях, которые мы ис­пользовали при конструировании разрушившейся структуры, никакие препятствия на нашем пути никоим образом не могут передавать ту или иную картину мира, который в противном случае мы могли бы сделать ответственным за неудачу»[13].

С точки зрения возникновения и разрешения жизненных про­блем это означает, что мы до тех пор остаемся в согласии с жизнью, с судьбой, с нашим существованием, с Богом, с природой, или как бы мы все это ни называли, пока конструируемая нами действительность второго порядка остается адаптированной к нам в том смысле, в ка­ком об этом говорит Глазерсфельд, т.е. пока она нигде не причиняет нам боли. И пока мы пребываем с таким ощущением, мы в состоянии более-менее успешно справляться со своими эмоциональными буря­ми. Но как только это чувство приспособленности (согласованности) исчезает, мы впадаем в сомнения, страх, депрессию, возникает мысль о самоубийстве. Тот факт, что величайшие достижения человечества в области мысли и искусства были вдохновлены этим всепоглощающим стремлением к гармонии и познанию истины, является очевидным. Основной же ошибкой, в которую мы впадаем, является неявное до­пущение того, что более-менее подходящее конструирование действи­тельности приводит к убежденности¹ в том, что мир является «в дейст­вительности» таковым и что тем самым достигнута некая конечная правильность и достоверность. Возможные последствия такой ошибки могут носить весьма серьезный характер: они приводят к тому, что все другие конструируемые действительности рассматриваются как не­верные (и там, где это возможно, с ними нужно бороться), а альтерна­тивные действительности не принимаются в расчет даже тогда, когда наше собственное видение мира становится анахроничным и тем са­мым менее приспособленным.

В качестве вывода: действительность второго порядка, являю­щаяся не чем иным, как нашим мировоззрением, мыслями, чувствами, решениями и поступками, порождается в результате, так сказать, на­ложения нами некоторого определенного порядка на калейдоскоп и фантасмагорическое многообразие мироздания, и которая, таким обра­зом, не является результатом постижения какого-то «действительно­го» мира, а сама конструирует совершенно определенный мир (один из миров). Конструирование осуществляется бессознательно, мы же наивно полагаем, что его продукт существует независимо от нас. То, каким образом происходит формирование этой действительности, представляет огромный интерес для исследователей и клиницистов. Предыдущий докладчик уже упоминал об основополагающих работах Пиаже [6].

Приблизительно в то же самое время этой темой интересовался и Витгенштейн. В начале одной из своих поздних работ «О достоверно­сти» [11] помещено предложение: «Из того, что мне - или всем - ка­жется, что это так, не следует, что это так и есть)) [Abs.2][14].

И далее:

«Но я обрел свою картину мира не путем подтверждений ее пра­вильности, и придерживаюсь этой картины я тоже не потому, что убе­дился в ее корректности. Вовсе нет: это унаследованный опыт, оттал­киваясь от которого я различаю истинное и ложное» [Abs.94].

И, наконец, еще откровеннее:

«Практике эмпирических суждений мы обучаемся не путем за­учивания правил; нас учат суждения и их связи с другими суждения­ми. Убедительной для нас становится целокуппость суждений.

Начиная верить чему-то, мы верим не единичному предложе­нию, а целой системе предложений. (Этот свет постепенно осеняет все в целом)

И очевидной для меня делается не единичная аксиома, а система, в которой следствия и посылки взаимно поддерживают друг друга» [Abs. 140-142].

Исследование такой системы, в которой постулаты и их следст­вия взаимно (рефлексивно) поддерживают и удостоверяют друг друга, составляет одну из главных задач исследований в области коммуника­ций. В свете сказанного действительность второго порядка представ­ляется результатом коммуникаций. Ни одно высокоорганизованное живое существо не смогло бы выжить, если бы ему предстояло пости­гать мир в полном одиночестве. Низшие формы жизни снабжены, так сказать, генетической «инструкцией» для прохождения своего жиз­ненного пути и безжалостно уничтожаются, если их генетическая про­грамма утрачивает соответствие. У человека, как известно, в основе всего лежит его социальная природа. Сама же социализация основы­вается на коммуникации, которая, по сути, представляет собой не что иное, как инструкции того, как именно надо созерцать мироздание.

Все сказанное относится далеко не только к действительности второго порядка. Задумаемся, каким образом могла бы формироваться действительность первого порядка, если бы в нашем распоряжении находились лишь наши собственные непосредственные восприятия. Откуда у меня взялась бы уверенность в том, что нечто, чье существо­вание я пока еще сам никак не ощущаю, имеет место в действительно­сти? В отношении какого-либо, пока неизвестного мне города я твердо полагаю, что он действительно существует, только потому, что он обозначен на карте, что там побывали другие и рассказали мне о нем, что мое бюро путешествий продало мне туда билет, а также благодаря множеству других подобных абсолютно фиктивных «свидетельств». Если мы все вместе в данный момент закроем глаза и каким-то обра­зом отключим все остальные чувства (ощущения), останется ли эта аудитория все так же «действительной», каковой она была за мгнове­ние до этого? Такого же рода были и вопросы, на которые еще Чжуан-цзы пытался отыскать ответ при помощи своего примера с бабочкой, а также Кальдерой де ла Барка (Calderon de la Barca) в «La vida es sueno». В 18 веке епископ Беркли сформулировал свой знаменитый вопрос о том, будет ли падающее в лесу дерево издавать звук и в том случае, когда там никого нет, кто бы это слышал. А вот как звучит во­прос Витгенштейна:

«На каком основании, не видя сейчас своих пальцев, я предпола­гаю, что у меня по пять пальцев на каждой ноге?» [11, Abs.429].

Означает ли это, что с нами происходит нечто подобное тому, что происходит, как это изящно показано Пиаже, с младенцами, а именно: для ребенка «в действительности» существует лишь то, что в данный момент находится в его зрительном поле; и что вера в даль­нейшее объективное существование в данный момент незримых предметов является одним из главнейших условий всего процесса конст­руирования действительности?

В этих кажущихся праздными рассуждениях присутствует нечто весьма важное: вместе с предполагаемым незримым существованием физического мира, где-то там же пребывает и коммуникационная дей­ствительность второго порядка. Это означает, что в нашем внутреннем мире продолжают свое существование не только объекты (в самом широком смысле), как таковые, но также и те характеристики, которые мы предписываем этим объектам в качестве смыслов, значений и цен­ностей. Таким образом, мы живем в некоей воображаемой действи­тельности, в которой, тем не менее, каким-то удивительным образом оказываются возможными конкретные решения и поступки.

Должно ли вызывать это удивление? И да, и нет. Да - если иметь перед собой всю ту обширнейшую научную литературу из об­ласти психиатрии, социологии, психологии, в которой постоянно предпринимаются тщетные пытки привнести в галлюцинаторную все­ленную столь парадоксальных, рефлексивных и мнимых высказыва­ний вместе с их практическим влиянием какой-нибудь порядок. Нет если мы принимаем во внимание тот факт, что в других отраслях зна­ния такого рода предложения трудностей не вызывают, поскольку их кажущийся нелогичный, фиктивный, мнимый характер вполне вписы­вается в соответствующие размышления и вычисления, что, тем не менее, не мешает (а скорее, помогает) добиваться конкретных резуль­татов. «Если мы строим корабль или лодку - утверждает польский фи­лософ Колаковски (Kolakowski) в своем эссе «В поисках достоверно­сти» [4] - нам следует вести себя таким образом, как будто бы закон Архимеда существовал бы в действительности, в противном случае мы просто утонем. Однако и сегодня у нас имеется так же мало осно­ваний, как и ранее, для того, чтобы утверждать, что мир содержит в себе некое постоянное качество, каким является закон Архимеда». В этой цитате явно угадывается некое смысловое «как если бы», о кото­рым мы скоро поговорим подробнее.

Еще более наглядным примером по сравнению с законом Архи­меда является мнимое число /, к которому человек, как известно, при­шел благодаря, казалось бы, обычному уравнению х +1=0. Если единицу перенести в другую часть уравнения, получится х = -1, и, тем самым, х = V-1. Полученный результат трудно вообразить, более того, он противоречит правилу о том, что никакая величина, положи­тельная ли, отрицательная, при делении сама на себя не может прини­мать отрицательное значение. Однако это не удерживает математиков, физиков, или инженеров от включения числа / в свои расчеты, и не препятствует получению таким образом практических результатов. Магия этого немыслимого взаимоотношения между мнимым и кон­кретным находит свое литературное выражение в словах персонажа романа Роберта Мусила - молодого Тёрлеса, который впервые во вре­мя математических занятий сталкивается со свойствами числа:

«Как же мне это выразить? Подумать только: в начале любого вычисления мы имеем дело с вполне понятными числами, которые мо­гут обозначать метры, вес или нечто другое столь же постижимое, и которые являются, по крайней мере, действительными числами. Точно такие же числа получаются в итоге вычисления. Однако и те, и другие соединены друг с другом чем-то таким, чего вообще не существует. Не напоминает ли это мост, у которого имеются только начальная и конечная опоры, но который можно уверенно переходить, как будто бы он существовал целиком? По-моему, в этих вычислениях есть что-то плутовское; как если бы какая-то часть пути вела бы Бог весть куда. Поистине ужасает та сила, которая спрятана в этих вычислениях и так все удерживает, что в конечном итоге снова все оказывается в поряд­ке» [5].

Исчерпывающее исследование практических последствий мни­мых допущений проведено Хансом Файхингером в своей работе «Фи­лософия как если бы» [8]. В этом фундаментальном труде 1911 года автор приводит бесчисленное количество примеров фиктивных, со­вершенно недоказуемых допущений в отношении действительности, как то - приписывания ей смыслов, и того, к каким конкретным ре­зультатам это ведет. Я не знаю, знаком ли Мусил с философией Файхингера. В любом случае показательным является то, что вопрос мо­лодого Тёрлеса Файхингеру был уже известен:

«Как так происходит, что, несмотря на то, что мысленно мы опе­рируем заведомо фальсифицированной действительностью, практиче­ский результат оказывается верным?» [стр.289].

Из многочисленных примеров, восходящих к античным време­нам, мы выбрали из книги Файхингера только два наиболее впечат­ляющие:

«Точка, как сущность с нулевым измерением, представляет со­бой абсолютно противоречивую идею, являющуюся сколь абсурдной, столь и неизбежной. Сущность без единого измерения - это уже само по себе Ничто. [...] В данном случае мы вычисляем Ничто вместо Не­что, но это Ничто оказывается полезным, необходимым. В то же вре­мя, это Ничто мы принимаем за Нечто, поскольку для нас является обычным, что все, чему мы присваиваем имя, имеет статус реального; при этом мы не задумываемся над тем, что не только абсолютно реальное, но и ирреальное может быть зафиксировано при помощи име­ни» [стр.508].

В другом месте мы встречаем аналогичные размышления, со­гласно которым свобода является фикцией: