Соотносительно-нормативная ориентация как мотивационное понятие

Николе (Nicholls, 1980, 1984b) проследил развитие понятия способностей на про­тяжении детства и разграничил два различных понятия способностей, которые он назвал «недифференцированной» способностью и нормативной способностью. Они различаются по тем соотносительным нормам, на которых основываются: не­дифференцированная способность базируется на индивидуальной соотноситель­ной норме, а нормативная способность — на социальной соотносительной норме. Исходя из индивидуальной соотносительной нормы способность измеряется тем, в какой мере человек улучшил или ухудшил свои результаты при выполнении определенной деятельности или задания по сравнению с предшествующими по­пытками. Прогресс в освоении этой деятельности является показателем способно­сти. В отличие от этого способность, базирующаяся на социальной соотноситель­ной норме, оценивается на основе сравнения своих результатов с результатами других людей. Наличие способности согласно индивидуальной соотносительной норме (овладение какой-то деятельностью) еще не говорит о способности с точки зрения социальной соотносительной нормы; о ее наличии можно говорить в том случае, когда человек, затратив столько же усилий, что и другие, добивается боль­шего, чем они, или когда он может добиться тех же результатов, что и другие, за­тратив меньше усилий.

На основе этого различения Николе (Nicholls, 1984a) выдвинул двойную кон­цепцию мотивации достижения, согласно которой мотивацию достижения (и дей­ствия достижения) следует определять как поведение, направленное на 1) развитие или 2) демонстрацию высоких, а не низких способностей (критический анализ см.: Kukla, Scher, 1986; Nicholls, 1986). Если человек хочет или должен продемонстри­ровать свои способности, то эта демонстрация сводится к сравнению с другими людьми, что, как правило, влечет за собой высокую включенность «я», особенно если речь идет о деятельностях, овладение которыми является предпосылкой школьного или профессионального успеха и которые поэтому все считают важны­ми. Если человек верит, что обладает большими способностями, он будет пытать­ся выполнять предлагаемые ему задачи, не являющиеся ни слишком легкими, ни чересчур трудными. Если же человек считает себя неспособным, он будет избегать легких заданий, ибо может не добиться в них успеха и тем продемонстрировать свою неспособность. Поэтому он будет выбирать очень сложные задания.

На основе такого рода рассуждений, связывающих между собой индивидуаль­ные / социальные соотносительные нормы, заинтересованность / незаинтересован­ность в демонстрации своих способностей, Я-включенность / ориентацию на задание и высокую / низкую оценку своих способностей, Николе по-новому интерпрети­ровал значительную часть литературы по выбору заданий и успешности их вы­полнения. При этом он в значительной степени приближается к предсказаниям модели выбора риска, заменяя, как это уже сделали до него Кукла (Kukla, 1972a, b, 1978) и Мейер (Meyer, 1973a, 1987) мотивы успеха и неуспеха высокой и низкой оценкой своих способностей. По мнению Николса, его теория превосходит модель выбора риска в том, что может предсказывать еще и то, какие люди (с низкой само-

оценкой способностей) отдадут предпочтение заданиям высокой сложности, а ка­кие — заданиям низкой сложности:

«...следует различать три типа людей с низкой оценкой своих способностей. Предста­вители первого типа пытаются демонстрировать большие способности. Другие, в боль­шей степени уверенные в том, что их способности невелики, не включаются в демонст­рирование больших способностей. Третьи уверены, что их способности малы, и сми­рились с этим. Представители первого типа должны быть склонны выбирать задания, относительно которых их ожидание успеха будет очень низким. Представители же второго и третьего типов должны, напротив, предпочитать задания с высоким ожи­данием успеха* (Nicholls, 1984a, р. 334).

В модели выбора риска такое различение не проводится. Ее применение не конк­ретизировано с учетом соотносительных норм. Во всяком случае, хотя Николе (Nicholls, 1984a, S. 334) это и оспаривает, можно предсказать предпочтение заданий средней сложности исходя и из индивидуальной соотносительной нормы (см.: Halisch, Heckhausen, 1988).

Помимо дифференциации двух различных состояний, связанных с обеими со­относительными нормами, Николе также различает два вида переживаний успеха (Nicholls, Patashnik, Chung Cheung, Thorkildsen, Lauer, 1988), Успех может состо­ять либо в том, чтобы лучше понять предмет или справиться с делом ради него са­мого, или же в том, чтобы показать лучший результат при выполнении задания, чем другие. Одни люди склоняются преимущественно к первому пониманию успеха, другие — ко второму. Таким образом, речь идет об устойчивой характеристике личности, которую Николе обозначил как ориентацию на задание в противополож­ность эго-ориентации и которую он измеряет с помощью короткого опросника.

Эта личностная переменная очень важна, но до сих пор она оставалась за бор­том исследований мотивации достижения. Отчасти ориентация на задание и эго- ориентация совпадают с мотивами успеха и неуспеха. В пользу этого говорит то, что эго-ориентация коррелирует со смущением в публичных ситуациях и ей сопут­ствует предпочтение крайне сложных или чересчур легких заданий. Как уже отме­чалось, это особенно очевидно в тех случаях, когда человек невысоко оценивает свои способности. В этом случае предпочтение крайних степеней сложности луч­ше всего защищает от необходимости сделать вывод о самом себе. Аналогичным образом, эго-ориентированные индивиды с меньшей настойчивостью работают над сложным (в действительности невыполнимым) заданием, если им предваритель­но сообщили, что достаточно большая часть школьников в состоянии справиться с этим заданием. Если же им сообщается, что лишь немногие школьники достигали успеха при выполнении этого задания, они работают более настойчиво. Обнару­живаются также различия и в занятиях спортом, и в проведении свободного вре­мени. Ориентированные на задание индивиды предпочитают заниматься спортом в свободное время и вне организованных клубных занятий. Они также применяют более сложные и требующие больших усилий стратегии для того, чтобы глубже освоить учебный материал, и раньше начинают изучать сложные и многозначные ситуации. При всех этих различиях ориентированные на задание и эго-ориентиро­ванные индивиды не отличаются друг от друга по самооценке способностей. Чем они отличаются, так это тем, ради чего они используют свои способности. В то вре-

мя как эго-орнентированные хотят достичь высокого социального статуса и разбо­гатеть, ориентированные на задание индивиды стремятся к познанию ради него самого и к выполнению социальных обязанностей. Николе отмечает, что пришло время для того, чтобы снова учитывать такого рода ценностные ориентации в ис­следованиях мотивации.

Подобно Николсу, двойственную концепцию мотивации достижения разрабо­тала Двек (Dweck, 1986; Dweck, Elliott, 1983; Dweck, Leggett, 1988). Вместо двух соотносительных норм она совершенно аналогично различает две целевые ориен­тации — цель выполнения {performance goal), т. е. стремление заслужить высоки­ми результатами позитивную оценку и избежать негативной, и цель научения {learninggoal), т. е. стремление усовершенствовать свои умения посредством науче­ния. Первая цель, связанная с оценкой со стороны других людей, может основы­ваться либо на высоком, либо на низком доверии к своим уже имеющимся спо­собностям и, в соответствии с этим, приводить либо к наступательному {mastery-oriented), либо, наоборот, к беспомощному поведению достижения (см. табл. 8.9). При этом Двек в своей концепции связала обе формы мотивации достижения с двумя субъективными теориями интеллекта и, тем самым, с различием индивидуальных диспозиций. Те, кто считают интеллект неизменным {entity theory), стремятся до­стичь высоких результатов, чтобы получить высокую оценку. Те же, кто считает интеллект поддающимся развитию {incrementaltheory), стремятся осваивать новые виды деятельности и учиться выполнять все,новые задания независимо от того, считаются ли они очень одаренными или нет.

Таблица 8.9

Два вида мотивации достижения с точки зрения различия целей и моделей поведения (по: Dweck, 1986)

Теория интеллекта	Целевая ориентация	Уверенность в своих наличных способностях	Модель поведения
Теория целостноси (неизменность интеллекта)	Теория приращения (изменяемость интеллекта)	Если высокая →	Направленность на овладение Принятие вызова Высокая настойчивость
Достижение высокого результата (чтобы заслужить позитивную оценку и избежать негативной)	Научение (повышение своейкомпетентности)	Если низкая →	Беспомощность Избегание вызова Слабая настойчивость
		Высокая → или низкая	Направленность на овладение Принятие вызова Высокая настойчивость

По сравнению с классическим определением мотива достижения как соотнесе­ния с критерием качества или критерием способности определение мотивации до­стижения Николсом как связанного с Я стремления к повышению самооценки яв­ляется ограниченным. Действия достижения, направленные на то, чтобы возмож­но лучше выполнить дело ради него самого, не задумываясь о том, чтобы развивать или демонстрировать при этом свои способности, уже не попадают в сферу моти­вации достижения.по Никол су. Это относится и к пониманию действий достижения Двек: как и у Николса, они направлены на получение позитивной оценки со сторо­ны или на развитие своих способностей. Дуальные концепции действий достиже­ния обоих авторов очевидно связаны со школой и исследованиями, проведенны­ми на школьниках, тогда как классическое определение мотива достижения ори­ентировано на взрослых.

Впрочем, при всех совпадениях обеих дуальных концепций, Николе и Двек в одном отношении отличаются друг от друга. Для Николса то, какую из двух це­лей — развитие или демонстрацию способностей — преследует действие достиже­ния, определяется главным образом ситуативными условиями. Для Двек же это обусловливается личностными различиями, сложившимися в предшествующие годы обучения в школе и проявляющимися при столкновении со сложными зада­ниями как ориентация на преодоление или склонность к беспомощности.

 

ГЛАВА 9

Оказание помощи

Под оказанием помощи, альтруистическим, или просоциальным, поведением мо­гут пониматься любые действия, направленные на благополучие других людей. Действия эти весьма многообразны. Диапазон их простирается от мимолетной любезности (вроде передачи солонки за столом) через благотворительную деятель­ность до помощи человеку, оказавшемуся в опасности, попавшему в трудное или бедственное положение, вплоть до спасения его ценой собственной жизни. Соот­ветственно могут быть измерены затраты того, кто помогает своему ближнему: его внимание, время, труд, денежные расходы, отодвигание на задний план своих же­ланий и планов, самопожертвование. Мюррей (Murray, 1938) в своем перечне мо­тивов ввел для деятельности по оказанию помощи особый базовый мотив, назвав его потребностью в заботливости (need nurturance). Отличительные признаки со­ответствующих ему действий он описывает следующим образом:

«Выказывать сочувствие и удовлетворять потребности беспомощного Д(ругого) — ребенка или любого Д, который слаб, покалечен, устал, неопытен, немощен, унижен, одинок, отвержен, болен, который потерпел поражение или испытывает душевное смятение. Помогать Д в опасности. Кормить, опекать, поддерживать, утешать, защи­щать, успокаивать, заботиться, исцелять» (ibid., p. 184).

Однако то, что в конечном счете идет на пользу другому и поэтому на первый взгляд представляется деятельностью по оказанию помощи, может тем не менее определяться совершенно различными движущими силами. В отдельных случаях возникают сомнения в том, насколько оказывающий помощь руководствуется в первую очередь заботой о благе объекта его помощи, т. е. насколько им движут аль­труистические побуждения. Макоули и Берковиц определяют альтруизм как «по­ведение, осуществляемое ради блага другого человека без ожидания какой-либо внешней награды» (Macauly, Berkowitz, 1970, p. 3). Как и в случае достижения, аффилиации и власти, для отграничения помощи от других видов деятельности недостаточно одного лишь бихевиористского описания поведения. В определении помощи должны указываться цель действия, собственные намерения, одним сло­вом, «мотивация» субъекта, а также восприятие и объяснение им положения чело­века, нуждающегося в помощи. Отличительным признаком мотивированной по­мощью деятельности является то, что она ведет не столько к собственному благо­получию, сколько к благополучию другого человека, т. е. она приносит больше пользы другому, чем самому субъекту. Поэтому внешне одинаковые акты помощи могут быть в одном случае альтруистическими, в другом же, напротив, побуждаться

мотивом власти и совершаться в надежде поставить другого человека в зависи­мость и в будущем подчинить его себе. Решающий для выделения деятельности помощи критерий «чужой пользы» едва ли можно сформулировать более вырази­тельно, чем это сделано в притче о добром самаритянине:

«Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, кото­рые сняли с пего одежду, изранили его и ушли, оставивши его едва живым. По слу­чаю один священник шел тою дорогою и, увидев его, прошел мимо. Также и левит, бы и на том месте, подошел, посмотрел и прошел мимо. Самаритянин же, проезжая, нашел на него и, увидев его, сжалился и, подошед, перевязал ему раны, возливая мас­ло и вино; и, посадив его на своего ослй, привез его в гостиницу и позаботился о нем; а на другой день, отъезжая, вынул два динария, дал содержателю гостиницы и сказал ему: позаботься о нем; и если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе» (от Луки, 10:30-35).

Акт помощи сострадательного самаритянина потому так примечателен, что был осуществлен при отсутствии социального давления и даже не на глазах у способ­ного оценить его зрителя, а также потому, что самаритянину не были предписаны столь жесткие моральные нормы, как'свяшеннику и левиту, и потому, что самари­тянин взял на себя труд и затраты, связанные с оказанием помощи, не имея ника­ких видов на вознаграждение.

Однако как бы сильно акты помощи, требующие высоких и наивысших затрат, ни привлекали общественное внимание и как бы ярко они ни описывались в литера­турных произведениях в качестве образцов поведения, как бы ни были распростра­нены обычные действия по оказанию помощи, психология мотивации до начала 1960-х гг. не уделяла им никакого внимания (если не считать включения мотива за­ботливости в перечень потребностей Мюррея). В предложенном Мак-Дауголлом в начале нашего века перечне инстинктов (McDougall, 1908) просоциальные мотивы представлены лишь родительским инстинктом, ограничивающимся заботой о пита­нии и безопасности собственного потомства. Правда, в перечне чувств Мак-Дауголл упоминает своеобразное «примитивное пассивное сочувствие», которое, как мы уви­дим позже, играет решающую роль в попытках современной психологии мотивации объяснить действия по оказанию помощи.

Социобиологические перспективы

Вопрос о том, не могло ли альтруистическое поведение, направленное не только на благо своего потомства, но и на благо других представителей своего вида, в ходе истории развития вида отчасти приобрести инстинктивную основу, активно об­суждается в социобиологии с начала 60-х гг. (см.: Campbell, 1972). До этого време­ни к индивидам применяли в основном теорию отбора и считали, что ее достаточ­но для объяснения направленной на сохранение вида целесообразности процессов отбора. Однако оставалось неясным, почему представители многих видов, судя по всему, «жертвуют» своей жизнью или способностью размножения ради других особей своего вида или ради вида в целом: например, почему сражения с предста­вителями своего вида остаются ритуализированными, хотя противники обладают смертоносным оружием, или почему при перенаселенности сокращаются темпы размножения.

Непривычный, но простой ответ на вопросы такого рода дал в 1962 г. английский социолог Уинн-Эдвардс в своей книге, называвшейся «Рассредоточение животных и социальное поведение* (Wynne-Edwards, 1962). Он указал, что не только индиви­ды конкурируют между собой, но и группы конкурируют с другими группами того же вида, и, в конечном счете, вид в целом конкурирует с другими видами и находит­ся под давлением отбора. Уинн-Эдвартс назвал это «групповым отбором».

Еще Дарвин (1859) размышлял о том, не может ли быть, помимо естественного отбора, связанного с размножением индивидуальных особей, случаев, когда сексу­альное бесплодие отдельных индивидов может давать преимущества для размноже­ния всей группы особей данного вида, к которой эти индивиды принадлежат. Тако­му бесплодию может благоприятствовать своего рода «семейный отбор», Примером этого является социальное устройство сообщества муравьев, в котором ролевая диф­ференциация, приводящая к появлению бесплодных «работников» и «солдат», спо­собствует продолжению существования группы и обеспечивает ее процветание.

Принцип групповой селекции был сразу же привлечен для объяснения много­образного, казалось бы, альтруистического поведения; вскоре исследовали стали чрезмерно злоупотреблять этим принципом. Его слабость состояла в том, что он мог приводить к гибельным последствиям, поскольку могут существовать генети­ческие мутанты, демонстрирующие вместо «альтруистического» поведения «эго­истическое», т. е. направленное на физическое выживание индивида. В этом случае было бы гарантировано вымирание группы с генетически определяемым альтруи­стическим поведением.

Уже через два года, в 1964 г., другой английский зоолог, Гамильтон, опублико­вал работу «Генетическая теория социального поведения» (Hamilton, 1964), имев­шую решающее значение для решения этой проблемы и положившую начало со­циобиологии. Все формы «принесения себя в жертву» своим товарищам по виду рассматривались здесь с позиции биологической целесообразности, т. е. с точки зрения того, в какой мере наблюдаемое поведение индивида способствует продлению жизни его генетического материала в его кровных родственниках. Если генетиче­ски определяемое поведение способствует этому, оно должно, в конце концов, зак­репиться отбором. Такой отбор в пользу своего генома (генный отбор) Гамильтон назвал «родственным отбором» (Bischof, 1985; Smith, 1964).

Поэтому практиковавшееся ранее рассмотрение индивидуального приспособле­ния в контексте «выживания наиболее приспособленных» для видов, живущих со­циальной жизнью, следовало дополнить таким образом, чтобы учитывалась еще и «совместная приспособленность». Гамильтон (Hamilton, 1964) предложил простое неравенство, определяющее условия, при которых распространение альтруистиче­ских способов поведения благоприятствует выживанию родственной группы, к ко­торой принадлежит индивид, и увеличивает совместную приспособленность:

П/Ц > 1/ОЧ.

В этой формуле П (преимущество) означает приобретаемое реципиентом (по­лучателем) помощи преимущество для выживания в смысле дарвиновской инди­видуальной приспособленности, Ц (цена) — цену, которую должен «заплатить» оказывающий помощь индивид с точки зрения индивидуальной приспособленно­сти, ОЧ (общая часть) — долю генотипа, являющуюся общей у получающего и ока-

зывающего помощь в силу их общего происхождения. Таким образом, «альтруи­стические», т. е. направленные на помощь попавшим в беду кровным родственни­кам, способы поведения тем больше повышают совместную приспособленность общего генотипа получающего и оказывающего помощь, чем большему количеству генетических родственников помогает выжить индивид, жертвуя собой. Посколь­ку дети обладают половиной генетического материала матери или отца, принесе­ние в жертву одного из родителей (т. е. отказ от его размножения) будет достаточ­но оправданным, если благодаря этому спасутся и смогут продолжить свой род двое детенышей; принесение же себя в жертву ради трех детенышей повышает совмест­ную приспособленность в еще более значительной степени. Это соотношение мож­но вычислить и для более отдаленных кровных родственников. Поскольку, напри­мер, общая доля генов у кузенов составляет 12,5%, то принесение себя в жертву ради 9 кузенов также повысило бы совместную приспособленность генотипа.

Формализация «совместной приспособленности» Гамильтоном внесла суще­ственный вклад в возникновение современной социобиологии (Wilson, 1975). Вслед за ней были разработаны модели условий, при которых у тех или иных ви­дов могут развиваться способы поведения в духе «семейственного альтруизма» (см.: Charles worth, 1980). Родственный отбор является эволюционно-биологиче-ской «конечной причиной» (Bischof, 1985). В связи с этим встает вопрос о «ближай­ших причинах». Прежде всего это вопрос о том, каким образом индивид «узнает» тех представителей вида, с которыми он связан более тесным кровным родством, ведь идентичность генного материала не может восприниматься непосредственно (если не считать нескольких видов, у которых кровное родство может устанавли­ваться по запаху). Ближайшей причиной, возбуждающей и направляющей просо-циальное поведение является особая близость отдельных представителей своего вида. Это относится прежде всего к своему потомству — для всех видов, у которых выращивание потомства создает привязанность и со стороны родителей, и со сто­роны детенышей. Но просоциальное поведение может инициироваться и близо­стью родителей между собой. Хотя родители по всем правилам и не состоят в кров­ном родстве, их взаимная помощь способствует родственному отбору, если оба они вкладывают свои силы и время в выращивание своего потомства, например, если самец в период выращивания детенышей не зачинает потомства с другой сам­кой (см.: Trivers, 1972, о родительском вкладе). Хотя сексуальные партнеры не яв­ляются носителями генетического материала друг друга, однако благодаря роди­тельскому вкладу они способствуют распространению генетического материала своего партнера.

Другим видом социобиологически объясняемого бескорыстного поведения яв­ляется так называемый «взаимный альтруизм» (Trivers, 1972), девизом которого служит следующее высказывание: «Ты чешешь мою спину, а я — твою». Примером этого являются павианы-анубисы (Papio anubis), которые объединяются в пары, чтобы напасть на третьего самца и помешать ему спариться с находящейся в состо­янии течки самкой. И пока партнер по коалиции держит третьего самца за горло, инициатор этой коалиции сам спаривается с самкой. Наблюдения показывают, что чем чаще самец оказывает такого рода помощь, тем чаще он имеет возможность сам получить ее (Packer, 1977).

Разумеется, было бы слишком односторонним полное и безусловное сведение всего многообразия феноменов человеческого просоциального поведения к эволю­ции подкорковых мозговых структур (типа лимбической системы), лежащих в основе тех способов поведения, которые, с точки зрения социобиологии, отвечают принципам родственного отбора или взаимного альтруизма. Однако эволюция человека, основывающаяся на социальном, а не одиночном, способе жизни, при отборе благоприятствующих родственникам («семейственных») способов поведе­ния, могла создать такую эмоциональную систему, что члены своей семейной груп­пы вызывали у человека не только позитивные эмоции, но и эмпатию, т. е. способ­ность сочувствовать (см.: Hoffman, 1981). При этом эволюция могла двигаться та­ким путем, который первоначально подразумевал малое количество альтруизма в психологическом смысле этого слова. Психологизирующее обозначение, такое как «альтруизм» (даже если его значение сужено до «семейственности»), не должно заставлять нас видеть здесь нечто большее, чем психоэволюционную предраспо­ложенность, скажем, мотивационно-психологическое объяснение альтруизма в соб­ственном смысле этого слова. В случае человека одна только история социализа­ции индивида может породить, с одной стороны, неспособность вступиться за сво­их ближайших родственников, а с другой — способность включить в сферу своего альтруистического поведения всех людей, независимо от их происхождения. Ведь помимо генов большую роль играет еще и культура, в которой воспитывается че­ловек после рождения, а социобиологи часто, склонны недооценивать то расстоя­ние, на которое культура может уводить индивида от того, что заложено в генах (Barkow, 1984).

В первом случае онтогенез в условиях социокультурной детерминации приво­дит к неспособности к альтруистическому просоциальному поведению, дающему преимущество при выживания в смысле «совместной приспособленности». Во вто­ром случае универсальный альтруизм, безотносительно к родственным отношени­ям, не дает преимущества данной частичной популяции, однако его польза может заключаться в преимуществах для выживания всего вида в целом или групп боль­шего размера. С точки зрения социобиологии речь идет здесь об уже упомянутом «групповом отборе» (Wilson, 1975; Wynne-Edwards, 1962), эволюционная стабиль­ность которого не является, впрочем, безусловной. Так, индивиды, снижающие свой темп размножения при ухудшении условий жизни, создают преимущество для выживания своей группы в смысле группового отбора, тогда как другие груп­пы сталкиваются с угрозой перенаселенности и могут погибнуть.

Из истории исследований психологических аспектов помощи

Объяснить причины столь пренебрежительного отношения к изучению просоци-ального поведения, в отличие от «негативных» форм поведения наподобие агрес­сивности, невротических расстройств и т. п., исследователи пытались по-разному (см., напр.: Wispe, 1972). Господствовавшие теоретические системы, психоанализ и классическая теория научения не оставляли места для собственно альтруисти­ческого поведения, которое в конце концов не служило бы достижению собствен­ных целей субъекта. Если психоанализ искал стоящие за альтруистическим поведе­нием вытесненные влечения, то, согласно фундаментальному для теории научения

гедонистическому принципу, помогающий субъект всегда должен был иметь по­зитивный баланс подкрепления. Тот факт, что оказывающий помощь индивид часто своим действием наносит ущерб самому себе, причем, предвидя этот ущерб заранее, все же не отказывается от оказания помощи, в рамках теории научения воспринимается как «парадокс альтруизма» (Rosenhan, 1972). Рознхан вынужден допустить, что при отсутствии внешних подкреплений помогающий, испытывая сочувствие, сострадание, эмпатию, в конечном счете сам подкрепляет себя за свое бескорыстное действие. Однако эмпирическое подтверждение подобного самопод­крепления получить нелегко.

Когда во второй половине 60-х гг. количество исследований поведения помощи резко возросло, причиной этого послужило развитие не только наук"и, но и обще­ственной жизни. Что касается последней, то тон задавали прежде всего два события, вызвавшие сильный общественный резонанс. Одним из них явился процесс над Эйхманом, привлекший запоздалое внимание к людям, которые во время Второй мировой войны спасали евреев от уничтожения в условиях очевидной угрозы своей собственной жизни. В резул ьтате в 1962 г. в США было учреждено общество, поста­вившее своей целью выяснение мотивов и личностных свойств этих людей (London, 1970). К сожалению, данная попытка, осуществлявшаяся в русле психологии лич­ности, оказалась бесплодной, тем более что исследователям удалось собрать крите­риальную группу только из 27 успевших эмигрировать лиц. В ходе интервью были выяснены некоторые общие для них особенности — жажда приключений, иденти­фикация с родительским моральным образцом, социальная критичность.

Вторым событием явилось убийство женщины в Нью-Йорке, на вокзальной пло­щади в Бронксе, в ночь на 13 марта 1964 г. Несмотря на то что убийце потребовалось около получаса, чтобы нанести три удара взывавшей о помощи жертве и в конце концов убить ее, а 38 обитателей соседних домов не спали и, подойдя к окнам, на­блюдали за происходящим, никто из них не вмешался и даже не вызвал полицию. Комментарии средств массовой информации были столь же возмущенными, сколь и растерянными. Эксперты в различных областях знания не могли найти объясне­ний такого поведения. Столь шокирующее событие побудило нескольких соци­альных психологов обратиться к изучению действий помощи в полевых условиях, приближенных к реальной жизни. Этому благоприятствовала дискуссия, разгорев­шаяся к тому времени в социальной психологии. Ее участники критиковали лабора­торные эксперименты за «отрыв от реальности» и призывали для достижения боль­шей «релевантности» перейти к полевым исследованиям (см.: Israel, Tajfel, 1972; Ring, 1967). Вызванный этой дискуссией поворот к квазинатуральным полевым условиям привел к тому, что проводящиеся до сих пор исследования просоциально-го поведения хотя и являются приближенными к реальности, однако носят ситуа­ционный характер и небогаты в теоретическом отношении.

Таким образом, о ситуационных детерминантах действий по оказанию помощи мы знаем больше, чем о ситуационной мотивации большинства других видов дея­тельности. Даже сама притча о сострадательном самаритянине послужила прото­типом для проведения эксперимента (Darley, Batson, 1973). Но с другой стороны, можно пока только догадываться о личностных переменных, предрасполагающих к оказанию помощи, не говоря уже о разработке методики измерения мотива по-

мощи. Это неудивительно, если вспомнить о том, с какими необычными ситуаци­ями сталкиваются ни о чем не подозревающие испытуемые в большинстве экспе­риментов по оказанию помощи: то кто-то неожиданно падает в обморок, то из соседнего помещения начинает валить дым и т. д. Факторы ситуации здесь вы­ражены настолько сильно, что испытуемые действуют скорее реактивно, чем опе-рантно, и проявления индивидуальных личностных предрасположенностей стира­ются (см.: Amato, 1985; Benson, Dehority, Garman, Hanson, Hochschwender, Lebold, Rohr, Sullivan, 1980). Кроме того, пока отсутствует объяснение данного поведения с третьего взгляда, т. е. недостает исследований взаимодействия личностных и си­туационных переменных.

В весьма остроумных полевых исследованиях ситуации, требующие помощи, создавались помощниками и участниками экспериментатора на улицах, в обще­ственном транспорте, в помещениях лабораторий и т. д. Прохожим или присут­ствующим в помещении лицам (потенциальным субъектам оказания помощи) нуждающийся в помощи человек был незнаком. Используемые ситуации можно подразделить на случаи мимолетного одолжения и положения, действительно яв­ляющиеся бедственными. К первым относятся: обращение с вопросом типа «Ко­торый час?» или «Как пройти...?»; просьба одолжить мелких денег, чтобы позво­нить из автомата или оплатить проезд в автобусе; находка на улице неотосланного письма или кошелька с деньгами, встреча с беспомощной женщиной, не справля­ющейся с заменой колеса у автомашины. Бедственные положения были представ­лены следующими ситуациями: с человеком случается эпилептический припадок или приступ почечных колик; из соседнего помещения слышно, как какая-то женщина падает с лестницы; в метро или на улице кто-то теряет сознание; чело­век сидит с поникшей головой у входа в дом и кашляет; на глазах у испытуемого некто похищает деньги из стола только что вышедшей секретарши; в помещение, где испытуемый выполняет задание, внезапно через щели в стене проникает дым и т. д. Посвященный в смысл происходящего третий участник опыта скрытно, с не­которого расстояния или же в качестве присутствующего свидетеля либо просто­го прохожего наблюдает, в какой мере и каких именно людей ситуация побуждает к деятельности по оказанию помощи.

Помимо уже упоминавшихся факторов мотивов или личности, эти тщательные исследования оставили без внимания три момента, на которые обратили внимание лишь в конце 70-х гг. Во-первых, исследовательский интерес был направлен исклю­чительно на оказывающего помощь, тогда как ее адресат оставался в тени. Лишь через несколько лет его реакции на оказываемую ему помощь стали объектом си­стематических исследований, которые мы обсудим в следующих разделах (см.: De-Paulo, Nadler, Fisher, 1983).

Во-вторых, недостаточно ясным оказалось разделение независимых и зависи­мых переменных. В этом ряд авторов увидел причину не слишком больших успе­хов при повторении экспериментов (Shetland, 1983; Shotland, Huston, 1979). Так, создаваемые исследователями бедственные положения далеко не всегда воспри­нимались как таковые, поскольку оставалось неясным, что, собственно, создава­ло бедственную ситуацию (то, что угроза причинения вреда или уже наступившие вредные последствия явно усиливаются, то, что проблема не поддается простому

решению, или же то, что человек нуждается в посторонней помощи). Зависимые переменные также часто являлись не вполне адекватными; например, когда про­тивопоставлялось оказание и неоказание помощи и при этом упускались из виду косвенные или неэффективные попытки помощи. Кроме того, измерение латент­ного времени помощи в секундах является сомнительной мерой с психологической точки зрения и лишь симулирует аналитическую точность с помощью параметри­ческой статистики. _г

Наконец, в-третьих, в начале 80-х гг. исследователи задумались о том, является ли оказание помощи действительно альтруистическим, т. е. осуществляющимся без всякой личной заинтересованности, поведением. Не вызывает сомнений тот факт, что существуют значительные индивидуальные различия не только в часто­те оказания помощи, но и в ее бескорыстности. Очевидно и то, что помощь часто оказывается индивидом в своих собственных интересах: прежде всего, ради пози­тивных последствий (например, вознаграждения), или избегания негативных (на­пример, наказания), или для устранения неприятного чувства, вызванного бед­ственным положением нуждающегося в помощи человека. Вопрос состоит в том, всегда ли помощь мотивируется «эгоистически», «гедонистически» или «внешним образом» или же существует еще и «действительно альтруистическая» помощь, направленная по своей сути лишь на то, чтобы избавить нуждающегося в помо­щи от его бедственного положения. Доведенные до крайности, эти вопросы на­поминают ригоризм этического императива Канта, согласно которому выполне­ние долга теряет свой этический статус, если человек и сам испытывает склон­ность сделать то, к чему побуждает его долг. С точки зрения психологии мотивации нет смысла руководствоваться такого рода ригоризмом. Вопрос может состоять лишь в том, заключается ли главная цель помогающего человека в том, чтобы устра­нить бедственное положение человека, нуждающегося в помощи, или в том, чтобы приобрести какой-либо выигрыш для себя самого и восстановить свое хорошее самочувствие.

Вопреки распространенному, хотя и не доказанному, убеждению многих со-циобиологов и большинства социальных психологов в том, что альтруистические действия всегда в конечном счете мотивированы «эгоистически», Хоффман (Hoffman, 1981) приводит ряд аргументов в пользу эволюции психологического опосредствующего процесса, обеспечивающего весьма большую гибкость альтру­истического поведения. Эволюционному отбору подвергается не само альтруисти­ческое поведение, а высокоадаптивный опосредствующий процесс, который, судя по всему, сделал еще наших далеких предков способными сочувствовать страда­ниям близких собратьев по виду в различных и изменяющихся ситуациях. Этим опосредующим процессом является эмпатия, т. е. способность представлять себя на месте испытывающего то или иное несчастье человека. Подтверждением этого служит то, что а) современная эволюционная биология предполагает биологиче­ские основания альтруистического поведения, б) человек явно обладает предпо­сылками к эмпатии на уровне центральной нервной системы и в) эмпирически была установлена тесная временная взаимосвязь эмпатии и альтруистического поведения. К этому можно добавить и то, что, г) как правило, люди реаг<