Праистоки детской литературы

 

Мировые истоки детской литературы нужно ис­кать там же, где берет начало вся мировая литература, — в архаи­ческих цивилизациях, в эпохе античности, в ранних стадиях раз­вития мировых религий, а также в безбрежном океане мирового фольклора.

Так, месопотамская цивилизация, известная зарождением пись­менности в IIIтысячелетии до н.э., оставила после себя развали­ны храмовых и дворцовых школ писцов — «домов табличек». Учить ремеслу писца начинали детей примерно с шести лет. Среди не­скольких десятков тысяч так называемых «школьных» табличек[13] есть учебные пособия, таблички с учебными упражнениями по различным отраслям знаний (математике, языку, юриспруден­ции), литературные произведения (эпосы, плачи, гимны), про­изведения «литературы премудрости», включавшей в себя поуче­ния, басни, пословицы, поговорки, а также тексты, описываю­щие повседневную жизнь школы с ее жестокими «бурсацкими нравами».

Писцы сохраняли фольклорные «знания», разумеется, маги­ческого свойства, и фольклорные произведения (от плачей и мо­литв до эпических песен), а также создавали образцы литературы. Писец, фиксируя устный текст, трансформировал его, а с уче­том учебных целей, скорее всего, и упрощал, сокращал.

В начальный период своей истории литература в целом прояв­ляла поистине младенческие черты: кровное родство с устным народным творчеством, ориентация на «наивного» читателя, еще не достигшего всей премудрости. Не следует путать древнюю «школьную» письменность с детской литературой в ее современ­ном значении, но нельзя обойти вниманием союз письменности и школы — двух слагаемых литературы.

Уже «школьные» таблички предполагают взаимодействие триа­ды: учитель, ученик и некий эталонный текст, который подразу­мевается под «свернутым» для лучшего усвоения примером. Заме­тим, что в учебном упражнении смысловое ядро текста-эталона не только не утрачивается, но делается даже отчетливее. В этой триаде старший писец выступал в роли учителя и писателя, а ученик— в роли слушателя, читателя и копииста. С тех далеких времен чита­тель угадывает в «детском» тексте возможность его «перевода» в развернутый, «аргументированный» текст. Повзрослев, читатель перейдет к произведениям более трудным, имея уже опыт знаком­ства с рядом художественных форм и идейно-образных моделей. Так, «"Войной и миром" для маленьких» назвал Лев Толстой свою «быль» «Кавказский пленник». Действительно, размышления над «былью» обязательно приведут читателя к идеям романа-эпопеи.

Усвоенные с детских лет ясные уроки красоты, добра и правды помогают в дальнейшем правильно воспринять творения разных искусств, житейские ситуации и саму Историю. Таким образом, детская литература, включая детский фольклор, — ключ к пони­манию важнейших для человека истин. К детской книге более все­го приложимо пушкинское определение книги вообще — «учеб­ник жизни».

В круг чтения детей и подростков вошел шумеро-аккадский «Эпос о Гильгамеше» (II —III тыс. до н.э.). Во всяком случае в европейских странах школьников обязательно знакомят с ним. Пер­вым русским его переводчиком был Н. С. Гумилев. Для детей одно из переложений составил А.И. Немировский, а В.М. Воскобойников написал детскую повесть «Блистательный Гильгамеш» (1997). Еще в начале 70-х годов XIX века это произведение было расшифровано Джорджем Смитом, хранителем Британского му­зея. Двенадцать глиняных табличек содержат двенадцать частей-«песен» поэмы, их последовательность соответствует двенадцати знакам зодиака, так что повествование движется по годовому кругу солнца. В частности, в одиннадцатой части рассказывается о вели­ком потопе, разразившемся в одиннадцатом месяце. Этот месяц вавилоняне посвятили богу ветров Рамману и назвали «прокля­тый месяц дождей».

Древнейший из известных в мире эпосов содержит такие сюжетные мотивы и детали, которые повторяются затем в других, более поздних художественных творениях, например в мифе о Геракле. Гильгамеш, как позднее и Геракл, одет в шкуру убитого им чудовищного льва, он одолевает небесного быка, находит цве­ток вечной молодости, убивает змею, поселившуюся на чудесном дереве в таинственном саду, получает священные предметы из подземного мира; сходны и путешествия обоих героев. Предстоит еще исследовать героико-фантастическую литературу для детей с позиций типологического сходства и прямого влияния эпоса о царе Гильгамёше и его друге великане Энкиду.

Миф о Божественном Ребенке формировался в древ­них культурах наряду с мифами о Матери, об Отце, о Мировом Древе, о сотворении мира, о потерянном рае, похищении огня у богов и другими, не менее значимыми. Он входит в систему ми­фологических представлений разных народов, проявляясь в сказ­ках, поверьях, материнской поэзии и детской игре. Различные мифы и их образы-элементы — мифологемы — оживают в новых и новых произведениях — фольклорных и литературных. С мифоло­гемой Божественного Ребенка тесно связаны сюжеты и мотивы детского фольклора и детской литературы.

Центральным героем детской литературы является ребенок, при этом детское «я» может быть воплощено как в образе непосред­ственного ребенка, так и в образах великана, карлика, чудовища или животного. Основная функция центрального героя детской литературы — совершать необыкновенное, т.е. являть собой чудо. И в древних литературах образ ребенка неотделим от чудес, кото­рые он совершает. Можно сказать, что чудо есть первое средство художественного выражения высшей сущности избранного дитя­ти. Вместе с тем сам ребенок есть чудо согласно эстетическим законам архаического фольклора и древних литератур.

Разумеется, в образах и сюжетах древних литератур просматри­ваются напластования фольклорных сказок, преданий, литера­турных заимствований. Будущему исследователю детской литера­туры придется применять «археологические» методы, которыми пользуются специалисты по филологии древности, потому что детская литература отличается своим принципиальным эклектиз­мом: она безмятежно заимствует нужные ей элементы из любых источников и с той же безмятежностью их вульгаризирует.

Благодаря мифологеме Божественного Ребенка произведение становится своего рода храмом, пространством, где поклоняются Ребенку — персонажу и читателю. Все структурные и стилевые элементы произведения подчинены общей цели — доставить удо­вольствие и пользу читателю-ребенку и восславить Царство Ре­бенка. Разве не такими храмами служат нам сказки Андерсена, Антония Погорельского, Вагнера, Милна, Астрид Линдгрен, Корнея Чуковского, Ирины Токмаковой, рассказы и повести, стихи и поэмы детских классиков, украшенные рисунками лучших ху­дожников, изданные с радением о наслаждении и пользе того, кто возьмет в руки книгу?

Мифологема Божественного Ребенка имеет ряд структурооб­разующих мотивов, и каждый из них находит отражение в известной нам детской литературе.

Рождение Ребенка нередко предваряется несчастьем — семей­ная пара переживает свою бездетность, как родители Самсона по Ветхому Завету или родители Девы Марии — Иоаким и Анна, — по протоевангелию Иакова. В детской литературе нередко несча­стье трактуется как сиротство или тайна рождения. Другой вари­ант: кто-то из родителей принадлежит миру чудес, как Александр Македонский — якобы сын чародея Нектанава и одновременно воплощение своего отца (античный роман «Александрия»).

В работе психоаналитика Отто Ранка «Миф о рождении героя» (1909) собраны мифы, легенды, предания Древнего Египта, Ва­вилона, греко-римской античности, европейского Средневеко­вья и Востока на соответствующий сюжет. Есть там и относящаяся к 200 году н.э. история из жизни животных, доказующая любовь их к человеку. Незаконнорожденного младенца царской дочери стражники сбросили вниз с Акрополя. Орел, заметивший ребен­ка, подхватил его на спину и опустил в сад. Садовник воспитал прекрасного мальчика, который получил имя Гильгамеш и стал царем Вавилонии. Элиан, автор этих «Рассказов о животных», добавляет: «Если кто-то посчитает рассказанное сказкой, то мне нечего добавить, хотя и я разузнал об этой истории все, что толь­ко смог». Очевидно, сюжет о чудесном спасении ребенка, появив­шийся много позже основного корпуса сюжетов о Гильгамеше, нужен был для упрочения славы царя-полубога.

Божественный Ребенок явно приподнят над остальными геро­ями, увеличен масштаб его образа. В истории Моисея это увеличе­ние подчеркнуто и как физическое, и как духовное. Древнеиудейский историк Иосиф Флавий (37 — 38 н.э. — ок. 100 н.э.) создал апологетический образ маленького Моисея, основываясь не толь­ко на сказании из Ветхого Завета, но и на народных преданиях. Приведем фрагмент из его «Иудейских древностей».

 

Ум его развился несообразно с его возрастом, так как тот соответ­ствовал бы по силе более зрелым годам. Мощь этих способностей обна­руживалась у него уже в раннем детстве, и тогдашние поступки его уже свидетельствовали о том, что в зрелом возрасте он совершит гораздо более необычайные вещи. Когда ему минуло три года, Господь даровал ему необыкновенный для таких лет рост, и к красоте его никто не толь­ко не был в состоянии относиться равнодушно, но все при виде Моисея непременно выражали свое изумление. Случалось также, что, когда ре­бенка несли по улице, многих из прохожих поражал взгляд его настоль­ко, что они оставляли дела свои и в изумлении останавливались, глядя ему вслед, настолько сильно его детская красота и миловидность прико­вывали внимание всех (перевод Г. Генкеля).

 

Нередко Божественный Ребенок имеет некое физическое от­личие, делающее его прекрасным или ужасным. Такова ветхоза­ветная история о чудесном рождении избавителя народа Израиля — Самсона. Самсон был сыном бездетных дотоле Маноя и его жены. Рождение его было возвещено ангелом, который объявил жене Маноя, «что она зачнет и родит сына, и бритва не коснет­ся головы его, потому что от самого чрева младенец сей будет назорей Божий, и он начнет спасать Израиль от руки филимстян» — главных в те времена врагов иудеев. То же известие услы­шал и сам Маной от ангела, поднимавшегося в пламени жерт­венника. И действительно, родился у них сын и назван был Сам­соном. Он вырос силачом и жизнелюбцем, красоту его преумно­жали прекрасные волосы. Однажды он заснул, и женщина ко­варно срезала пряди его волос: тогда сила оставила его, и он не мог сражаться и защищать свой народ от врагов до тех пор, пока волосы не отросли.

Вспоминается персонаж сказки-новеллы «Крошка Цахес по прозванию Циннобер» (1819) Э.Т.А. Гофмана (1776— 1822) — без­образный, духовно ничтожный самолюбец, при рождении награж­денный чудесными волосами, с помощью которых он одерживал верх над обычными людьми. Нельзя прямо возводить происхожде­ние подобных персонажей к прагерою Самсону, однако можно при­знать сходство моделирующего все эти образы элемента.

Случается, что волею высших сил обыкновенный ребенок ста­новится необыкновенным, а в его судьбе и свершениях люди чи­тают откровения свыше. Это дети-пророки, дети — будущие спа­сители мира. Интересна в этом отношении история пророка Му­хаммеда, родившегося в 570 году. Он воспитывался в семье наем­ных родителей, арабов-кочевников. Таинство его второго, т.е. ду­ховного, рождения излагают В. Ф. Панова и Ю. Б. Бахтин в книге «Жизнь Мухаммеда» (1991):

 

...Это произошло в полдень, при ярком солнечном свете. Халима с мужем была внутри шатра, занимаясь домашними делами, а Мухаммед и его молочный брат невдалеке играли и присматривали за ягнятами. Внезапно к мальчикам подошли двое незнакомых мужчин в белом одея­нии (это были ангелы, но дети, естественно, об этом не догадывались). Один из незнакомцев держал в руках золотой таз, наполненный ослепи­тельно белым снегом.

Они положили Мухаммеда на спину и, раскрыв грудную клетку, вы­нули его сердце. Из сердца ангелы извлекли каплю черного цвета и от­бросили её прочь; затем они вычистили сердце и внутренности ребенка снегом и, вложив сердце на место, удалились. Молочный брат Мухамме­да с криком бросился в шатер и рассказал обо всем родителям. Испуган­ная Халима и ее муж выбежали и увидели Мухаммеда, который стоял целый и невредимый, но с мертвенно бледным лицом. На расспросы Халимы он рассказал то же самое, что сообщил им его молочный брат, - это событие так напугало Халиму, что она уговорила своего мужа немедленно возвратить ребенка его матери. Халима, очевидно, боялась, как бы с Мухаммедом не случился удар.

 

Было Мухаммеду тогда года три-четыре. Согласно мусульман­ской традиции, дар пророчества человек получает в раннем дет­стве — как дар особой чистоты, безгрешности, сравнимой разве что с белейшим снегом.

Во многих литературных произведениях «причастные тайнам» дети видят то, чего не видят взрослые, с ними происходит что-то ужасное и одновременно прекрасное. Например, фантаст Алек­сандр Беляев создал роман «Человек-амфибия» (1928) — о юно­ше, не ведающем скверны земного мира, но ведающем тайны океана, о человеке с жабрами акулы, пересаженными в детстве загадочным отцом. Этот роман, написанный для взрослых, легко вошел в круг чтения детей и подростков.

Заметим различие между арабской и иудеохристианской тра­дициями. В арабском сюжете ангелы являются детям, чтобы одного из них сделать пророком, а другого — свидетелем таинства. В иудеохристианской традиции посланник Бога архангел Гавриил является взрослым — Анне (бесплодной жене Захарии), старцу Иосифу, Деве Марии, пастухам в Вифлееме. При этом связь с мотивом детства остается: архангел вещает о рождении особых младенцев — Девы Марии, Иоанна — будущего Крестителя, на­конец, Младенца Иисуса — будущего Спасителя.

В мировой детской литературе чаще эксплуатируется арабский сюжет: некий посланник высших сил является ребенку, чтобы открыть ему идеальный мир и быть наставником в добродетелях. Иногда этот сюжет пародируется, скорее всего, неосознанно. Так, Карлсон, «красавец мужчина в самом расцвете сил», с кнопкой на животе и пропеллером на спине, «является» Малышу, чтобы учить его счастью, а заодно напомнить взрослым о детстве (зна­менитая трилогия Астрид Линдгрен).

Ребенок, свидетельствующий о чуде, видящий в своем друге божественного учителя, — еще один структурирующий элемент поэтики детской литературы. Тот же Малыш убеждает взрослых в существовании Карлсона.

И с этим элементом могут происходить самые разные художе­ственные «чудеса». Так, в сказке Сент-Экзюпери взрослый (лет­чик) рассказывает читателю, что Маленький принц действитель­но прилетал на Землю, здесь постиг несколько новых истин и поделился своей мудростью с человеком. В летчике пробуждается его детское «я»: он догадался, как нарисовать барашка в ящике. И в читателе должно совершиться возвращение к детству, неда­ром Экзюпери написал в посвящении другу: «Леону Верту, когда он был маленьким».

Маленький принц — пример современной мифологемы Ребен­ка-Пришельца. Он прилетает с планеты-астероида, которую сле­довало бы назвать Детство, на планеты взрослых, в том числе и на Землю. Он — ничей сын и потому не несет в себе ни наследственной благодати, ни проклятья. Он божественно мудр и дев­ственно наивен. Он странен, как всякий пришелец издалека. Сход­ные черты обнаруживаем в образе Питера Пэна (Дж. Барри), Звез­дного мальчика (О. Уайльд), Электроника (Е.С. Велтистов), Али­сы (Кир Булычев), Солнечного мальчика (С.Л. Прокофьева). Мож­но сказать, что Ребенок-Пришелец — кровный брат Божествен­ного Ребенка; возможно, это продукт реакции современного мыш­ления на открытие «страны Детства».

Вопреки возвышенной фантазии Сент-Экзюпери, братья Стру­гацкие в повести для детей «Малыш» (1971) представили «страну Детства» весьма суровой. Их герой-ребенок — человек, рожден­ный в семье и сохранивший в обстановке полного одиночества на затерянной планете человечность и детскость; вместе с тем он «космический Маугли» — представитель неизвестной цивилиза­ции, вырастившей его. Роль «пришельцев» авторы отдали земля­нам, а идею божественности заменили идеей тайны космоса.

Детство Кришны, Геракла, Александра Македонского, Девы Марии, Иисуса Христа и других героев мировой культуры изоб­ражается как эпоха первых чудесных деяний. Чудеса могут быть героическими. Например, Кришна, будучи ребенком, побеждает демонов, поглощает лесной пожар, маленький Александр Маке­донский укрощает коня Буцефала, Геракл еще в пеленках борет­ся с двумя огромными змеями. Чудеса могут повергать в ужас: маленький Иисус наказывает смертью мальчика за разбрызган­ную воду из лужи[14].

Немало чудес исцеления: одним прикосновением излечивает маленький Иисус разрубленную топором стопу юноши-дровосе­ка. А могут быть и чудеса-шалости, полные притом скрытого смысла. В русской рукописи XIV века, восходящей к раннехристианскому источнику, читаем:

 

Когда было отроку Иисусу пять лет, Он ходил на ручей и играл там. И [так как] текущая вода была мутная в ручье, то [Он] перегораживал ручей и делал [воду] в ней чистой, [и делал Он это] только словом [Сво­им], а не действиями, [но] повелевая. И [вот] взял [Он немного глины], размял ее и сделал из [нее] двенадцать птиц. И была суббота, когда [это] сотворил Иисус, играя. И было много детей, которые играли с Ним. И [когда] увидели [некие] евреи то, что сделал Иисус в день субботний, [то], придя в [дом Иисуса], сообщили [об этом] отцу Его, Иосифу, го­воря [так]: «Вот отрок твой, Иисус, играет там, у ручья, и [Он], взяв глину, слепил [из нее} двенадцать птиц и [этим] оскверняет субботу». И [тогда] пошел Иосиф [к тому месту, где был Иисус], позвал [Его] и сказал [Ему]: «Зачем [Ты] делаешь такое [не должное дело] в субботу?» Но Иисус всплеснул руками Своими и закричал этим [вылепленным из глины] птицам [так]: «Взлетайте!» И взлетели [эти птицы и запели. И сказал Иисус]: «Вы видите [это] — помяните [же] Иисуса Живого». Когда [же] те птицы взлетели, то запели [они]. И увидели это чудо быв­шие там евреи, и ужаснулись, и [ушли все] вместе. [И рассказали старей­шинам иудейским] [о] чудесных [деяниях, которые] сотворил Иисус (перевод С.В.Дегтева).

 

Итак, основа детской литературы — образ ребенка, творящего чудо. Чудом в «детской» сюжетике может быть назван и бытовой поступок, смысл которого возведен в масштаб нравственно-фило­софской притчи. Сюжетика детской литературы во многом состоит из «добрых дел», подвигов, шалостей и функционально равных им чудес — откровений детской души. Полнее всего возможности по­добных сюжетных мотивов реализуются в образах маленьких вол­шебников. Например, венгерский писатель Пал Бекеш написал сказку о дружбе обыкновенного мальчика и его сверстника — вы­пускника школы волшебников, получившего по распределению участок в районе-новостройке («Горе-волшебник», 1982).

Согласно древним книжным традициям детские годы — это время, отпущенное людям для чувства уважения к божественной сущности ребенка. Ребенок поражает взрослых не только чудеса­ми, но и мудростью. Ум ребенка воспринимается как чудо. Так, древние книжники подчеркивали, что мальчик Моисей был «пре­красен перед Богом» и «научен всей мудрости египетской», «был силен в словах и делах». Или в уже упомянутом Евангелии от Фомы рассказано, как трудно было учителям преподавать грамоту ма­ленькому Иисусу: он глубже, чем они, понимал философию букв. В маленьком рассказе Ю. И. Коваля «Нулевой класс» воспроиз­ведены некоторые мотивы апокрифа о детстве Иисуса. Мальчик не желает идти в класс. Он занят — строит запруду на ручье. Учи­тельница, не дождавшись его в школе, идет к нему и помогает строить запруду в виде больших букв. Потом они ведут урок счета, глядя на отлетающих журавлей.

Особо заметим, что признание мудрости и божественности ре­бенка связано не только с уважением со стороны взрослых, но и с их страхом перед ним. Страх этот имеет подсознательную приро­ду, нередко понимаемую мистически. В XX веке тема ужаса взрос­лых перед детьми стала актуальна как никогда — сначала во взрос­лой литературе, затем и в детской. Возросшая актуальность ее может быть объяснена расширением представлений о детях и детстве: открытие интеллектуально-психологического великолепия «дет­ского» мира сопровождается и инстинктивным отстранением от силы, кажущейся кровно-родной и — странно чужой. Мировую известность получили произведения о детях — жестоких чудови­щах, например роман «Повелитель мух» (1954) У. Голдинга, рас­сказ «Дети кукурузы» (1978) С. Кинга. Среди современных отече­ственных книг отметим веселую и вместе с тем страшноватую сказку Ирины и Леонида Тюхтяевых «Зоки и бада» (1993).

В древних текстах, как и в новых, ребенок-божество изображен в системе противостояний. Сюжеты держатся на конфликтах: ребе­нок и родители, ребенок и учителя, ребенок и другие дети, ребе­нок и стихия, ребенок и власть. Детский быт, согласно стихийно сложившейся поэтике древних текстов, трактуется как бытие. Во­прос в том, как именно Божественный Ребенок разрешает быто­вые, а значит, и бытийные противоречия. Ребенок делает это с легкостью — либо с помощью чудотворения, либо с помощью ре­ального поступка, функционально равного чуду. Так, в Ветхом За­вете Давид, отрок-пастух, с которым сильному мужчине стыдно и тягаться, побеждает могучего Голиафа с помощью пращи и камня (праща — не меч, это оружие мальчишек). Не счесть в мировой детской литературе примеров ситуации «Давида и Голиафа» (вспом­ним хотя бы два — роман Р.Л. Стивенсона «Остров сокровищ», 1881 — 1882, и новеллу О. Генри «Вождь краснокожих», 1910). При­ведем стихотворение Олега Григорьева (1943—1992) «Великаны»:

 

Давид хрупкий и очень хилый

В сравнении с волосатым великаном.

Давид слабый, зато хитрый —

Вложил незаметно в пращу камень.

Раскрутил ремешок и метко кинул —

В лоб попал, лежит Голиаф,

Рот раскрыл и руки раскинул,

Дремучую бороду к небу задрав.

Сел Давид, закрылся руками,

Плачет горько и причитает: —

Почему эти бедные великаны

Всегда от маленьких погибают?

 

Наряду с персонажами-детьми, как бы парящими над обы­чными смертными, с начальных времен появляются дети «небо­жественные». Одна из притч в Ветхом Завете будто специально сложена в поучение маленьким сорванцам:

 

Шел по дороге пророк Елисей, обступили его озорные ребята и да­вай насмехаться над его лысиной: «Иди, плешивый! Иди, плешивый!» Елисей посмотрел на своих маленьких преследователей и проклял их именем Бога Яхве. И тогда из леса выскочили две медведицы и растерза­ли сорок два ребенка.

 

Вероятно, люди издавна рассказывали детям страшные нази­дательные сказки. В литературе последующих эпох можно наблю­дать многократное расщепление этого сюжета и его вариации.

М.Ю. Лермонтов создал образ осмеянного пророка (стихотворе­ние «Пророк»). Саша Черный переосмыслил образ Елисея в од­ной из своих новелл для детей. Ф. М. Достоевский включил сюжет о преследовании детьми нищего чиновника в роман «Братья Ка­рамазовы». Отголосок этого сюжета слышим мы в трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов», когда юродивый Миколка про­сит царя Бориса зарезать мальчишек, обидевших его. В.К. Железников в повести «Чучело» нарисовал картину преследования же­стокими детьми «чудной» Лены Бессольцевой и ее дедушки.

Может быть, в библейские времена пророк Елисей «отвечал» за жизнь и смерть детей, был для них грозой и спасением. Однаж­ды он возвратил к жизни мертвого ребенка сонамитянки: он лег на его тело, приложил свои глаза к глазам ребенка и свой рот ко рту ребенка, после чего ребенок чихнул семь раз и открыл глаза. «Запугивающему» рассказу о гневе пророка соответствует «утеши­тельный» рассказ, как будто давным-давно они составили пару противоположных средств воспитания да так и функционируют поныне — в качестве литературно-педагогических примеров, ад­ресованных не маленьким кумирам, а «обыкновенным» детям, для которых взрослый хотел бы выступать и богом, и пророком. О «небожественных» детях повествует и ветхозаветный сюжет о близнецах Исаве и Иакове. Он интересен как коллизия перво­родства, воссоздающая типичную житейскую ситуацию, когда нет равенства между равными. Один из близнецов, Исав, вырастет и станет искусным звероловом, человеком полей, а Иаков будет кротким «человеком шатров». Один, так сказать, энергичный прак­тик, другой — лирический резонер.

Подобные им комические и драматические «дуэты» выступают «на подмостках» известных детских книг: Том Сойер и Гек Финн (дилогия «Приключений» Марка Твена), Чук и Гек (одноимен­ный рассказ А.П. Гайдара), Белочка и Тамарочка (цикл рассказов Л. Пантелеева), Миша и Коля (рассказы Н.Н. Носова) и др.

Особенное значение для русской литературы, в том числе и детской, имеет сюжет о жертвоприношении Авраамом сына и отмене жертвоприношения Богом: вспомним произведения Гай­дара, Андрея Платонова. Допустима ли детская жертва? Будет ли принята она Богом? Каково будет общество, положившее зало­гом спасения и благоденствия такую жертву? Все это трудные во­просы для народного сознания и национальной культуры, они ставятся вновь и вновь в ходе самой истории народа.

Многие древние народы практиковали жертвоприношение ре­бенка: чаще всего это был обряд очищения или обряд скрепления договора клятвой верности. В эпоху христианства самая мысль о необходимости такой жертвы затушевывалась, заменялась на идею «невинного агнца», посмертный путь которого — прямо в рай (вспомним многочисленные «святочные истории» о погибающих от холода и голода невинных сиротках). Но все же образ Жертвен­ного Ребенка был возрожден и дал свое продолжение в литерату­рах обществ, отринувших христианство и вернувшихся к некото­рым дохристианским моделям сознания и культуры. К ним отно­сятся и общества коммунистической ориентации. Выстраивая «культурный» сюжет собственной истории, эти общества горячо откликались на произведения, повествующие об обычных мальчи­ках и девочках, пожертвовавших жизнью во имя светлого будущего.

Еще один ветхозаветный сюжет мог бы стать основой детского романа. По указу об умерщвлении новорожденных еврейских маль­чиков младенцу Моисею грозила гибель. Тогда мать сплела корзин­ку, обмазала ее асфальтом и смолою и, положив в нее младенца, пустила корзинку по одному из заросших папирусом каналов Нила. При этом она наказала двенадцатилетней дочери присматривать за корзинкой с братцем. Но корзинка уплыла, и вот египетская ца­ревна со своей свитой, вышедшая купаться, нашла в тростнике корзинку с мальчиком и решила его спасти и даже усыновить. Де­вочка предложила взять в кормилицы одну израильтянку, которая и была настоящей матерью ребенка. Царевна дала ему имя Мои­сей, «потому что, говорила она, я из воды вынула его». Так Моисей начал свой путь в утлой корзинке, плывущей по великой реке, продолжил его вместе с израилевым народом, который он сорок лет водил по пустыне ради освобождения от египетского рабства, а закончил начертанием законов на «скрижалях» (досках).

История Моисея просматривается в книге, начавшей собой историю классической американской прозы и ставшей образцом детской литературной классики, — романе «Приключения Гекельберри Финна» (1876—1883) Марка Твена[15]. Начинается роман с того, что добродетельная вдова Дуглас читает беспризорнику Геку Финну о приключениях Моисея в тростниках. И Геку очень хочет­ся узнать, чем же дело кончилось, как вдруг она проговаривает­ся, что Моисей давным-давно помер. И Геку стало сразу неинте­ресно, потому что — «какое же мне дело до покойников?» Дело ему, конечно, есть, потому что сюжет его приключений повторя­ет историю Моисея и его народа. Однако важно и то, что заметил Марк Твен: библейские тексты не только составляли круг чтения детей, но играли роль самой настоящей детской литературы, ибо в них, в этих текстах, есть специфические свойства — свобода вымысла при полной серьезности, «настоящести» цели повество­вания. Ибо эта древняя словесность в центр мира ставит ребенка, объявляя его главным чудом этого мира, залогом спасения его.

Широко известны древнегреческие и древнерим­ские школы. Что же читали ученики? Представление об этом может дать первый известный нам римский автор Ливии Андроник (приблизительно 272 — 207 до н.э.): полугрек по происхождению, он был взят в плен и занимался обучением детей, переведя для них как учебное пособие «Одиссею». По обычаю дети сопровож­дали отцов в сенат, слушали там выступления сенаторов, постро­енные по правилам риторики и пересыпанные литературными при­мерами; древнеримская риторика долгие века была непременной частью «школьной» литературы. В целом римские ученики читали признанные классическими древнегреческие произведения. До сих пор новая литература, даже и созданная для детей, независимо от актуальности и художественных качеств, трудно завоевывает пра­во быть в составе школьного списка.

Древнегреческий философ Платон Афинский (428 или 427 — 348 или 347 до н.э.) создал первую научную школу — академию и написал первое сочинение утопического жанра — «Государство». По мысли Платона, разумному управлению идеальным государ­ством мешают «неразумные» проявления человеческой природы. Он предлагал искоренять фантазию, изгнать всех поэтов и запре­тить детские игры. Пожалуй, Платон выступил как первый кри­тик культуры, в частности культуры детства, включая, вероятно, и детскую словесность.

В истории еще не раз будут подвергаться нападкам фантазия, сказка, игра, беспечная веселость и тому подобные «неразумно­сти». Так будет происходить всякий раз, когда в каком-либо обще­стве будут набирать силу утопические идеи построения «правиль­ного» государства. Екатерина II выступала против фантазии в деле воспитания наследника. В молодом советском государстве строи­тели «нового мира» однажды пошли войной на сказку и игру, но были побеждены.

Пример из биографии другого основателя научной школы — Аристотеля (384 — 322 до н.э.) — говорит о том, как нераздели­мы были в древности научные и литературно-педагогические за­нятия, как рождалась классическая учебно-научная книга. Арис­тотель, ученик Платона, был воспитателем Александра Маке­донского (356 — 323 до н.э.). Он преподавал мальчику историю, мораль, литературу, одновременно ведя научную работу, при­влекая к ней и учеников. В частности он работал над «Историей животных». Повзрослевший Александр Македонский из своих походов присылал учителю образцы, описание которых отчасти вошло в этот труд.

Еще в Средние века в университетах насаждались сочинения аристотельского направления. О том, что книги Аристотеля со­ставляли важную часть чтения не только студентов, но и детей и подростков, свидетельствует история науки: когда будущий основатель академического естествознания — юный Карл Линней (1707— 1778) — отправился на учебу в университет, он нес с со­бой только одну книгу — «Историю животных». Сравнивая ее с современными книгами о животных, написанными для детей или, как книги Я. Брэма, вошедшими в детское чтение, заметим, что «детскими» их делают не только классификация и описания жи­вотных, но и взгляд на мир животных с позиций человеческого разума и этики. Например, Аристотель пишет о «рассудительнос­ти и простоте, мужестве и трусости, кротости и свирепости и прочих подобных свойствах животных», замечает «склонность к любви» у лошадей, выкармливающих осиротевших жеребят, ста­вит в пример разумную жизнь журавлей, объясняет причины «войн» между разными видами и т.д.[16] Наряду с баснями Эзопа, фоль­клорными сказами и поверьями о животных научный трактат ве­ликого Аристотеля является одним из праисточников многочис­ленной и разнообразной литературы о животных, адресованной юным натуралистам.

Еще одним источником по истории жанров детской и подрост­ково-юношеской литературы может служить сборник «Удивитель­ные истории», составленный римским автором Флегонтом Тралльским во IIвеке.[17] В этих историях действуют фантастические суще­ства и призраки; восточная волшебная сказка соединяется с эле­ментами мистики, фантастики и вульгаризованной философии. Кроме того, произведения раннехристианских авторов наклады­вали отпечаток на буйную игру народного воображения. Это была массовая литература о чудесах и сверхдоблестях, она получила название ареталогии. Особенную популярность эта литература имела в Средние века. Дальними потомками ареталогических существ яв­ляются персонажи литературы фэнтези, получившей распространение в XX веке (классическим автором фэнтези признан англий­ский филолог Д.Толкин, 1892—1973, ныне всемирно известный «детский» писатель).

В «Правдивой истории» (160 н.э.) Лукиана, греческого писате­ля, первого фантаста, есть пародийное описание одного из общих мест ареталогии: путешественники попадают на Острова блажен­ных, где земля пестрит цветами и покрыта тенистыми садовыми деревьями, виноград приносит плоды двенадцать раз в год, и живут там бесплотные тени — «идеи человека». Чудо-острова долго ма­нили воображение людей, пока не отошли в область инфантиль­ных мечтаний и детских книг.

По-видимому, в память об Островах блаженных поэт Саша Черный назвал свой сборник «Детский остров» (1921). «Над небом голубым есть город золотой» — поется в песне «Рай» на стихи А. Хвостенко и А. Волохонского. Окончательный текст песни был записан в 1985 году в Доме радио, песня стала широко известна. Любопытно, что в начале 90-х годов стихотворение попало в кни­гу для чтения в начальной школе (составители Р. Н. и Е. В. Бунеевы). Это один из случаев перехода ареталогической темы в дет­скую литературу.

Там, в архаической дали, можно обнаружить праформы, пражанры детской литературы. И прежде всего литературную сказку во всем ее жанровом многообразии — от «романа-сказки» (на­пример, жизнь и приключения Иосифа, Самсона Моисея, Одис­сея) до короткой сказки-поучения (истории о пророке Елисее). Там берут начало и детский бытовой рассказ, художественно-по­знавательный очерк и, вероятно, иные жанры.

Не менее важна для истории детской литературы выработка особых художественно-стилевых форм, которые затем послужат образцами для «детских» литераторов. Если выбирать для детского чтения или адаптированного пересказа одно из четырех новоза­ветных евангелий, то скорее всего мы остановим выбор на Еван­гелии от Луки: оно наиболее насыщено красивыми деталями, рас­цвечено сказочным вымыслом. Особенно любимая детьми мисте­рия Рождества есть только там.

Еще более беллетризовано неканоническое Евангелие Фомы, о котором уже говорилось выше. Писатели вольно или невольно воссоздают структуру этого Евангелия — вспомним рассказы М.М. Зощенко о детстве Ленина — «Графин», «Серенький коз­лик» (1939). В этих «апокрифических» рассказах бытовой сюжет иронически представлен как зерно дальнейшей судьбы «пророка» большевизма, а сама художественная форма скалькирована с древ­него образца.

Античная цивилизация оставила странам разваливавшейся Рим­ской империи и славянским землям богатейшее культурное на­следие, его хватило на многие века, пока не сформировались са­мостоятельные национальные культуры, составляющие ныне сла­вяно-европейскую цивилизацию. Долгое время подрастающие по­коления получали литературное образование, читая древнегрече­ских и древнеримских авторов, осваивая для этого латинский, древнегреческий и церковно-славянский языки. Современная ли­тература входила через врата христианства. Еще в детстве человек выучивал молитву «Отче наш» и считался с тех пор представите­лем цивилизованного мира, а не варваром-язычником. Можно по­лагать, что молитвы — это древнейший жанр полуанонимной ли­тературы для детей.

С тех пор как в Европе утвердилось христианство, стали стре­мительно меняться отношения в обществе, авторитет античных классиков перестал быть непререкаемым, а фольклор уже не давал ответов на новые вопросы. Изменившиеся религиозно-эти­ческие представления необходимо было увязать с новым научным знанием о мире. А главное, перед народами появилась обнадежи­вающая историческая перспектива построения универсальных го­сударств на своей земле, требующая для воплощения воспитания нового поколения. Так возникла потреб