Николай Георгиевич Гарин-Михайловский

Н.Г. Михайловский (1852—1906) выступал под псевдонимом Гарин. Он относился к тем писателям-реалистам, которые созда­ли, по выражению Гл. Успенского, художественную «летопись народного разорения», наступившего в это время в России. Созда­вая циклы очерков «Несколько лет в деревне» (1892) и «В сутолоке провинциальной жизни» (1900), Гарин-Михайловский ставил себе задачу осмыслить причины тяжелого состояния деревни и пред­ложить пути улучшения ее жизни. Чехов, разделявший подобные настроения, писал об этих очерках: «Раньше ничего подобного не было в литературе в этом роде по тону и, пожалуй, по искренно­сти». Гарин-Михайловский был уверен, что лишь тогда удастся разбудить мысль и инициативу крестьян, когда им будет принад­лежать земля.

Поискам путей молодого человека в современном ему мире посвящена его незавершенная тетралогия — «Детство Темы», «Гим­назисты», «Студенты», «Инженеры» (1892—1906). Развивая тра­диции автобиографической повести, писатель вывел нового ге­роя: его Карташов погружен в напряженные нравственные поис­ки. Кроме того, в тетралогии отразилось и обновление традицион­ной реалистической поэтики: более лаконичное письмо сменяет щедрую описательность и детально разработанную фабулу, уси­ливаются публицистические элементы писательского стиля.

Семья, воспитание детей (наряду с сельским хозяйством и инженерным делом в России) были главными темами Гарина-Михайловского. Особенно возмущали писателя телесные наказа­ния детей и связанное с ними унижение. Это было едва ли не самой болевой точкой мироощущения писателя, и без того остро и болезненно переживавшего многие жизненные моменты. В сказ­ке о волшебнице Ашем, в «Исповеди отца», в рассказе об умира­ющем мальчике Диме он клеймил подобное зверство.

Есть это и в «Детстве Темы». Уже в самом начале повести писа­тель дает ощутить читателю ужас мальчика перед возможным нака­занием: ведь нечаянно он сломал любимый отцовский цветок. «Пре­ступление» вот-вот откроется, и тогда «лицо отца нальется кровью, и почувствует, бесконечно сильно почувствует мальчик, что са­мый близкий ему человек может быть страшным и чужим, что к че­ловеку, которого он должен и хотел бы только любить до обожа­ния, он может питать и ненависть, и страх, и животный ужас».

Жизнь доброго, тонко чувствующего мальчика уже с раннего детства исковеркана страхом наказания за любой проступок, ко­торый покажется взрослым заслуживающим его. Между тем нату­ра его еще не испорчена: он не лгун, не лицемер, не трус. Послед­нее качество проявляется особенно ярко в эпизоде спасения Жучки. Нельзя сказать, что Тема одинок в своей большой семье. Его по­нимает и защищает мать, стараясь, насколько это возможно при деспотизме отца, избавить сына и от побоев, и от неизбежного при этом унижения.

В сцене наказания Тема в искреннем раскаянии говорит отцу: «Я придумал: отруби мои руки!., или отдай меня разбойникам!» До какого же отчаяния нужно было довести восьмилетнего малы­ша, говорит писатель, чтобы он произнес столь страшные слова. В конце концов подобное воспитание ломает Тему — он становит­ся морально неустойчивым мальчиком: лжет, подделывает отмет­ки и даже предает однажды товарища. Преодоление того негативного, чем было отмечено детство Темы (и самого автора), при­шло лишь через годы. Но впечатления той поры жизни остаются с человеком до конца. Вот и К. Чуковский писал: «Проходят де­сятки лет. Гарин — седой инженер, писатель, общественный дея­тель, но в душе он все тот же Тема».

Страшным Гарину-Михайловскому казалось еще то, что сна­ружи, на поверхностный взгляд, жизнь ребенка в богатой бар­ской усадьбе протекала вполне благополучно. И в повести «Гимна­зисты» та же тема — внешне благопристойный гимназический быт калечит и развращает детей. В русской литературе с такой рез­костью и убедительностью это было показано впервые.

В повести «Детство Темы» жизнь мальчика предстает перед нами с восьми до двенадцати лет — до третьего класса гимназии. Каж­дая глава отражает или определенный этап в становлении детско­го характера, или принципиально важный момент в попытках взрослых воздействовать на ребенка. Передавая самые разные чув­ства и представления героя, писатель постоянно задерживается на том, как осознает ребенок поступки других людей, как осмыс­ливает их жизнь. В тех случаях, когда Тема не может понять до конца и объяснить свои представления, автор договаривает за него или воспроизводит его речь и мысли в той естественной неоформ­ленности, которая неизбежна для мальчика.

Характерная для русской автобиографической прозы черта — осознание своего частного опыта с точки зрения важности его для других — проявилась в каждой повести тетралогии. Гарин-Михайловский поднял важные и сегодня вопросы воспитания и образования, взаимоотношений родителей и детей в семье, влия­ния школы на нравственное становление личности.

В 1898 году Гарин-Михайловский совершил кругосветное пу­тешествие. В результате появились его очерки, а также записанные им «Корейские сказки». Хотя они и не предназначены детям, но сюжеты их в пересказе воспитателя могут быть интересны и по­лезны дошкольникам и младшим школьникам.

Антон Павлович Чехов

А. П. Чехов (1860— 1904) вошел в историю русской и мировой литературы как мастер психологического анализа. Он умел вы­явить тончайшие нюансы человеческой личности, скрытые моти­вы поступков и слов. Развивая тему «маленького человека», тра­диционную для русской прозы XIX века, Чехов делал акцент на ответственности самого человека за свое унижение.

О детской литературе Чехов высказывался парадоксально: «Так называемой детской литературы не люблю и не признаю. Детям надо давать только то, что годится и для взрослых». Он считал, что лучше не писать специально для детей, а «выбирать из того, что уже написано для взрослых, т.е. из настоящих художествен­ных произведений». «Так называемая детская литература» вызыва­ла у него стойкое неприятие, которое выражалось в остроумных замечаниях, насмешливых подражаниях плохим нравоучительным стихам, а то и в злой сатире на фальшь и безграмотность иных детских рассказов («Сапоги всмятку»).

От этих взглядов Чехов не отступал на протяжении всего твор­ческого пути, но все-таки два его рассказа были предназначены специально для детей — «Белолобый» и «Каштанка». Да и многие другие его рассказы вскоре после публикации во «взрослых» жур­налах входили в детское чтение.

Как и во всем, что написано Чеховым, в его рассказах о детях отражалась подлинная жизнь того времени. Строгая и объективная позиция писателя, ясность и выразительность повествования о явлениях действительности придавали неотразимую убедительность его произведениям. «Все, что он говорит, выходит у него потряса­юще убедительно и просто, до ужаса просто и ясно, неопровер­жимо и верно» — так высказывался о Чехове М. Горький.

В рассказах о детях с особой силой проявилось умение писателя видеть за внешним благополучием невидимую миру душевную дра­му, неустроенность, смятение чувств. Чехов, например, показы­вает, как взрослые вымещают на маленьких досаду, обиду за свои неудачи, унижения и т.п. Становой Прачкин из рассказа «Не в духе», проиграв в карты восемь рублей, не находит иного утеше­ния, как высечь сына Ваню. В рассказе «Лишние люди» член ок­ружного суда Зайкин чувствует себя заброшенным оттого, что все на даче разошлись и некому подать ему обед; в результате он на­брасывается на шестилетнего сынишку. Событие в детской жиз­ни — рождение котят. Дети строят планы их «прекрасного буду­щего, когда один кот будет утешать свою старуху мать, другой — жить на даче, третий — ловить крыс в погребе». Взрослые, одна­ко, не только не разделяют детской радости, но еще и смеются, когда происходит нечто ужасное: громадный дог съедает котят («Событие», 1886).

В этих рассказах за фасадом благополучного существования — детская драма. Душевная черствость и эгоизм взрослых мешают им вглядеться в своего ребенка, понять, что происходит в его душе. Леность ума, забвение насущных истин препятствуют ответствен­ным, нравственно активным поступкам, которые сблизили бы взрослых со своими детьми. Это не менее важно и для самочув­ствия взрослых, как показывает Чехов.

В некоторых рассказах трагическая нота звучит столь сильно, что превращает эпизоды из жизни детей в страстный призыв к человеческой совести, в горестное напоминание о том, что всегда где-то рядом страдает ребенок. Это тот самый стук молоточка, напоминающий о чужой беде, о котором Чехов писал в одном из рассказов.

Ванька Жуков («Ванька», 1886), девятилетний мальчик, от­данный в учение к сапожнику, стал хрестоматийным образом дет­ского страдания. «А вчерась мне была выволочка, — пишет Ванька глубокой ночью деду. — Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люль­ке и по нечаянности заснул». Письмо открывает действительно ужасное существование ребенка: «хозяин бьет чем ни попадя», «еды нету никакой», «а спать мне велят в сенях»... Ванька умоляет избавить его от такой жизни: «Увези меня отсюда, а то помру». И эта мольба звучит еще трагичнее оттого, что читатель понима­ет: никто не придет на помощь сироте, ведь письмо адресовано «на деревню дедушке».

Незащищенность ребенка от произвола взрослых может толк­нуть его на поступок ужасный и все-таки понятный, если предста­вить себе ту пытку лишением сна, на которую обречена маленькая нянька в рассказе «Спать хочется» (1888): «Ребенок плачет. Он давно уже осип и изнемог от плача, но все еще кричит, и неизве­стно, когда он уймется. А Варьке хочется спать. Глаза ее слипаются, голову тянет вниз, шея болит. Она не может шевельнуть ни веками, ни губами, и ей кажется, что лицо ее высохло и одеревенело, что голова стала маленькой, как булавочная головка».

Измученная девочка в бессознании находит «врага», мешаю­щего ей спать: это младенец. И задушив его, она «смеется от радо­сти, что ей можно спать, и через минуту спит уже крепко, как мертвая».

Ребенок, лишенный детства, — что может быть трагичнее! Че­хову тема эта была близка. «В детстве у меня не было детства», — говорил он, имея в виду и груз непосильных обязанностей, ле­жавший на детях, и отсутствие близости с отцом, который умел только муштровать своих сыновей[50].

У Варьки из рассказа «Спать хочется» нет даже и светлых вос­поминаний о деревенской жизни, как у Ваньки Жукова. Тот вспо­минает деда — веселого балагура с «вечно смеющимся лицом и пьяными глазками»; вспоминает собак, стороживших барскую усадьбу; и то, как они с дедом за елкой в лес ходили, и барыш­ню, «от нечего делать» выучившую его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. В прошлом же у Варьки — лишь Умирающий в страшных муках отец; после его смерти они с ма­терью и пошли «наниматься», нищенствуя по дороге.

Чем безрадостнее было детство, тем на большее зло способен взрослый, считают психологи. Протест Варьки принял страшную форму уже в детстве, настолько сильна ее физическая мука при полном отсутствии сочувствия с чьей-либо стороны. К сочувствию и призывал Чехов, выступив адвокатом ребенка-убийцы.

Некоторым литераторам того времени рассказ показался не­правдоподобным, а сюжет его — «искусственным». Другие же воз­ражали, что подобные истории встречаются и в жизни. Сам Че­хов, будучи по профессии врачом, показал в рассказе «Спать хо­чется», как опасно обременять ребенка непосильным трудом. Дет­ская психика — явление тонкое и сложное, требующее самого бережного отношения.

Очень высоко оценил рассказ «Спать хочется» Лев Толстой. Он относил этот рассказ к произведениям «первого сорта», называл «истинным перлом». Толстой и сам много размышлял о деспотиз­ме и безразличии взрослых, калечащих психику детей.

Чехов исследовал, по существу, все решающие стадии взрос­ления ребенка — от младенца до подростка. В рассказе «Гриша» (1886) маленький пухлый мальчик, родившийся два года и во­семь месяцев назад, гуляет с няней по бульвару. Он едва умеет говорить и не способен передать те впечатления, которые порази­ли его во время прогулки, да взрослые и не пытаются его понять. До этой прогулки Гриша знал «только четырехугольный мир», в котором бывают няня, мама и кошка. «Мама похожа на куклу, а кошка — на папину шубу, только у шубы нет глаз и хвоста». Вы­ход в большой мир потрясает малыша настолько, что вечером он не может уснуть и плачет. «Вероятно, покушал лишнее», — реша­ет мама. И Гриша, распираемый впечатлениями от новой, только что изведанной жизни, получает ложку касторки.

Этот чудесный, тонкий рассказ был хорошо встречен крити­кой. Один из рецензентов писал: «А какой глубиной анализа и скрытой любви проникнут рассказ "Гриша", где крошечный че­ловечек впервые сталкивается с обширным внешним миром, в котором до сих пор для него существовали только мама, няня и кошка!»

«Дети и детская душа выходят у г-на Чехова поразительно», — писал критик после появления рассказа «Детвора» (1886). У де­тей, изображенных здесь писателем, были реальные прототипы; наблюдения над ними и легли в основу рассказа. Дети в отсут­ствие родителей играют в лото; играют они на деньги, но реаль­ной их цены не представляют: копейка для них дороже рубля. Воз­раст у детей разный — от шестилетней Сони до ученика пятого класса Васи. Перед читателем проходит целая гамма детских пере­живаний, ярко вырисовываются психологические портреты геро­ев. Для одного игрока интерес сосредоточен исключительно на деньгах; для другого это вопрос самолюбия; у третьего нет «ни корыстолюбия, ни самолюбия. Не гонят из-за стола, не укладыва­ют спать — и на том спасибо». В процессе игры обсуждаются и всякие жизненные вопросы. «Нехороший человек этот Филипп Филиппыч, — вздыхает Соня. — Вчера входит к нам в детскую, а я в одной сорочке... И мне стало так неприлично».

Неоднократно переиздававшийся чеховский сборник о детях был назван по заглавию этого рассказа: «Детвора». Лев Толстой и его относил к числу лучших произведений писателя.

Своеобразие психики ребенка пристально исследовано Чехо­вым в рассказе «Дома» (1887). Отец изыскивает средства воздей­ствия на семилетнего Сережу, замеченного в курении. Внимание писателя сосредоточено на том, как взрослый, разумный чело­век, искренне желающий контакта с сыном, никак не может найти с ним общего языка. «У него свое течение мыслей... — думает отец. — У него в голове свой мирок, и он по-своему зна­ет, что важно и что не важно. Чтобы овладеть его вниманием и сознанием, недостаточно подтасовываться под его язык, но нужно также уметь и мыслить на его манер». Однако это отцу не удается. В «диспуте» о вреде курения побеждает ребенок, который один за другим разбивает взрослые доводы против вредной привычки. Из ежедневных наблюдений за сыном отец понял, что у детей свои художественные воззрения. Сережа находил возможным, на­пример, передавать карандашом кроме предметов и свои ощуще­ния; в его понятии звук тесно соприкасается с формой и цветом. И отец наконец находит действенное средство в борьбе с вредным увлечением сына: он рассказывает сказку о царевиче, который умер от курения в расцвете лет и оставил старика отца и государство на верную гибель. После этого мальчик обещает больше не курить.

Изображение тончайших проявлений детской психики дано в рассказе «Мальчики» (1887). Характеры и обстоятельства рассказа типичны для чеховских времен. Незадолго до его написания Чехов отмечал, что еще недавно, начитавшись рыцарских романов, ухо­дили в Дон Кихоты, а теперь под влиянием книг Майн Рида и Купера мальчишки удирают в Америку. Нравственные качества героев — «Володички» и его товарища, «господина Чечевицы на», — испытываются как раз в подобном приключении. Несмот­ря на несходство их натур и внешности, мальчиками владеет одна и та же страсть — к далеким и опасным путешествиям. Задуман­ный побег создает невидимую стену между ними и остальными членами семейства. Мальчики сосредоточены на своих мыслях, молчаливы и лишь иногда произносят «странные фразы», как, например: «А в Калифорнии вместо чаю пьют джин». Но в реша­ющий момент дает о себе знать разница характеров. Володя готов отказаться от задуманного побега — ему «маму жалко». Чечевицын же тверд и непреклонен. Когда гостя увозят домой после неудач­ного побега, лицо его остается «суровым и надменным».

В повести «Степь» (1888) мальчик Егорушка погружен в народную среду. Во время поездки он узнает о прошлом и настоящем, наблюдает разные типы людей, старается понять те побуждения, что заставляют их совершать поступки то смелые и благородные, то далекие от здравого смысла. Наивный взгляд ребенка помогает различать в жизни красивое и безобразное; природная мудрость, которая еще не покинула детскую душу, хранит Егорушку в мире взрослых. Широкие степные просторы, по которым путешествует с обозом Егорушка, пробуждают в нем стихийное поэтическое чув­ство. Степь кажется ему живой, полной дремлющих до времени сил: она думает, чувствует, говорит. Образ степи читатель вместе с Егорушкой воспринимает как волнующий и тревожный. В этом произведении отразилось предчувствие грядущих перемен, харак­терное для русского общества в конце XIX века.

Представить детям мироощущение животного Чехов стремил­ся в двух своих «специально» детских рассказах, которые он назы­вал «две сказки из собачьей жизни». «Белолобый» был первым и, по существу, единственным рассказом, созданным Чеховым для детей; он был напечатан в журнале «Детское чтение». «Каштанка» же явилась переделкой для детей «взрослого» произведения.

В «Белолобом» (1895) очеловечен даже не столько щенок с бе­лым пятном на лбу, сколько голодная волчица. Перед нами целая гамма ее переживаний: она «думает», «вспоминает», «решает» (при­ем антропоморфизма — очеловечивания животного). Побывавший в ее логове щенок остался в живых только потому, что ей «по слабости здоровья» показался противным его запах. Правдоподо­бие «чувствований» животных усиливается благодаря реалисти­ческим картинам жизни леса: «Уже светало, и когда волчиха про­биралась к себе густым осинником, то было видно отчетливо каж­дую осинку, и уже просыпались тетерева и часто вспархивали красивые петухи, обеспокоенные неосторожными прыжками и лаем щенка». Тонкая обрисовка психического мира, настроений животного присутствует и в «Каштанке» (1887, 1891). Один из рецензентов писал, что это не только детский рассказ: в нем так много прекрасных чеховских деталей и тонких психологических нюансов, что рассказ вполне достоин внимания взрослых.

«Каштанка» воплощает мысль автора о гуманном отношении к животным. Чехов считал, что воспитание и надо начинать с обще­ния с домашними животными, чье присутствие благотворно вли­яет на детей. «Мне даже иногда кажется, — писал он, — что тер­пение, верность, всепрощение и искренность, которые присущи нашим домашним тварям, действуют на ум ребенка гораздо силь­нее и положительнее, чем длинные нотации...»

Чехову всегда нравился цирк, поэтому он и выбрал сюжет, связанный с цирком. История кажется простой: жила-была у сто­ляра собака, он и его сын Федюшка ее любили; но вот она поте­рялась, попала к дрессировщику, и тот решил сделать из нее «ар­тистку». Рассказ построен на контрасте между прежней жизнью Каштанки в столярной мастерской и незнакомым ей миром, вы­зывающим у нее новые и очень сильные ощущения. Знакомство с гусем Иваном Ивановичем и котом Федором Тимофеевичем, огни арены, вдруг преобразившийся до неузнаваемости новый ее хозя­ин... Сколько поводов для размышлений, удивления, опасений! Но при всей сложности изображенной писателем очеловеченной психики животного Каштанка остается в пределах своих «собачь­их» возможностей и черт характера. Потерявшись, она ищет хозя­ина по запаху его следов. В «беспокойную ночь», когда умер гусь Иван Иванович, ее мучает предчувствие: «Почему-то она думала, что в эту ночь должно непременно произойти что-то очень ху­дое...» И она воет «тихо и на разные голоса». А после возвращения к прежним, любимым ею хозяевам яркая цирковая жизнь, весе­лое учение, даже вкусные обеды представляются ей лишь как «длинный, перепутанный, тяжелый сон».

Несмотря на присутствие в рассказе грустных эпизодов, он оставляет в целом светлое ощущение. Причина прежде всего в том, что люди в «Каштанке» добры и милосердны к животным, даже стараются понять их.

Все написанное Чеховым о детях и для детей как бы подводило итог достижениям русской детской литературы XIX века. И в то же время чеховское «детское» творчество определяло уровень тре­бований к писателям следующих поколений.

 

Итоги

 

• Создается огромный массив произведений, адресованных де­тям.

• Идет отбор произведений из общей литературы, наиболее подходящих для детского восприятия и важных для формирова­ния у молодых поколений единых национальных представлений.

• Определяется традиционный состав русской детской клас­сики.

• Возникает критика детской литературы, закладываются ос­новы ее теории. Детская литература отныне — высокое искусство, имеющее важное социально-воспитательное значение.

• Детская литература развивается в тесном взаимодействии с литературным и образовательно-педагогическим процессами.

• На смену нормативно-каноническому типу изображения дей­ствительности в детских книгах приходят художественный психо­логизм и этико-социальный анализ реальных явлений.

• В детской литературе утверждаются традиции образного пред­ставления философских идей — прежде всего в литературных сказ­ках, произведениях на тему природы и истории.

РУССКАЯ ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА XX ВЕКА

СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК

 

Эпоху между 1892 и 1917 годами принято называть Серебряным веком. Это сложный и насыщенный период в истории отечествен­ной культуры. Никогда еще картина литературного мира не была столь пестрой. Множество значительных имен представляли раз­нообразные течения — реализм, символизм, акмеизм, футуризм, новокрестьянское течение и пр. Объединяло деятелей культуры предчувствие глобальных перемен в масштабах всей Земли. XX век воспринимался как начало новой эры, как детство нового челове­чества.

Детство стало одной из ведущих тем литературы. «Человек-книга, в которую записана история мира» — эта модернистская формула выведена М. А. Волошиным из формулы средневековой культуры «Мир есть книга». С учетом единогласного среди мо­дернистов признания, что только детскому сознанию дано при­близиться к постижению истины, из волошинской формулы сле­дует: человек этот — ребенок, и книга эта написана для ребенка. Есть закономерность в том, что на рубеже веков большинство писателей перешло от разработки традиционной темы детства к участию в создании литературы для детей, к критике детских изданий. Писатели, игнорировавшие тему, остались в меньшин­стве.

Реалисты М. Горький и неореалист Л. Андреев искали ответ на загадку будущего, исходя из социальных условий детства; они по­казывали, как «свинцовые мерзости» уходящей в прошлое жизни закаляют детский характер (повесть «Детство» М. Горького) или губят детскую душу недостижимостью мечты о лучшей жизни (рас­сказы «Ангелочек», «Петька на даче» Л. Андреева). Темам народ­ного страдания и нравственного самоопределения ребенка посвя­щали свои произведения и другие писатели реалистического на­правления: П. В. Засодимский, А. И. Свирский, А. С. Серафимович, А.И. Куприн.

Символисты видели в ребенке современного Сфинкса, т. е. су­щество-загадку, поскольку будущее угадывалось только интуитивно. Это отношение выражено в стихах А. Блока:

 

И голос был сладок, и луч был тонок,

И только высоко, у царских врат,

Причастный тайнам, — плакал ребёнок

О том, что никто не придёт назад.

 

Акмеист О. Мандельштам провозгласил детское сознание же­ланной нормой человека Нового времени:

 

Только детские книги читать,

Только детские думы лелеять,

Всё большое далёко развеять,

Из глубокой печали восстать...

 

Футурист Маяковский саму революцию назвал «детской» («Ода Революции»), а впоследствии назовет СССР «страной-подростком».

Несмотря на возросшую роль темы детства во взрослой литера­туре, литература для детей переживала не лучшие времена из-за ужесточения двойной цензуры — политической и педагогической. Количество детских книг и периодических изданий возросло, но это была в основном так называемая массовая литература, не об­ладавшая большими художественными достоинствами, зато тема­тически привлекательная. Вместе с тем с самого начала XX века, получившего название «века ребенка»[51] шли активные поиски мо­дели «новой» детской литературы. Свой вклад в критику «старой» детской литературы и становление «новой» внесли писатели всех литературных течений.

Элитарную литературу создавали для детей писатели-модер­нисты, такие как К. Бальмонт, А. Блок, В. Брюсов, Ф. Сологуб, С. Городецкий, М. Моравская, О. Белявская, П. Соловьева-Allegro. Центром модернистской детской литературы стал журнал «Тро­пинка».

Уроки «детского», взятые литераторами у живописцев, спо­собствовали синтезу искусств, подготовившему новый тип дет­ской книги. В литературе для детей стала особенно цениться изоб­разительность. К оформлению книги стали предъявляться более высокие требования, рисунок должен был согласовываться не толь­ко с текстом, но и с подтекстом. От художника детской книги ждали выражения его собственной личности, непосредственно­сти рисунка и свободы интерпретации.

Писатели уже не ограничивались созданием текстов, они ста­ли очень внимательны к оформлению своих произведений. Имен­но в начале XX века сложилось само понятие детская книга как явление художественного порядка. Начало расцвету русской ил­люстрированной книги положила «Азбука в картинах» Александ­ра Бенуа, вышедшая в 1904 году[52].

Новые литературные течения принесли детям сравнительно не­много классических творений (среди них и стихотворения Есени­на, Саши Черного). Однако и в этих произведениях то или иное течение проявилось неотчетливо, будто поэты сами чувствовали, что язык модернизма не может быть понятен ребенку.

В 10-х годах возвращается мода на старинное народное искусст­во. Писатели, художники, музыканты и театральные деятели вос­принимают историю России через призму мифов и сказок. При­мером такого восприятия может служить стихотворение А. Блока «Русь» (1906):

 

Русь, опоясана реками

И дебрями окружена,

С болотами и журавлями,

И с мутным взором колдуна...

 

Эта мода продержалась довольно долго и в итоге дала жизнь целой области литературы, стилизованной под фольклорные про­изведения, использующей фантастические мотивы сказок, быличек, поверий.

Благодаря увлечению писателей стариной дети получили кни­ги, дающие излюбленную пищу для их воображения и чувств. Среди произведений начала XX века, адресованных непосредственно де­тям, назовем короткие сказочки костромского крестьянина Ефи­ма Васильевича Честнякова (1874—1961) — «Иванушко», «Сергиюшко», «Лесное яблоко». Они отличаются прямым родством с народной культурой. Это единственные в своем роде авторские произведения для самых маленьких, передающие идеи народной философии и педагогики.

Увлечение стариной сопровождалось вниманием к миру ран­него детства, в котором совершается наиболее интимное, сокро­венное познание родины — через речь, сказки и песни нянек, кормилиц (о роли кормилицы очень сильно сказал поэт Влади­слав Фелицианович Ходасевич в стихотворении «Не матерью, но тульскою крестьянкой...»). Образ няни был вновь поднят на ту высоту, которую некогда задал в своих стихах Пушкин.

Искания модернистов значили очень многое для расцвета дет­ской литературы в 20 — 30-х годах XX века, для ее обновления в 80 — 90-х годах. Благодаря опыту модернизма литература для детей стала быстрее и точнее реагировать на современную жизнь, нача­лось освоение языка художественной публицистики. Литература для детей утратила деление по сословиям, обрела, наконец, под­линную демократичность. Писатели стали больше доверять малень­ким читателям и писать для них произведения с глубоким подтек­стом, сложные по художественному строению.

ПОЭЗИЯ В ДЕТСКОМ ЧТЕНИИ

Иван Алексеевич Бунин

И.А. Бунин (1870—1953) — один из крупнейших русских пи­сателей-реалистов, в равной степени владевший искусством про­зы и поэзии. России и русской душе посвящены его рассказы и стихотворения. Тема детства также была в поле зрения писателя. Он не раз публиковал для детей свои произведения. В издательстве «Детское чтение» вышел большой сборник его стихов «Под от­крытым небом» (1898), вслед за ним — «Стихи и рассказы» (1900), «Полевые цветы» (1901).

Мощно бьющий родник детских воспоминаний был для Буни­на одним из источников вдохновения. «Сердцем помню только детство: / Все другое — не мое», — признавался он в стихотворе­нии «При свече» (1906). С детства сохраненное художническое зре­ние позволяло писателю наслаждаться подробностями, мелкими деталями природы и вместе с тем обозревать разом целый мир вокруг. Он всегда набрасывал картины совершенно реальные, ко­торые, однако, поражают гармонией красок, звуков и запахов, поэтому при чтении стихов читатель будто переносится в тот дав­но минувший день, в тот сад, поле или лес, что остались навеки запечатлены в стихах. Изображенное даже нельзя назвать карти­ной — так оно изменчиво: все в бликах, в струящихся потоках запахов, света, все озвучено самой природой и выражено притом на языке человеческом:

 

Чем жарче день, тем сладостней в бору

Дышать сухим смолистым ароматом,

И весело мне было поутру

Бродить по этим солнечным палатам!

Повсюду блеск, повсюду яркий свет,

Песок — как шёлк... Прильну к сосне корявой

И чувствую: мне только десять лет,

А ствол — гигант, тяжёлый, величавый.

(«Детство», 1903— 1906)

 

Воспоминания о детстве связаны для поэта со старым орлов­ским поместьем — его родовым гнездом. Детство Бунина было овеяно духом XIX века с его устоявшейся, расцветшей в покое культурой. Дом хранил «домашние» ценности культуры и был от­крыт для ценностей природы. В стихотворении «Летняя ночь» (1912) передана атмосфера поместья, его «теневая» сторона, связанная со «страшными» местами и семейными рассказами:

 

«Дай мне звезду, — твердит ребёнок сонный, —

Дай, мамочка...» Она, обняв его,

Сидит с ним на балконе, на ступеньках,

Ведущих в сад. А сад, степной, глухой,

Идёт, темнея, в сумрак летней ночи,

По скату к балке. В небе, на востоке,

Краснеет одинокая звезда...

 

Среди стихотворений о детстве выделяется глубиной осмыс­ления детской игры жанровая сценка «Христя» (1906— 1908): на бахче деревенская девочка Христя играет в куклы, а игра ее — в сговор невесты — напоминает о давно прошедшем в жизни бабушки и матери и пророчит будущее самой Христи. Поэт свя­зал вечный смысл этой игры со всем живым на разомлевшей от зноя земле.

Тема материнства, связанная с мотивами природы и христи­анства, звучит в стихотворениях «Мать», «Матери», «На пути из Назарета», «Помню — долгий, зимний вечер...». Своему малень­кому сыну поэт посвятил колыбельную «На глазки синие, преле­стные...».

«Всё снится: дочь есть у меня...» — так начинается замечатель­ное по искренности «взрослое» стихотворение «Дочь» (1923). Живя в эмиграции, Бунин переписывался с девочкой Олей, и по тону его шутливых стихов заметно, какое удовольствие доставляло ему общение с ребенком:

 

Мы часто с ним гуляли,

Покупки покупали

И танцы танцевали,

И сочиняли сказки,

И кушали колбаски,

Сыры и макароны

Из Ниццы и Ментоны...

 

Бунинская проза, как и поэзия, не полна без произведений о детстве. Это художественная автобиография «Жизнь Арсеньева» (ее начало), рассказы «Танька», «Другие берега», «Красные лапти». Произведения И. А. Бунина, в особенности стихи, — богатый ис­точник для пополнения круга чтения детей.