I. Что такое теория истории?

 

 

Я начну с объяснения термина " теория истории ", стоящего в заголовка этой книги. По своему первоначальному значению в греческом языке слова "теория" и "история" очень близки одно к другому: первое толкуется, как рассматривание, созерцание, ученое познание и т. п. [30], второе — как разузнавание, изложение добытых сведений, известное знание [31], но в то же время слово "история" обозначает и ничто иное, а именно не самое знание, а то, что служит предметом этого знания. Говоря коротко, напр., в астрономии, изучается мир небесных тел, в зоологии и ботанике — мир органических существ и т. д., в истории же, взятой в смысле известного знания, изучается тоже история, но уже взятая в смысле некоторого прошлого, подлежащего изучению.

 

 

Другими словами, термин "история" употребляется в двух разных значениях, в смысле вообще знания или науки, и в смысле совокупности явлений прошлого. К первому словоупотреблению относится, наприм., выражение "естественная история", ко второму такие сочетания слов, как история солнечной системы, история земного шара, история органической жизни на земле и пр. и пр., противополагаемые их настоящему, т. е. современному состоянию солнечной системы, земного шара, органической жизни и т. д. Впрочем, во всех случаях употребления слова "история" во втором смысле само оно, это слово, требует дополнения в виде указания на то, прошлое чего же именно имеется в виду, но когда наш термин не сопровождается таким дополнением, когда говорят просто об истории, никто не сомневается, что речь идет о прошлом какого-либо народа или государства, общее говоря, о человеческом прошлом.

Это элементарное разъяснение я считал нужным сделать к виду того, что в литературе по теории истории нередко наблюдается смешение задач теории истории, как науки, и истории, в смысле того, что этою наукою изучается. Теория исторического знания, значит, есть одно, теория исторического процесса совсем другое. Я бы сказал даже, что есть не одна, а две теории или, по крайней мере, две совершенно самостоятельные части единой теории, имеющей дело с прошлым народов, государств, человечества, Сообразно с этим в настоящей книге оба предмета и трактуются отдельно.

Каждая из этих двух теорий имеет свои особые вопросы, которые не должно смешивать одни с другими.

 

 

Перечислю некоторые вопросы теории исторического знания и теории исторического процесса. В первой это будут, наприм., такие вопросы: как возможно знание прошлого, и в каком смысле оно может быть научным? Имеет ли, далее, сама история вообще право называться наукой? В частности, в чем заключаются источники исторического знания? Что составляет его предмет? Какие его задачи? Какими приёмами исследования должна пользоваться история для добывания научных истин? Вопрос о приемах исторического исследования, о путях достижения истины, иначе говоря, об историческом методе является в теории истории, как науки, даже прямо доминирующим, и многие, поэтому готовы называть её "историческою методологией" [32]. Кроме некоторой общей логики, каждая наука должна иметь свою особую, так сказать, частную логику, и в этом отношении история не может и не должна составлять исключения: историческая наука тоже имеет свою специальную логику, с одной стороны, разрешающую принципиальные вопросы гносеологии, т. е. теории познания вообще, в их применении к вопросам исторического знания, а с другой рассматривающей чисто уже технические вопросы о приёмах исторического исследования [33].

 

 

Совсем иной характер имеют вопросы не о том, как прошлое познаётся, а о том, как совершается то, что нами здесь познаётс я. Историческое знание, как сказано, есть одно, исторический процесс — другое. Прибавлю, что в науке прошлое берется, именно как процесс, как нечто "идущее вперед" (от лат. рrоcedo) во времени, последовательно совершающееся, и в чем последующее тесно связано с предыдущим, как, наприм., в процессе патологическом (в том порядке, в каком протекает известная болезнь) или в процессе судебном (в том порядке, в каком ведется какое-либо "дело"),— обобщая в одном понятии процесса и естественный ход вещей, и установленную людьми последовательность действий.

Когда мы говорим об истории, как об известной категории великого множества разнообразных процессов, происходящих в Мире, мы, прежде всего, хотим знать, в каком отношении исторический процесс, совершающейся в человечестве, находится к разным процессам, имеющимся в природе, вполне ли он с ними тождественен или от них чем-либо особенным отличается. На этой почве возникаете целый ряд вопросов о характере исторического процесса по сравнению с процессами, совершающимися в природе, и часть этих вопросов решается в теориях общефилософского содержания, другая же — лишь на основании изучения самой истории.

Одних общих соображений о том, как все в мире происходите, ещё недостаточно для построения теории исторического процесса, как такового: здесь ещё нужны выводы из наблюдений над тем, как совершалась история, нужны научные итоги под массою изученных исторических фактов.

 

 

Если теория исторического знания, как частный случай научной логики, находится в тесной связи с гносеологией, теорией познания вообще, то теория исторического процесса теснейшим образом связана с тою общею наукою о человеческом обществе, которая называется социологией.

Исторический процесс совершается в человеческих обществах — в народах, в государствах и т. п., т. е. исторический процесс есть процесс общественный, задача же социологии и заключается в изучении общих законов тех явлений, которые происходят в общественной жизни людей и которые мы, как именно явления чисто общественные, отличаем, наприм., от явлений жизни физической (органической) у членов того же общества. Конт, инициатор социологии, как науки о законах социальных явлений, предложил разделить её на социальную статику и на социальную динамику, изучающие, одна — законы сосуществования, другая — законы последовательности этих явлений. Сам он, вместо социальной статики, дал, однако, в своем "Курсе положительной философии" не анализ сил и факторов, действующих в истории, и её механизма, как следовало бы, а общую картину истории человечества, как она ему представлялась, но, в сущности, теория исторического процесса и есть своего рода социальная динамика. [34]

Истории отдельных народов непохожи одни на другие, и мыслители много бились над разрешением вопроса о том, что в отдельных случаях обусловливало такое, а не иное течение истории. Вот один из вопросов теории исторического процесса. Далее, какие силы вообще являются движущими в истории или источниками наблюдаемых в ней перемен? Какие факторы участвует в историческом процессе и какой фактор играет в нем какую роль? Какое значение принадлежит в нем сознанию и намерениям, усилиям и действиям отдельных личностей? Все это — тоже вопросы теории исторического процесса, совершенно отличные, как мы видим, от вопросов теории исторического знания. Последние относятся к области науки (знания), а те — к области жизни (бытия), как бы иногда о категории ни переплетались между собою, и как бы часто от решения одних вопросов ни зависело решение других.

В дальнейшем, ради избежания длинных обозначений "теория исторического знания" и "теория исторического процесса» я буду по временам употреблять для первой термин " историка ", заимствованный у немцев (die Historik [35]), для второй термин " историология ", прилагательными от которых будут "историцистический" и "историологический". Все вопросы в обеих частях теории истории могут быть разделены на общефилософские и специально-исторические. Первые, как мы видели, касаются общих принципов знания и бытия: это — проблемы гносеологии и онтологии, двух больших отделов философии, рассматривающих именно и наше знание вообще и вообще же подлежащее нашему познаванию бытие.

 

 

Вопросы этого рода можно было бы назвать историко-философскими, если бы термин "философия истории" не имел других значений и не употреблялся притом в очень различных смыслах. Гносеологические и онтологические вопросы общей теории истории, в сущности, являются общефилософскими вопросами, только взятыми в применении к историческому знанию и историческому процессу. Специальные вопросы историки и историологии суть те, которые касаются только одной истории, взятой в обоих же смыслах этого слова. Конечно, значение общефилософских и специально исторических вопросов теории весьма различно, и интерес к ним бывает разный, с одной стороны, у людей, делающих историю своею научною специальностью, и просто образованных людей, желающих знать прошлое, с другой.

Специальные вопросы историки касаются, главным образом, того, что может быть обозначено, как техника исторической методологии. Понятно, что вопросы этого рода могут интересовать преимущественно только историков, начиная теми, которые занимаются научными исследованиями в области прошлого, и кончая теми, которые только приступают к систематическим занятиям этою наукою. Каждая человеческая деятельность имеет свою технику, и каждая техника,— лучше всего усваиваемая на практике, — может иметь свою теорию. Научная работа историка совершается при помощи известных приемов и требует соблюдения известных правил. Эти приемы лучше всего усваиваются навыком, путем практики, иногда требующей притом особых способностей и специфической подготовки: учителю здесь приходится действовать на ученика не столько рассказом, сколько показом.

 

 

С другой стороны, однако, нужен и рассказ — и в смысле установления известных правил, соблюдение которых является необходимым условием научности работы, и в смысле рационального обоснования этих правил. В этом и заключается смысл существования исторической методологии, как самой существенной части историки, взятой в её специальной стороне. Для профанов в исторической науке все эти её методологические вопросы и даже вся её гносеологическая сторона, в широком смысле последнего слова, не может представлять большого интереса, чтобы не сказать: не имеет почти никакого интереса.

Совсем иное отношение обнаруживает просто образованная публика к социологической сторон истории, которою эта наука соприкасается с интересом к общественной жизни, научая нас известным образом понимать последнюю. Как добывается научное знание в истории, это — вопрос, прежде всего, затрагивающий настоящих или будущих специалистов истории, но вопрос о сущности исторического процесса заинтересовывает всякого, кто способен видеть в окружающей его действительности лишь один из моментов исторической жизни, завтра же имеющий сделаться прошлым, и кто не в состоянии равнодушно относиться к политическим, социальным и культурным злобам дня, а потому стремится не только понять, но и оценить то, что вокруг него происходить.

Если отвлеченная наука интересуется тем, как совершался на самом деле ход истории и как вообще делается история, отказываясь при этом от всякой субъективной оценки прошлого, поскольку это не дело науки вообще, то из этого ещё не следует, чтобы наука была чем-то оторванным от жизни, чтобы жизнь не ставила науке своих требований и чтобы добытое наукою не становилось как предметом нашей субъективной оценки, так и средством в достижения наших практических целей.

 

 

Наука нам помогает понять жизнь, но сама жизнь заключается в наших чувствованиях и в нашей деятельности. Как ни важно для понимания самой исторической жизни общее учение о том, как же происходит исторически процесс, взятый отвлеченно, для громадного большинства не-историков, способных интересоваться историологическими вопросами, последние имеют не столько научное, теоретическое, сколько жизненное, практическое значение. С оценкою истории в прошлом с точки зрения наших потребностей и стремлений, неразрывно связываются известные, хотя бы даже расплывчатые и туманные, желания относительно будущего. Вопрос о жизненном интересе к истории не может быть устранен из её теории. Само развитие исторической науки совершается под влиянием жизни, требования которой нередко находятся в вопиющем противоречии с теми правилами, какие выработала себе историческая наука. С другой стороны, научное знание вообще и в частности историческое знание является одним из важных факторов современной жизни, оказывающих на неё свое влияние. Вопросы о том, в каких отношениях между собою должны находиться историческая наука и общественная жизнь, в чем должна заключаться автономность исторического знания и как вместе с тем оно должно служить жизни, какую пользу обществу может приносить изучение истории, способна ли последняя служить основою для прогнозов касательно будущего, какое влияние оказывается историческим образованием на внутренние переживания и на внешнюю деятельность членов общества, все это — вопросы, так или иначе касающиеся не только самого исторического знания, но и исторического процесса, поскольку в нем участвуют (если только участвуют) сознание вообще и в частности те или другие представления и понятия, вырабатываемые историческою наукою.

 

 

Не только взаимные отношения исторической науки и общественной жизни заслуживают большого внимания в общей теории истории (в обеих частях последней), но и те отношения, какие возникают между историческим знанием и моральными запросами отдельной личности. Если для ученого специалиста история есть, прежде всего, дело бесстрастной и бескорыстной любознательности по отношению к бывшему, как оно было, то для человека, взятого не со стороны одной познавательной своей способности, а как существа, способного ещё и чувствовать, и оценивать, возникает на почве созерцания прошлых судеб человечества и его настоящего также и вопрос о смысле истории, отрывающей человека от научного знания и уносящий в область моральных чаяний и упований.

Кто знаком с историей возникновения и развития историологических теорий приблизительно второй половины XVIII в., тот хорошо должен знать, что центральным их вопросом с самого же начала сделался вопрос о совершающемся в истории прогрессе. В XIX в., как мы ещё увидим, идея прогресса, заключающая в себе оценку прошлого, была заменена понятием эволюции, из которого был исключен всякий элемент оценки: вопрос об этих двух отношениях к прошлому (субъективном и объективном) также не может быть исключен из общей теории истории, в какую бы сторону он ни был разрешен.

Споры в общей теории истории, конечно, не ограничиваются только что указанным вопросом.

 

 

Уже одно то, что в число её основных вопросов входит много таких, которые имеют гносеологическое и социологическое содержание,— влечет за собою, при существовании и в гносеологии, и в социологии разных направлений, необходимость считаться с существованием весьма различных ответов на одни и те же вопросы, смотря по тому, какой гносеологической или социологической точки зрения держится тот или другой автор. За последнее время историко-теоретическая литература значительно разрослась, и в ней, понятно, по многим важным пунктам обнаружились разногласия, требующие, прежде всего критического отношения к ответам, дающимся на спорные вопросы. Чисто догматическое изложение в общей теории истории возможно лишь по отношению, главным образом, вопросов методологического характера: есть, в самом деле, пункты, относительно которых можно считать согласными между собою всех научно работающих историков, и в этой своей части теория истории, как нормативная дисциплина, формулирующая правила, каких в своей работе должен держаться каждый историк, может считаться вполне прочно установленным научным знанием.

 

II. Есть ли история наука?

 

 

Первый вопрос историки, подлежащей нашему рассмотрению, касается права истории именоваться наукою.

В настоящее время в большом ходу выражение "историческая наука" (la science historique, die Geschichts-Wissenschaft), но ещё сто и даже меньше лет тому назад, вместо этого, был в ходу термин "историческое искусство" (l'art historique, die historische Kunst).

 

 

В старых трактатах по историке истории обыкновенно отводилось место рядом с другими изобразительными искусствами вообще и в частности в ближайшем соседстве с тем изобразительным искусством, которое, как и история, пользуется средствами человеческого слова, т. е. с поэзией. Между поэзией и историей, как двумя словесно-изобразительными искусствами, старые теоретики "исторического искусства" полагали разницу в том, что последнее должно воспроизводить действительность, каковою она была на самом деле, тогда как поэзия воспроизводит ее, какова она бывает или только могла бы или должна была бы быть. С такой точки зрения истории мыслилась, как нечто более всего родственное эпическим видам поэзии — поэме, роману, а иные готовы были даже думать, что исторический роман, пожалуй, вполне может заменить собою историю в качестве художественного воспроизведения прошлого.

В настоящее время едва ли кто-либо из теоретиков истории вернулся бы к такой именно точки зрения, но и теперь ещё раздаются голоса в пользу, взгляда на истории, как на искусство, — голоса, впрочем, очень немногих, касавшихся вопроса о том, что же такое представляет собою история. Если термин "историческое искусство", бывший во всеобщем употреблении ещё в начале XIX в. (и даже позднее), к концу XIX в. заменился термином "историческая наука", то это указывает лишь на то, что и сама история, и взгляды на неё в течение этого столетия сильно изменились. Во Франции до сих пор делается различие между "науками" (sciences), под которыми разумеются математика и естествознание, с одной стороны, и "словесностью" (lettres), к которой причисляется и история с другой, но, тем не менее, и выражение "историческая наука" (la science historique) пользуется правом гражданства.

 

 

Было, однако, время, когда приходилось говорить лишь о возможности и для истории сделаться наукою или называться наукою. Когда, напр., в середине прошлого столетия Бокль, в своей знаменитой „Истории цивилизации в Англии", с большою резкостью напал на научную отсталость истории, один из видных тогдашних немецких историков, Дройзен, написал по поводу взглядов Бокля статью под характерным названием "Возведение истории на степень науки" (Die Erhebung der Geschichte zum Eng einer Wissenschaft). Здесь не место рассматривать, в чем прав и в чем, быть может, и неправ был Бокль, и что дала сама критика Дройзена: характерна самая мысль о необходимости возведения истории на степень науки,— той самой истории, для которой ещё так недавно отводилось место среди других изобразительных искусств.

Посмотрим теперь, в чем разница между искусством и наукою: для решения вопроса о том, что такое история в её теперешнем состоянии и теперешнем понимании, мы здесь не можем обойтись без установления основного различия, существующего между искусством и наукою.

Историю причисляли к искусствам изобразительным, к числу каковых принадлежат скульптура, живопись и поэзия. Главную задачу таких видов искусства теоретики, относившие к ним и историю, полагали в воспроизведении действительности при помощи резца, кисти, слова. Бюст, изваянный художником, может быть и изображением действительно существующего или существовавшая) лица, его портретом, более или менее на него похожим, и продуктом чистой творческой фантазии скульптора, но воспроизводящим все-таки человеческое же лицо.

 

 

Пейзаж, написанный масляными красками на полотна, равным образом, может быть и списанным с натуры, и являться лишь воспроизведением того, что живописец представил себе в своем воображении. Совершенно так же понималось и различие между рассказами о чем-нибудь таком, что имело место в действительности, и о чем-нибудь выдуманном, между историей и поэзией, т.е. в обоих случаях имелось в виду творческое воспроизведение в художественном повествовании каких-либо событий, и вся разница состояла только в том, что в одних случаях события эти когда-то были на самом деле, а в других они являлись лишь выдумкою рассказчика.

Задача науки не в том, чтобы воспроизводить или изображать действительность, а в том, чтобы её понимать. В самой основе работы ученого и художника над своим материалом мы имеем дело с разными психическими процессами, т.е. другими словами, занятия наукой и искусством требуют от людей, им предающихся, далеко не однородных способностей, ибо приемы научной и художественной работы не одни и те же. В создании произведения искусства главную роль играет то, что принято называть творчеством, тогда как всякий научный труд создается тем, чему мы даем имя исследования: одна работа имеет преимущественно синтетический характер, другая — характер аналитический.

Воспроизведение черт чьего-либо лица, какого-нибудь ландшафта, того или другого события представляет собою такую же творческую работу при помощи резца, кисти, слова, как и в том случае, когда ваятель, живописец, писатель воспроизводят в мраморе, на полотне, в романе то, что существовало лишь в их собственном воображении. Словесными продуктами художественного творчества могут быть образы и картины, которым в действительности нечто соответствовало или, наоборот, не соответствовало ничего.

 

 

Образы пушкинского Онегина или лермонтовского Печорина отличаются от созданных Грановским образов Александра Македонского или Людовика Святого только тем, что Онегин и Печорин жили лишь в воображение Пушкина и Лермонтова, тогда как Александр Македонский и Людовик Святой были когда-то на самом деле, и Грановский воспроизвел их духовные физиономии перед нашими умственными взорами. Художественный синтез состоит в умении из отдельных черт создавать цельные образы, тогда как в науке главное — не это соединение разрозненных элементов в единое живое восприятие, а, наоборот, анализ, разложение предмета на его составные части, разъединение составляющих его элементов, хотя бы потом все это и собиралось снова воедино.

В старых теориях словесности "сочинения" делились на описания, повествования и рассуждения. Первые два вида сочинений имеют своею задачею воспроизведение, последний — понимание, и это как будто указывает на то, что первые два вида ближе к задаче искусства, а последний — к задаче науки, но на самом деле это не так. Сами описания и повествования могут быть или художественными, или научными, смотря по той цели, какая им ставится, равно как и в рассуждениях может преобладать или логика, говорящая исключительно уму, или настроение, затрагивающее эмоциональную сторону нашей психики. Научное отношение к предмету, — в описании ли и повествовании, или в рассуждении, все равно,— есть, прежде всего, отношение к нему со стороны ума, стремящегося к пониманию, отношение же художественное есть по существу своему отношение эмоциональное, в частности эстетическое, (о чём у нас речь будет идти подробнее после и в другой связи).

 

 

Чтобы ещё лучше уразуметь разницу между историей, как одним из видов искусства, и историей в качестве науки, стоит только сравнить между собою отношения, напр., скульптора и анатома к человеческому телу, воспроизводимому первым в статуе, рассекаемому вторым на части. Сравним также рисунки того же человеческого тела в каком-либо художественном альбоме или в анатомическом атласе, в учебнике анатомии! В последнем это самое тело даётся, так сказать, анализированным: вот рисунок человеческого скелета; вот другой, изображающей мускулатуру, а рядом с ним третий, на котором изображена кровеносная система; затем вот ещё чертеж нервной системы или рисунок расположения внутренностей человека.

Для большей наглядности ещё один пример. Гобелены, художественные ковры, на которых часто бывают изображены очень сложные композиции, в роде мифологических или исторических картин, бытовых сцен и т. п., ткутся особенным образом из разноцветных нитей, то появляющихся на поверхности ткани, то скрывающихся и видных только на её изнанке. Художник, который пожелал бы изображенную на гобелене картину воспроизвести масляными красками на полотне или акварелью на бумаге, сделал бы соответственный рисунок и потом раскрасил бы его, придерживаясь цветовых эффектов оригинала, и только. Совершенно иначе поступил бы тот, кого заинтересовал бы вопрос, как выткана была такая картина: ему пришлось бы, пожалуй, для достижения своей цели прибегнуть к своего рода анатомии, раздергать ткань на отдельные нити, дабы понять, как они переплетаются здесь и там и тем самым дают в результате отдельные элементы сложной композиции.

Художественную историю я и уподобил бы копии, сделанной или масляными, или акварельными красками с гобеленовой картины, научная же история в данном случае была бы подобна раздергиванию отдельных разноцветных нитей ткани, в результате которого получилось бы объяснение того, в каких комбинациях они дали интересующую нас картину [36].

Я думаю, однако, что существование истории с научною задачею не устраняет существования истории с задачею художествен наго воспроизведения прошлого: это лишь два различных отношения к одному и тому же предмету, и поскольку история претендует на право именоваться наукою, она должна ясно понять свою задачу и отграничить её от той задачи, какую истории ставили в те времена, когда на неё смотрели, как на одно из изобразительных искусств.

 

 

Одно другому нисколько не должно мешать, да и не мешает на самом деле, как, и с другой стороны, художественной истории с её фактическою правдою нисколько не мешает исторический роман с неизбежными в нём выдумками, т.е. небылицами.

Прекрасно, могут возразить на все сказанное выше,— вы установили различие между историей-искусством и историей-наукой, но ещё вопрос, может ли быть история наукой, и не правы ли были те, которые, противополагая искусство науки, как раз сами же зачисляли истории в область искусства, не находя ей места в ряду наук.

Против права истории быть причисляемою к наукам делались разные возражения, главнейшие из которых нами и будут теперь рассмотрены.

Одно из этих возражений было ещё много лет тому назад формулировано знаменитым родоначальником пессимистической философии, Шопенгауэром. По его словам, история не может претендовать на право именоваться наукою, "так как она не может похвастаться такими же достоинствами, как прочие науки", ибо "в ней нет основного характера всякой науки, т. е. подведения узнанного под общее понятие; вместо того, она дает только координацию своих данных. Поэтому, продолжает Шопенгауэр, нет никакой системы истории, как есть в каждой из других наук. Хотя она и есть знание, но она не наука, ибо нигде она не познаёт частного посредством общего... Науки, так как они представляют собою системы понятий, говорят всегда только о видах, а история говорит об индивидуумах. Поэтому её можно было бы назвать наукою об индивидуумах, если бы в этом выражении не было противоречия. Из этого же положения следует, что науки говорят о том, что существуете всегда, а история только о том, что было раз, и чего уже более нет [37].

 

 

Исходным пунктом этого рассуждения является противоположение истории, занимающейся только единичными предметами, естествознанию, занимающемуся, наоборот, лишь общим, родами и видами. Посмотрим, однако, так ли это на самом деле.

Конечно, такие науки, как зоология и ботаника, изучают не отдельных волков или перепелок и не отдельные дубы или папоротники, а волка, перепелку, дуб, папоротник вообще, т.е. известные виды, подвиды, разновидности и т. п. животного или растительного царства. Но в том же самом естествознании есть науки, интересующееся как раз единичными предметами, занимающаяся их изучением, именно как таковых, т.е. в их индивидуальности. Разве солнце, это единичное солнце, центральное светило нашей планетной системы, не является предметом громад наго количества научных усилий познать его во всех индивидуальных его чертах? Разве, далее, астрономы не интересуются так же специальным изучением отдельных планет и их индивидуальных же особенностей, наприм., Марса с его красноватым цветом и с его загадочными каналами или Сатурна с его замечательным кольцом?

 

 

Разве, равным образом, и печальный спутник нашей земли, луна, также ведь единичный, хотя и не единственный в своем роде предмет (вспомним хотя бы спутников Юпитера), не составляет особого предмета изучения и именно в качестве единственного спутника земли со своими чисто индивидуальными чертами? А наше обиталище, земной шар? В геологии, в географии не изучается ли он вдоль и поперек, не как одна из планет солнечной системы, вращающаяся вокруг своей оси и вокруг централь наго светила по некоторым общим законам, найденным астрономией, а именно, как некоторая индивидуальность в ряду других планет, с суточным движением в 24 часа и годовым в 365 ¹/₄ дней и имеющая свою физиономию — и в распределении суши и воды, и в распределены на суше гор и равнин, и в том, что мы называем климатическими поясами, и во многом, очень многом ещё другом? Одним словом, и в естествознании есть отделы, занимающееся не общим, а единичными предметами, не родами и видами, а индивидуальностями. Дело, значит, не в том, что является предметом науки, а в том, как наука своим предметом занимается, будет ли этим предметом нечто общее, или нечто единичное.

С другой стороны, верно ли, что то, чем занимается история, может быть предметом только координирования, отнюдь не субординирования? Разве в делах человеческих все так разрозненно, что и речи здесь не должно быть о разных категориях, могущих быть предметом классификаций, или о некоторых общих законах, наблюдаемых в однородных случаях?

Касается ли дело явлений физического мира, изучаемых естествознанием, или фактов человеческой жизни, которыми занимается история, все науки,— без всякого различия между изучаемыми категориями действительности, — могут быть разделены на два больших разряда, которым родоначальник социологии, Огюст Конт, дал название наук абстрактных и наук конкретных.

 

 

Вот собственные слова Конта об этом предмете: "одни науки — абстрактные, общие, которые имеют целью открытие законов, управляющих разными родами явлений; другие, конкретные, особенные, описательные, состоять в применении этих законов к действительной истории различных существующих предметов".

С точки зрения этой классификации механика, физика, химия, будут науками абстрактными, геология же, изучающая земную кору при помощи знания законов механики, физики и химии, — наукою конкретною. Абстрактными науками будут, равным образом, психология или политическая экономия, изучающие законы явлений душевной или хозяйственной жизни вообще, тогда как, если мы изучаем эти явления в конкретных случаях того или другого отдельного общества (народа, государства), у нас будет и наука конкретная — история, статистика. Общее есть область наук абстрактных, единичное — наук конкретных. И единичное, и общее совершенно одинаково может быть, повторяю, предметом научного изучения и тогда, когда мы имеем дело с природою, и тогда, когда занимаемся миром человеческой истории.

Ещё в одной из более ранних своих работ историко-теоретического содержания, приняв контовсвое разделение наук на науки об общих законах и науки об отдельных явлениях, я высказался против контовской терминологии, которая, по моему мнению, содержит в себе поводы для некоторых недоразумений, и заменил для себя его терминологию другою: науки об общих законах были названы мною "номологическими" (от греч. слова νόμοξ, закон), науки об определённых явлениях — "феноменологическими" (от греч. слова φαινόμενoν, явление).

 

 

Уже много времени спустя в немецкой философской литературе сделано было аналогичное различение между двумя категориями наук, из которых одна при этом получила название наук "номотетических", т.е. устанавливающих законы, другая — наук „идеографических", т.е. описывающих отдельные, единичные предметы. Это, в сущности, есть не что иное, как контовское различение, только с другой терминологией [38].

 

 

Если признавать право на название "наука" только за "абстрактными.", т.е. номологическим или номотетическим знанием, то история, представляющая собою знание "конкретное", феноменологическое или идеографическое, конечно, не наука, а в таком случай и многие части естествознания, имеющие такой же характер, тоже не науки. Но в данном случае пришлось бы, сузив понятие науки, для идеографических изучений придумывать какое-нибудь другое название, что вовсе не вызывается какою-либо необходимостью [39]. История — наука, но, понятно, это не такая наука, как, наприм., физика, имеющая дело с общими законами, а не с отдельными фактами. С другой стороны, ошибочно было бы думать, что только явления природы могут доставлять материал для номологического знания, ибо то, что в истории изучается идеографически, вместе с тем может изучаться и номологически — в социологии.