III. Предмет и задача исторической науки

 

Подойдем к вопросу о праве истории называться наукою с другой стороны.

Характер науки определяется, во-первых, её предметом, во-вторых, её задачею, в-третьих, её методом. Нужно, именно, прежде всего, чтобы предмет, изучаемый наукою, быть вообще доступен нашему познанию, чтобы, далее, задача, какую себе наука ставит, вообще была разрешима, и чтобы, наконец, метод, которым она пользуется, был вообще правилен в логическом отношении. То, что не может быть познаваемо, не может быть и предметом науки, как, наприм., мир сущностей, противополагаемый миру явлений: здесь — область веры или фантазии, достояние религии или метафизики, а не область знания, не достояние науки. Не могут, равным образом, быть признаны научными задачи, подобные тем, какие ставились в средние века астрологией или алхимией — предсказывать будущее по расположению планет среди созвездий и по их, планет, "соединениям" или превращать все металлы в золото. Так же, наконец, и метод, наприм., заключения от последовательности двух явлений к существованию между ними причинной связи (post hoc, ergo propter hoc), если бы он допускался исследованием каких-либо отношений, был бы ненаучен. Спрашивается, выдерживает ли научность истории испытание с точки зрения её предмета, задачи и метода.

Пункт первый: то, что составляете предмет истории, не выходит за пределы мира явлений, могущего быть познаваемым, и с этой стороны научность истории не может быть отвергаема.

 

 

Между прочим, нельзя не обратить внимания на то, что в наше время совершенно прекратились попытки смотреть на прошлое человечество, лишь как на внешнее отображение некоторого процесса, совершающегося и в мире ноуменов, пользуясь термином Платона, или вещей в себе, применяя известное выражение Канта. Метафизические философы конца XVIII и начала XIX в. как раз нападали на историю за то, что в научном отношении составляет её силу, ибо историческое знание апостериорно, тогда как эти философы выше всего ставили знание, получаемое a priori. Самым замечательным памятником такого ненаучного отношения к истории навсегда останется "Философия истории" Гегеля, в которой истинным предметом истории является не реальное прошлое человечества, a некий процесс, совершавшийся в метафизических недрах Mиpoвoro Духа. Современная историческая наука не имеет ничего общего с подобными представлениями, да и во времена господства гегелевой философии настоящие историки не только не разделяли таких воззрений, но и прямо против них протестовали. Особенность предмета истории заключается в том, что в ней изучается не настоящее, а прошлое, нечто бывшее прежде, но теперь не существующее [40].

 

 

Решение вопроса, возможно ли вообще познавание прошлого, зависит от того, имеются ли в настоящем в распоряжении нашем какие-либо реальные данные, которые свидетельствовали бы о том, что в прошлом нечто было и как оно было. Настоящее, строго говоря, есть лишь грань, отделяющая будущее от прошедшего: не только сегодняшний день завтра же сделается вчерашним, но и каждый час, каждая минута, каждая секунда немедленно же отходят в прошлое. И не одна только наша наука, занимающаяся прошлым народов и государств, но и естествознание, которое так любят противополагать истории, не обходится без устремлений в прошлое, как, напр., прежде всего, геология и палеонтология, имеющие дело с такими периодами в прошлом земли и жизни на ней, с которыми по хронологической от нас отдаленности совсем не могут идти в сравнение даже самые древние исторические времена. Если геологии никто не отказывает в титуле науки, когда она старается проникнуть за сотни тысяч и миллионы лет до нашего времени, то нет основания и историю не признавать за науку. Мало того, за историей, по сравнению с историческою геологией, нужно даже признать в научном отношении то преимущество, что у второй нет в распоряжении такого материала, каким располагает первая: все исторические заключения геологов основываются на известных материальных остатках от прежних состояний земной коры, тогда как для историков подобные материальные остатки от прежних периодов играют роль второстепенную сравнительно с прямыми свидетельствами очевидцев того, что некогда здесь или там происходило в жизни разных народов.

 

 

Пункт второй: что же составляет задачу истории и имеет ли эта задача научный характер? Когда старые теоретики истории, причислявшие ее к искусствами, говорили о воспроизведении прошлого, они были правы, но ошибались только в том случай, когда настаивали, что это воспроизведение прошлого совершается лишь для такого же его созерцания, какое даётся произведениями изобразительных искусств. Первая задача историка, действительно, состоит в восстановлении фактов прошлого, но не для их созерцания, а для их понимания,— в восстановлении того, что было и как было тогда-то и тогда-то, там-то и там-то, т. е. в определённые времена и в определённых местах.

Об этом, как мы условились выражаться, идеографическом характере исторической науки (в отличие от номологического характера социологии) уже достаточно было сказано выше, и было ещё прибавлено, что задачу науки нельзя ограничивать одним исследованием общих законов, совершенно устраняя из нее все частное, особенное, индивидуальное.

Можно было бы привести целый ряд мнений о том, что история не наука, основанных на соображении, что она не ставит своею задачею открытие законов. Между прочим, такая мысль была высказана ещё Боклем.

В своей "Истории цивилизации в Англии" он называет „несчастною особенностью" истории в сравнении с другими науками то, что историки не занимаются открытием законов.

 

 

Отдельные части истории, говорит он, исследованы искусно, но все это — простые рассказы, тогда как "во всех других великих областях знания необходимость обобщения признана всеми и сделаны благородные попытки возвыситься над отдельными фактами и открыть законы, управляющие этими фактами". Историков Бокль, главным образом, и упрекал за то, что они "очень далеки от подобного взгляда" [41]).

Преобразование истории по типу номологических наук было бы ее упразднение или, вернее, превращение в социологию. Одно и то же, повторяю, может изучаться и идиографически, и номологически: оба изучения при соблюдении известных условий одинаково научны. Знание законов какой-либо категории явлений, конечно, очень важно, давая возможность как предсказывать то, что должно наступить, так и достигать в своей деятельности намеченных целей, но если бы наукою можно было называть лишь такие отрасли знания, в которых возможны точные предсказания или которые давали бы какие-либо практические наставления, то из науки пришлось бы исключить массу реальных званий даже в таких областях, где многое предсказывается верно. Довольно часто повторяемое профанами мнение, что история не может почитаться наукою, так как не в состоянии предсказывать грядущие события, свидетельствуете лишь о том, что самому понятие "наука" придается условный и ограниченный смысл. Да, история не предсказывает будущего, потому что, изучая прошедшее, и не ставит себе задачи пророчествовать о грядущем. "Вы историк,— приходится мне нередко слышать, а потому должны предсказать, что же будет дальше", и единственным возможным ответом на подобные вопросы я считаю указание на то, что история подобна зеркалу, в котором — хорошо ли, дурно ли — отражается прошедшее, но которое тотчас же тускнеет и отказывается что-либо отражать, как только его поворачивают к будущему.

 

 

По форме это, конечно, шутка, но по существу дела иного ответа и дать нельзя на предъявление истории требования быть наукою и о будущем. Столь же мало заслуживает длинного опровержения и взгляд на историю, ставящий ей чисто утилитарную цель — давать наставления, как разрешать ставимые нами себе задачи в нашей практической деятельности. Шутники говорят: история учить, что ничему не научает". Это не совсем так,— о чём и будет сказано в своем месте,— но и не дело какой бы то ни было чистой науки кого-либо чему-либо учить в практическом смысли слова.

Необходимо вообще различать науки чистые и науки прикладные. Одни основаны на строго теоретическом отношении к знанию, на бескорыстном желании знать то или другое без всякой мысли о том, чтобы извлекать из своего знания какую-нибудь практическую пользу, так или иначе применять его к жизни, тогда как другие стоят к знанию в утилитарном отношении, т.-е. занимаются применением чистого знания к решению разных задач, ставимых жизнью. Отрицание за историей права называется наукою по тому соображению, что она не открывает законов, на основании которых можно было бы предсказывать будущее или известным образом направлять свою деятельность, диктуется как раз утилитарным отношением к знанию. Собственно говоря, настоящая наука есть одна наука чистая, а все остальное — уже только искусство, не в художественном, а в техническом смысле или, коротко говоря, техника.

 

 

Задача истории не в том, чтобы открывать какие-либо законы (на то есть социология) или давать практические наставления (это — дело политики), а в том, чтобы изучать конкретное прошлое без какого бы то ни было поползновения предсказывать будущее, как бы изучение прошлого и ни помогало в иных случаях предвидению того, что может случиться или наступить. Если данными и выводами истории воспользуются социолог, политик, публициста, тем лучше, но основной мотив интереса к прошлому в истории, понимаемой исключительно в качестве чистой науки, имеет совершенно самостоятельный характер: его источник в том, что мы называем любознательностью, на разных ее ступенях — от простого и часто поверхностного любопытства до настоящей и очень глубокой жажды знания.

Человеческая любознательность может быть направлена и в сторону общего, как что бывает и происходит безотносительно к отдельным случаям в определенных местах и временах, и в сторону, наоборот, как раз данных предметов или фактов, приурочиваемых нами к известному месту, к известному времени. Историческое изучение собственно и возникает на почве не общего интереса к тому, как протекает жизнь народов и государств, а особого интереса к прошлому какой-нибудь страны, народа, государства, какого-нибудь города или области, учреждения, социального класса, политической партии и т. п. в известной стране и в известный хронологические период. Говоря это, я, в сущности, повторяю то, что уже было сказано об идеографическом характере исторической науки, общем для нее, как мы видели, и с некоторыми отделами естествознания.

 

 

Другой вопрос — почему в иных случаях мы довольствуемся только знанием общего, т. е. родов и видов или законов, а в других стремимся к знанию конкретного, отдельного, только раз нам данного в таком-то месте и в такое-то время. На это есть свои причины, о которых еще будет речь дальше, но факт остается фактом: существование научного интереса не только к общему, но и к отдельному.

Интерес к отдельному тоже может быть научным, как научение и интерес к общему. Все дело в том, чтобы бескорыстно стремиться к истине, к знанию и пониманию, и чтобы добиваться истины исключительно теми способами, которые имеют в виду только её одну и одни к ней приводят. Учёный, исследующий происхождение "Илиады" или нашей начальной летописи, изучающей возникновение императорской власти в Риме или возвышение Москвы, прослеживающий историю английского парламента или созданного Петром Великим сената, делает научное дело, хотя и греческая поэма, описывающая битвы под Троей, и наша летопись, которую называют Несторовою, и новая власть в Риме, возникшая при Августе, и город, сделавшийся шесть веков тому назад центром собирания Руси, и оба названные выше учреждения, английское и русское,— все это существовало в единственном числе, в определенном месте, в определенное время, с особыми, индивидуальными чертами, отличающими, напр., Илиаду от Одиссеи, летопись Нестора от Ипатьевской, римскую императорскую власть от афинской тирании, московское собирание Руси от литовского, английский парламент от французских генеральных штатов, петровский сенат от боярской думы Московского государства. Такими же, т.е. только однажды данными и обладающими своим строго индивидуальным обликом, предметами исторического изучения являются также и отдельные страны, народы, государства, Египет с фараоновских времен до современной английской оккупации, греки на всем протяжении истории этой национальности, Афины, Рим, Франция, Польша, Россия.

 

 

Даже в том случае, когда предметом истории мы сделаем все человечество, она не утратит своего идеографического характера, поскольку нашему знанию дано только одно человечество, как даны только одно наше солнце, один наш земной шар, одна наша луна, сколь бы ни существовало других солнц, других планет и их спутников, но именно других, т. е. не таких или, по крайней мере, не во всем таких, как наши. Если идиографичность истории мешает ей быть наукою, то, как уже было сказано выше, не науки и идеографические отделы естествознания.

Ошибочно было бы думать, что все состоящее из многих единиц, все коллективное, все многое, образующее какую-либо категории, тем самым уже не есть предмет идеографического изучения. На эту тему необходимо распространиться в виду одного недоразумения, возникшего в методологии истории по поводу различения между общим и индивидуальным в применении к вопросу, как о предмете, так и о задаче исторической науки.

Дело в том, что некоторые писатели, противополагая единичным явлениям явления массовые, коллективные, отожествляли последние с тем общим, которым должна заниматься наука, в отличие от всего, данного только в единственном числе. С такой точки зрения, напр., Петр Великий подойдет под последнюю категорию данного в единственном числе, а вообще русские люди конца XVII и начала XVIII века — под некоторое общее понятие.

 

 

Пусть, однако, в данном примере "русский народ" будет своего рода коллективным понятием, но это отнюдь не помешает ему все-таки обозначать некоторую лишь единожды данную нам индивидуальность, хотя бы и коллективную: как-никак, и русский народ всё-таки есть некоторое единичное явление, как географически, так и хронологически определённое. Нужно различать между действительно общим понятием "народ" (т.-е. всякий народ) и такими единичными экземплярами этого родового понятия, каковыми являются отдельные народы, остающиеся все-таки объектами идеографического изучения, хотя бы каждый из них и был совокупностью громадного количества индивидуумов. Ведь и статистика, занимающаяся массовыми или групповыми явлениями, несмотря на это, все-таки рассматривается, как идеографическая дисциплина [42]. Между тем при всей своей идеографичности "статистический интерес выдвигает вперед не единичный предмет, а совокупность", или то, что немцы обозначают термином "Gesamtheit" [43]. Нужно, именно, разобраться в различии между категориями понятий родовых и понятий групповых. Статистика занимается не родами, а группами, и её характерною чертою является "сжимание единичных явлений в совокупности", которое отлично от номологического обобщения [44].

 

 

Настаивая на идеографическом характер исторического знания и на праве такого знания называться научным, нельзя здесь же не отметить еще, что всякое идеографическое знание только тогда, действительно, имеет научный характер, когда какое-либо изучаемое нами явление рассматривается с точки зрения некоторых общих идей, входящих в состав теории данного разряда явлений, отвлеченно взятого. Астроном изучает явления, происходящая на центральном светиле нашей планетной системы, но он пользуется при этом данными и выводами механики, физики и химии. Без этих наук, равным образом, не может обойтись и геолог, изучающий строение земной коры. Идеографическое знание научно лишь тогда, когда оно, так сказать, получает номологическое освещение. У каждого историка,— если он только не простой собиратель и описыватель фактов,— должны быть общие исторические идеи, которые им и прилагаются к объяснению изучаемых им фактов. Раз задача истории-науки, в отличие от задачи истории-искусства, состоящей в картинном воспроизведении прошлого, заключается в объяснении последнего, тем самым историку вменяется в обязанность не только быть исследователем, но и мыслителем, т. е. применять при этом к объяснению фактов общие понятия и формулы, составляющая основную особенность номологических наук.

 

 

Всякое иное отношение к истории может считаться чем угодно, но только не историческою наукою, как таковою: подготовлением, наприм., фактического материала для науки, но не его научною обработкою, и в этом отношении история не составляет исключения среди других наук, нуждающихся в фактическом материале, как в необходимом фундаменте для научных построений, одинаково и номологического, и идеографического содержания. Отыскивание и собирание такого материала, это — лишь первые шаги к науке, но далеко не сама еще наука [45].

Рассмотрев вопрос о научности истории со стороны ее предмета и задачи, перейдём к вопросу о её методе.