XXII. Историческая наука и общественная жизнь.

 

Научность исторического знания, как мы видели, зависит от соблюдения некоторых условий, в числе которых важное место принадлежит устранению разных житейских влияний на научную работу историка: влияний национальных, партийных и других им подобных. Но, требуя этого устранения, не отрешаем ли мы историческую науку от жизни, не придаём ли мы этой науке отвлечённый, сухой, мертвенный характер, не делаем ли из занятия ею нечто, интересное и доступное только для кучки кабинетных ученых, далеко стоящих, в своём уединении, от общественной жизни с её треволнениями?

 

 

Дело, действительно, находится в таком положении, что истории нужно отказаться или от права называться наукою, или от подчинения своих выводов соображениям, вытекающим из так называемых требований жизни. В сущности, однако, сама жизнь ничего не требует и требовать не может: могут требовать и на самом деле требуют люди, очень неодинаково понимающие эту самую жизнь в зависимости от своих интересов, страстей и привитых воспитанием взглядов, а это — такие факторы, подчинение которым исторического знания, как мы видели, и лишает его научного значения.

Давно уже сделалось общим местом, что настоящее научное знание в истории возможно лишь на известном отдалении от нас изучаемой нами эпохи. Причин этого две. Одна заключается в том, что в сутолоке жизни невозможно, тотчас же хорошо разобраться в происходящем вокруг нас, другая причина — в том, что всем происходящим вокруг нас слишком затрагивается вся наша субъективность, т. е. наши интересы и симпатии, наши надежды и опасения, наши расчёты и стремления. Обе эти причины действуют в одном и том же направлении, т. е. и факты далеко не все бывают нам известны, а известные де могут быть поставлены в необходимую между собою связь, и оценка этих фактов не может быть столь же беспристрастною, как это бывает по отношению к "делам давно минувших дней, преданьям старины глубокой".

 

 

Было бы ошибочно думать, что современники знают то, что вокруг них происходит, лучше, нежели следующие за ними поколения. Во-первых, многое делается, так сказать, за кулисами истории, даже при господстве наибольшей гласности. Нужно время, чтобы иные факты, оставшиеся неизвестными современникам, выплыли на свет божий, чтобы были опубликованы всякие переписки, воспоминания, открыты были архивы, сделались доступными исследователям секретные документы. Современник вынужден о многом говорить по непроверенным и не могущим быть проверенными слухам, часто ложным, преднамеренно пущенным в оборот для каких-либо целей, говорить о многом только на основании могущих оказаться неосновательными догадок, а о многом не только ничего точного не знает, но даже и не догадывается. Во-вторых, дабы каждому факту отвести надлежащее место в историческом процессе, необходимо, чтобы были известны не только причины и условия его возникновения, но и его последствия. На известном хронологическом отдалении не так трудно видеть, что вышло из данного факта, будет ли это какое-либо событие, или какое-либо новое бытовое явление, современники же, которые не в состоянии все предвидеть и предсказать, как пойдут дела дальше, склонны переоценивать или недооценивать факты в зависимости от своих стремлений, надежд, ожиданий, расчетов и т. п. Историкам сплошь и рядом приходится отмечать, как часто и жестоко ошибались современники событий, возлагая на них те или другие упования. Весь путь истории прямо-таки усеян разочарованиями, разбитыми надеждами, не оправдавшимися ожиданиями, свидетельствующими о том, как превратно современники иногда понимали то, что вокруг них происходило.

 

 

Вот почему научная история своего времени невозможна, и, таким образом, только историк, который стоит на некотором расстоянии, обладает большим количеством материала, лишь позже поступившего в оборот, и видит, что из чего вышло, или из чего, наоборот, ничего не вышло,— может хорошо разобраться в происходившем. В лесу или в горах легко заблудиться, и чтобы ориентироваться в лесной или горной местности и выбраться куда-либо на простор, нужно подняться на известную высоту, откуда можно было бы видеть большее пространство и большее количество предметов, нежели среди деревьев, окружающих лесную тропинку, или скал, стоящих направо, налево, впереди. Чтобы видеть большое здание, также нужно подальше отойти от его стен. Только по отношению к тем вопросам, ответы на которые можно получать анкетным путем, современники, конечно, поставлены в лучшее положение, чем последующая поколения, совершенно лишённые какой бы то ни было возможности собирать этим способом сведения о прежних временах.

Исторической критике в известиях, оставленных современниками, всегда приходится учитывать степени осведомленности авторов этих известий и поправлять ошибки, сделанные ими в суждениях о значении тех или других фактов,— ошибки, так сказать, чисто теоретические. Но еще больше, как уже не раз было выше отмечено, на понимании современниками того, что вокруг них происходит, сказывается влияние их интересов и стремлений, симпатий и антипатий, желаний и ожиданий, предубеждений, предрассудков и т. д., т. е. всего того житейского, что находится в сознательном или бессознательном антагонизме с объективною истиной.

Итак, для сохранения за историей научности известное устранение её от влияния элементов, являющихся в жизни столь могучими факторами, как интересы в страсти, безусловно, необходимо.

 

 

Но это еще не значит, что историческая наука должна быть ограждена от жизни какою-то китайскою стеною или, больше того, замурована в склепы, куда не проникал бы ни луч света, ни единый звук из жизни, играющей у гробового входа.

Требованиями жизни, т. е., в сущности, требованиями людей с очень, коротко говоря, неодинаковыми формулами жизни, не могут, не должны диктоваться ответы на научные вопросы, которые должны и могут быть разрешаемы только на фактических и логических основаниях, но это не значит, что жизнь не имеет права задавать исторической науки те или другие вопросы, которые ею разрешались бы совершенно автономно.

Конечно, по отношению к целому ряду предметов, вообще подлежащих ведению исторической науки, до последней не доходит ни единый звук голоса жизни. Есть вопросы, способные интересовать только специалистов, даже только самый тесный кружок очень узких специалистов, делающих свое учёное дело, часто и весьма важное дело самодовлеющей науки. И рядом с этими вопросами специальной эрудиции есть вопросы, волнующие более широкие круги общества, вопросы общественной жизни, национального и государственного существования и развития, политических, социальных, правовых, экономических отношений, народного просвещения и т. п. К ним в обществе есть и теоретический интерес, хотя бы не всегда обособленный и отграниченный от других стремлений, и интерес практически, заставляющий людей очень различного положения в обществе искать в исторической науке тех или других указаний.

 

 

Пусть жизнь задаёт науке новые и новые вопросы: чем больше она будет их задавать, тем будет, в общем, лучше для самой же науки, но под непременным условием, чтобы самодовлеющая, автономная наука решала эти вопросы по своему разуму и по своей совести, а не ради удовлетворения тех или других требований жизни, которые, в последнем анализе, всегда суть только стремления, интересы, желания отдельных лиц или групп. От жизни наука может брать на себя поручения лишь одной категории — искать истину, говорить правду, и чем больше наука будет исполнять таких поручений, тем лучше для жизни, хотя бы от этого было тем хуже для всех неразумных и несправедливых её требований, которые, еще раз повторяю, суть только требования известных категорий членов общества или частей человечества.

Таковы должны быть взаимные отношения общественной жизни и исторической науки. Этим наука не отрешается от жизни, чтобы замуровать себя в гробовом склепе, а только размежевываются соседние области и определяются права и обязанности обеих сторон. Право науки — ни от кого не зависеть в своих решениях, право жизни — требовать, чтобы наука ей служила; обязанность науки — служить жизни, но не угождать кому бы то ни было, берущему на себя смелость от имени жизни предъявлять науке свои требования, обязанность жизни не диктовать науке тех ответов, которые наука должна давать, а ограничиваться лишь одною постановкою вопросов, нуждающихся в научном разрешении.

Во всякой сфере человеческой деятельности, в науке также вообще и в частности в исторической науке устанавливаются свои законы и правила, свои традиции, шаблоны и рутина, которые легко приводили бы к застою и мертвенному состоянии, если бы, вульгарно выражаясь, наука варилась только в своем собственном соку и тем самым была обречена на повторение задов или охранение установившихся догматов.

 

 

Великие историки XIX в., оставившие после себя целые школы учеников, отмечали своею деятельностью крупные этапы в прогрессивном движении исторической науки, но каждый из них был сыном своего времени, отражавшем на себе тогдашнее понимание истории, и потому "меньшие" историки, составлявшие школу того или другого из крупных мастеров, оказывались часто отстававшими от общего движения, раз в направлении своего учителя видели "последнее слово" науки. Своего рода рутина грозила бы и всей исторической науке, если бы в одном отношении она не прислушивалась к голосу жизни, не брались именно за новые темы, в которых проявляется дух времени.

Историку нашей науки нетрудно показать на отдельных примерах, как круг предметов, входящих ныне в область исторической науки, постепенно расширялся в зависимости от движения самой жизни. В доброе старое время, когда абсолютное государство поглощало в себя все проявления общественной жизни, в исторических сочинениях мы видим, главным образом, государей, министров, дипломатов, полководцев, и только со времени выступления народных масс историки начинают интересоваться и народною стихией. Процесс демократизации жизни отразился и на этой демократизации исторического интереса. Когда не было независимого общественного мнения, когда ни литература, ни философия, ни наука не играли большой общественной роли, историкам и в голову не приходило включать движение духовной культуры и историю идей в круг своих научных занятий: нужно было, чтобы идеи показали свою силу в жизни, и тогда лишь общие историки стали все больше обращать свои взоры в эту сторону.

 

 

Было время, когда это было нововведением, заставлявшим немало о себе говорить, и Шлоссер на таком отношении к литературе приобрёл даже славу. Ещё в середине XIX в. наш Грановский рассуждал так, что для историка, занимающегося последними веками, нужно-де знание и политической экономии. На этом взгляде сказалось общее направление исторической науки в первой половине XIX в. Научный интерес к экономической истории развился под влиянием того значения, какое вопрос получил с середины XIX в. в общественной жизни, в политических движениях, в обострении социальной борьбы. Самое возникновение социального вопроса и развитие социализма заставили историков, раньше игнорировавших эту сторону истории обратить на неё внимание. Наприм., первые историки французской революции видели в ней, главным образом, политическую борьбу и лишь со времени обострения борьбы между буржуазией и пролетариатом стали искать прецедентов этой борьбы и во французской революции. Даже на изучении античного мира сказались и изменения в историческом понимании, которые обязаны своим происхождением движению самой исторической жизни, т. е. социальная борьба нашего времени заставь обратить большее внимание на аналогичные факты из истории греков и римлян. Известная книга Пёльмана "Социализм и коммунизм античного мира" в этом отношении вполне соответствует духу нашего времени. Можно было бы привести ещё множество примеров в подтверждение того, что историческая наука берется за новые темы под влиянием и движением самой жизни (кроме, конечно, переходов от тем к темам, обусловленных внутренним развитием самой науки). Чем как не переживавшимся во Франции в эпоху реставрации историческим моментом, объяснить, что излюбленными темами тогдашних либеральных историков сделалось прошлое третьего сословия, предков буржуазии, борьба средневековых городов с феодальным миром, возникновение представительных учреждений, в особенности английского парламента, английская революция XVII века и контрреволюция в Англии в эпоху реставрации Стюартов?

 

 

Всё это были темы, интерес к которым подсказывался общественными причинами. На историографии французской революции тоже можно было бы проследить многое в таком же смысле. Установление во Франции деспотического режима Наполеона III вызвало исторический вопрос, почему французы, совершившие столько революций во имя политической свободы, в конце концов, должны были подпасть под абсолютную власть нового цезаря,— вопрос, ответом на который была гениальная книга Токвиля "Старый порядок и революция".

Не условиями ли русской общественности объясняется то, что у нас столько писалось по крестьянскому и аграрному вопросам во Франции? По крайней мере, о себе могу сказать, что моя книга "Крестьяне и крестьянский вопрос во Франции в последней четверти XVIII века" находится в известной зависимости от великого акта 19 февраля 1861 года.

Отправление от современности к историческому прошлому — явление вполне законное, поскольку касается выбора темы, постановки вопроса, исходной точки зрения. Если в математике разрешение одной научной задачи ставить на разрешение новую задачу, вытекающую из первой, то в истории такого логического перехода от темы к теме не наблюдается.

 

 

Один историк может продолжать работу, недоделанную другим, начав её с того места, где этот другой остановился, но, кроме того, на ту или другую тему историк наталкивается или новым найденным материалом, вроде знаменитой "Афинской политии" Аристотеля, породившей за последние два десятка лет целую литературу, или какими-нибудь обстоятельствами момента, переживаемого общественною средою. Сейчас нас интересует только это последнее отношение, т. е. насколько жизнь влияет на науку, и настоящее отражается на понимании прошлого.

Здесь уместно коснуться одного из таких влияний, выражающегося в так называемой модернизации прошлого. По её поводу мне припоминается анекдот из учебной книжки французского языка времен моего детства: мальчик, возвратившись из гостей домой, с удивлением говорить своим родителям, что там, где он был, "Ивана зовут Яковом", потому что более естественным ему казалось, чтобы и там слуга назывался Иваном. Стремление приблизить к нам что-либо путём перенесения на данный предмет имени или характеристики чего-нибудь более нам знакомого, лучше известного — явление очень распространенное в обыденной жизни, и потому в чужой семье) анекдотическому мальчику было бы более понятен слуга, называющейся Иваном, а не Яковом. Не то же ли самое мы имеем и в том случае, когда житель провинциального города, показывая у себя приезжему петербуржцу главную улицу, говорит: "это наш Невский проспект"? — Мы даже не отдаем себе отчета в том, как часто мы прибегаем к этому приёму и до какой степени он напоминает довольно модную в наши дни модернизацию прошлого не то в видах сделать его нам более понятным, не то с целью объяснения прошлого, менее нам известного, по аналогии с более нам знакомою современностью.

 

 

Когда в подобного рода случаях дело касается только стиля, существо науки этим нисколько не затрагивается, и все ограничивается, так сказать, литературным приемом, представляющим собою дело вкуса. Знаменитый,—между прочим, своим балагурством на кафедре,— профессор Московского университета Никита Крылов вкладывал в уста Цезарю перед переходом через Рубикон такое обращение к войску: "ребята! надевай штаны и мундиры", и это был обычный прием профессора-шутника, поддерживавшего таким способом внимание своей аудитории. Почему и римскую сенаторскую тогу не называть служебным мундиром, если это кажется эффектнее и притом не заключает в себе покушения на существо дела? Только при крайнем пуризме в этом отношении можно было бы протестовать, наприм., против обозначения римских земледельцев новым словом "крестьяне". На деле, модернизация исторических терминов — дело вкуса, а вкус бывает разный: и хороший, и дурной.

Другое дело — модернизация прошлого не в смысле изложения в современных терминах того, что было, а в смысле перенесения в прошлое современных идей, чувств, отношений, учреждений, своеобразное примкнете сравнительного метода, как бы стирающего разницу между бывшим и теперешним и представляющего чужих „Яковов" в образов своего „Ивана", как более близкого и знакомого. Объяснить что-либо менее известное и далекое ссылкою на что-нибудь более привычное и современное — дело допустимое, лишь бы не было при этом отожествления, могущего представить прошлое в освещении, взятым из современной жизни и потому все-таки ложном по отношению к освещаемому предмету. Не нужно давать современности так овладевать нашими представлениями и понятиями, чтобы казаться (или даже быть) лишенным способности мыслить представлениями и понятиями других времен, — иначе не оберешься анахронизмов не в грубом, а в более, так сказать, утончённом смысле слова.

 

 

Современность — лишь один момент в течение времен, и как её терминология, так и идеология столь же обусловлены местом и временем, как это было и во времена Цезаря или царя вавилонского Хаммурапи [160].

Есть ещё одна тема, имеющая отношение к вопросу о связи, какая должна существовать между историческою наукою и общественною жизнью, но эта тема уже выходит из тех рамок, в которых значение исторической науки трактуется в настоящей книге. Я имею в виду вопрос о том, какое влияние историческое знание может оказывать на общественную жизнь и на общественную деятельность. Это — вопрос очень интересный, но его место не в теории исторического знания, а в изучении жизненной практики, беря её в самом широком смысле. В самой грубой форме он может быть поставлен в смысле пользы, приносимой историческою наукою в разных сферах общественного бытия, в более тонкой, но и более сложной постановке это — вопрос о влиянии исторической науки и создаваемого ею исторического отношения к действительности на человеческую психику, а через неё и на общественное поведение людей.

 

 

Мне не раз уже приходилось затрагивать эту тему по разным поводам [161], причем за тем, что я назвал бы, за неимением лучшего термина, "прикладным историзмом", я признаю особое значение в смысле развития чувства действительности, устраняющего из нашего миросозерцания всякий романтизм и утопизм. Только историческое отношение к действительности может служить основою для трезвого понимания современности, как переходного момента от прошедшего, продолжающего в известной мере господствовать над будущим, к этому самому будущему с ограниченным количеством возможностей, имеющихся для него в настоящем. Поскольку вообще наука призвана и в состоянии оказывать влияние на течение общественной жизни, направляемое деятельностью людей, одно из первых мест в этом отношении должно принадлежать историческому знанию и пониманию [162].

 

 

У «прикладного историзма», конечно, может быть и своя опасная сторона, когда им пользуются, как аргументом в пользу консерватизма, в основе которого лежит стремление оправдать действительность и оградить ее от всяких новшеств, как это мы наблюдаем в истории немецкой исторической школы права в эпоху реставрации [163], но, в сущности, такое отношение к действительности является уже злоупотреблением историей, извращением историзма: история призвана объяснять действительность, а не оправдывать ее в целях увековечения всего, ею созданного. Суд над действительностью совершается перед совсем иным трибуналом, и с другой стороны, как бы ни был неблагоприятен для неё приговор этого трибунала, с её фактическою наличностью в практической деятельности, как ни как, все-таки приходится считаться.

 

 

XXIII. Общественное содержание исторической науки и место в ней биографического элемента

 

 

Историю справедливо относят к числу общественных наук: предмет этой науки — разные человеческие общества, а потому только общественные факты заслуживают название исторических. Правда, нередко говорят, что "историческим можно назвать всякий факт, который мы не можем наблюдать непосредственно, так как он перестал существовать", и что раз "исторического характера, присущего фактам, не существует, а есть только исторический способ, которым мы познаём их", то "история не наука", а "только особый способ познавания" [164], но это рассуждение не разделяется большинством историков, которые под историческими фактами разумеют не все вообще факты, переставшие существовать и потому недоступные нашему непосредственному наблюдению, а преимущественно факты с общественным характером, т. е. имевшие в своё время значение в жизни человеческих коллективов — наций и государств. Конечно, история в качестве "особого способа познавания" может безразлично заниматься всякого рода фактами, и в этом смысле мы можем с полным правом говорить, наприм., об истории земной коры или об истории болезни какого-нибудь больничного пациента, но в более тесном смысле историческая наука занимается только явлениями. человеческой общественности исторично лишь то, что к этой общественности имеет отношение, а все остальное находится вне истории.

 

 

Всякий человеческий коллектив состоит, разумеется, из отдельных индивидуумов, и в каждом индивидуальном бытии можно различать стороны чисто личную и прямо общественную. Лишь последняя имеет интерес для историка, который — в качестве именно историка — может игнорировать в жизни отдельных людей всё, что не характеризует данного общественного состояния или не оказало влияния на события данного периода времени. Что рост Петра Великого достигал стольких-то аршин и вершков, для истории совершенно безразлично, как безразлично и то, что Наполеон был маленького роста. Большая публика немало интересуется образом жизни, привычками в т. п. коронованных особ, вплоть до того, в каком часу утра кто встает, когда обедает, какие блюда подаются ему за обедом и т. п., и любопытство читателей в этом отношении удовлетворяется газетными статьями или отдельными брошюрами и книгами, но в таком любопытстве столь же мало интереса к современности, как немного его и к истории — в сосредоточении своего внимания на таких подробностях личной жизни, как, наприм., известная привычка Петра Великого выпить рюмку анисовки в адмиральский час.

Оговорюсь, что, конечно, и разные мелочи частной жизни могут представлять исторический интерес, но для этого нужно, чтобы они имели коллективный характер, т. е. так ли, сяк ли характеризовали известное общественное состояние. Вне этого условия любая необычайная черта чисто личного значения может играть роль простого курьёза, и мало ли каких бывает курьёзов, анекдотов, эпизодов, для исторической науки совершенно безразличных, а между тем очень привлекающих к себе внимание читателей, которые смотрят на историю с поверхностно-любительской точки зрения.

 

 

Если настоящий историк и будет собирать всякие подробности о частной жизни, наприм., политических деятелей, то лишь в надежде, что и повседневные мелочи помогут ему лучше понять характер человека, да и самый характер этот будет его интересовать, не как характер частного лица, а как нечто важное для понимания его деятельности на общественной арене. Историческая наука интересуется не отдельными людьми, а людскими коллективами, интересуется событиями не в личной жизни, а в жизни общественной, интересуется состояниями народов и государств, а не привычками отдельных лиц, хотя бы то были Петры Великие и Наполеоны. Здесь не место говорить о роли личности в истории: это — одна из тем второй части настоящего труда, т. е. теории исторического процесса, но и определяя общий характер научного исторического знания, мы не можем обойти молчанием вопрос о том, что составляет истинное содержание исторической науки. — Из всего, что на сей счет было сказано в предыдущих главах, с полною очевидностью явствует, что современная историческая наука стоит на точке зрения отожествления исторического с социальным. Такого понимания своего предмета историография достигла не сразу. Эпические предания народов о своем прошлом, бывшие первою ступенью его познавания, сводили это прошлое к деяниям великих людей, героев, царей, пророков, законодателей, полководцев, часто небывалых, в роде разных Ликургов и Ромулов, и в этих личностях бессознательно олицетворяли целые процессы народной жизни.

 

 

Дальнейшее развитие историографии шло в том же направлении выдвигания на первый план отдельных героев, и исторические изображения были подобны тем рисункам лубочного производства, на которых в одной и той же плоскости генералы оказываются в сотни раз более крупных размеров, чем находящееся возле них солдаты. Нужно быть хоть сколько-нибудь знакомым с историей нашей науки, чтобы представить себе, с каким трудом историография отделывалась от старой привычки персонифицировать общественные процессы. Политические порядки времен абсолютизма, когда народные силы были придавлены, немало даже содействовали сохранение этой привычки, как, наоборот, общее демократическое движение, начавшееся в конце XVIII в., весьма способствовало тому, чтобы историческая наука стала на новую точку зрения, конечно, и раньше пробивавшую себе дорогу, но долго остававшуюся, не для всех понятною и, пожалуй, иногда не достигавшую полной ясности в головах собственных же ее представителей. Возникновение социологии и внесение историзма в другие общественные науки в значительной мере также повлияли на современное понимание истории, как науки, изучающей процессы, которые совершаются в отдельных обществах и благодаря действию в них общественных же сил.

Пожалуй, обо всем этом здесь можно было бы и не говорить, если бы, во-первых, и в настоящее время не было историков, готовых защищать старую позицию, а во-вторых, если бы наиболее крайние представители нового взгляда не отрицали всякое научное значение за биографическими исследованиями в исторической литературе. О том и о другом и будет теперь речь.

 

 

В самых последних годах прошлого столетия среди немецких историков происходила очень острая полемика, вызванная брошюрою Лейпцигского профессора Карла Лампрехта под заглавием "Старое и новое направления к исторической науке" [165]. Старое направление, это — то, которое видит причины исторических событий в выдающихся личностях, игнорируя массовые явления, и притом полагает, что поведение личности не зависит от исторического фона, на котором происходят её поступки. Этому направлению, которое Лампрехт обозначил, как "индивидуалистическое", он противопоставил другое, названное у него "коллективистическим",— направление, принимающее и массовые поступки за причины исторического движения наряду с индивидуальными, равно как полагающее, что из массовых поступков слагаются условия деятельности выдающихся личностей. Критики Лампрехта более или менее единодушно высказались в том смысле, что двух таких противоположных направлений не существует, что все различие между ними заключается лишь в степени пользования индивидуалистическими и коллективистическими объяснениями. С этой точки зрения, отрицая какой бы то ни было переворот в исторической науке, возвещённый Лампрехтом, его оппоненты заявляли, что высказанный им взгляд совсем не оригинален, так как они давно всё это знали. Наконец, критикуя общие положения Лампрехта, они обнаружили в другом ряде его идей вопиющие, на их взгляд, противоречия с его же собственными основными взглядами.

Здесь не место по существу разбирать, кто и в чём был прав или неправ в этом теоретическом споре. Интересно для нас сейчас только то, что такой спор мог возникнуть, и что до сих пор по этому вопросу не найдена согласительная формула.

 

 

Лампрехт воображал себя от начала до конца новатором, хотя бы и не всегда им был на самом деле, но, несомненно, и то, что его оппоненты выступали не только против крайностей "нового направления", но и прямыми консерваторами, не хотевшими ничего уступать из "старого направления". В "коллективистическом" взгляде Лампрехта, несомненно, сильнее и рельефнее выразился современный социологизм исторической науки, но и его противники, конечно, не стояли на резко индивидуалистической точке зрения. Вот если бы они сводили историю прямо на сумму биографии и вне последних не признавали никакой истории, их можно было бы признать за людей, стоящих ниже даже среднего уровня современной научной историографии [166].

Сведение истории к биографиям, к какому был склонен Карлейль [167], возможно было бы лишь при верности взгляда, будто история представляет собою исключительно психологическую задачу, но, даже стоя и на этой точке зрения, нельзя было бы ограничиться одними биографиями, поскольку, кроме личных индивидуальностей, есть ещё индивидуальности коллективные, каковы нации, общественные классы, партии и т. п. Притом сама психология может быть и индивидуальною (интраментальной), и коллективною (интерментальной), как было уже сказано в своём месте [168].

 

 

Существование психического взаимодействия и организации практических взаимоотношений между людьми, изучаемой в социологии, делает невозможным обоснование истории на одной индивидуальной психологии, существенно нужной для биографии: сведение к последним всей истории было бы недопустимым в данном случае атомизмом. Но из того, что история должна быть "коллективистической", отнюдь не следует, чтобы из исторической науки был изгнан всякий биографический (личный) элемент, как вообще будто бы не подлежащий научному знанию.

Нужно только условиться, в каком смысле можно говорить об этом элементе с точки зрения общественного содержания исторической науки.

Те, которые думают, что жизнеописание одного лица вообще не может быть предметом науки, поскольку наука занимается не индивидуальным, а общим, не принимают в расчет того, что и коллективности, которыми занимается история, наприм., народы также индивидуальны [169]. Если с указанной точки зрения ненаучно заниматься жизнью одного человека, то столь же ненаучно заниматься и историей одного народа. С другой стороны, всякий ли интерес к отдельной личности можно назвать научным и всегда ли научный интерес к отдельной личности, если таковой возможен, будет интересом историческим?

Нас очень часто интересуют совершенно и притом заведомо фиктивные личности, выводимые на сцену в романах и драматических произведениях. Часто и действительно жившие личности возбуждают в нас совсем такой же интерес к себе, наприм., особенностями своего характера, драматичностью своей судьбы и т. п. Это — интерес, так сказать, эмоциональный, эстетический, и чисто фиктивный образ нередко с этой стороны возбуждает в нас к себе больший интерес, чем действительно когда-либо живший человек с подобными характером или судьбой.

 

 

Интерес к личности может быть и научным, теоретическим, когда она останавливает на себе внимание психолога или психиатра, как предмет, достойный специального изучения. Известно, что психологи и психиатры в этом отношении тоже не пренебрегают и фиктивными героями драм или романов (напр., Достоевского).

Жизнеописание отдельного человека может быть, далее, лишь средством морального назидания, как мы это видим в биографиях Плутарха или в житиях святых. И для целей назидания может быть безразличным, изобразить ли действительно жившего когда-либо человека или рассказать какую-либо поучительную притчу о "некоем муже", никогда на белом свете не существовавшем.

Особый, я сказал бы профессиональный интерес, обнаруживается у военных к биографиям полководцев, у музыкантов — к биографиям композиторов и виртуозов, у политических деятелей к биографиям государственных людей, у философов к биографиям философов и пр. и пр., как у историков к историкам.

Все это специальные интересы к самой личности, привлекающей к себе наше внимание тою или другою своею стороною, с той или другой точки зрения, но без прямого отношения к истории, до такой иногда степени без отношения к ней, что роль интересной личности может быть сыграна и созданием поэтического воображения.

 

 

Чтобы интерес к отдельному человеку мог быть назван историческим, нужно, чтобы этот человек привлекал к себе наше внимание не как загадочная, что-ли, натура, не как трагическая фигура, не как своеобразное явление в психическом мире, не как образец святости или герой добродетели, не как искусный стратег, тонкий дипломат, гениальный шахматист и вообще заслуживающий ближайшего знакомства специалист своего дела, а как продукт известной общественной среды, сын своего народа и своего века, и вместе с тем как участник в историческом движении своего времени.

В отдельной личности, говоря вообще, историка должно интересовать только свое, т. е. её связь с историческим процессом, её к нему отношение, как пассивное, так и активное, её место в этом процессе. То, что выдвинет на первый план в той или другой исторической личности романист или драматург, психолог или моралист, наконец, специалист любой профессии, интересующийся биографией мастера своего дела, всё это для историка может быть мало интересным или совсем даже неинтересным, да и непонятным. Я особенно настаиваю на этом разнообразии интересов, какие могут существовать у нас к жившим раньше, как и к ныне живущим людям, и на том, что не всякий интерес в данном отношении заслуживает название исторического. Поэтому не все биографы могут быть названы историками, да не все историки пользуются биографическим материалом в исключительно исторических целях [170].

 

 

Две точки зрения на отдельные личности должны руководить историками. Отдельная личность, во-первых, может являться нам в качестве частного случая какого-либо общего правила в данном месте и в данное время, в качестве своего рода показателя того или другого общественного состояния. Положим, нас интересует крупное римское землевладение в начале империи: разве не важно здесь было бы создать несколько, так сказать, экономических биографий тогдашних земельных магнатов, которые на частных примерах показали бы нам, как создавались и эксплуатировались римские латифундии? Другой пример. С середины XIV в. в Италии происходило сильное культурное движение, известное под названием гуманизма: разве не было интересно познакомиться с биографиями вождей и главных участников этого движения, как выразителей нового общественного настроения и его творцов [171]

 

 

Это одна историческая точка зрения на отдельные личности. С другой стороны, отдельные лица являются участниками событий, деятелями истории. Нельзя изучать историю французской революции, не вводя в неё биографического элемента, т. е. без знакомства с такими личностями, как Людовик XVI, Мария-Антуанета, Неккер, Саейес, Мирабо, Робеспьер, Дантон, Марат и пр. и пр. Стремление создать "историю без собственных имён" останется навсегда утопией, а раз вводятся собственные имена, нужно знать, что же за люди были лица, их носившие, почему они действовали так, а не иначе, и что из их действий выходило.

Итак, для истории отдельная личность важна только по своей связи с тою общественною средою, продуктом и вместе с тем деятелем, которой она была. В прошлом столетии на разных языках часто появлялись книги под заглавием &