XIX. Политическая партийность в истории и выводы из предыдущего

 

 

Перехожу к третьему из намеченных выше видов незаконного субъективизма в истории, к субъективизму партийному.

По-французски и по-немецки беспристрастие называется "непартийностью" (impartialite, Unparteilichkeit), и это выражение одинаково применимо как к беспристрастию в рассмотренных нами национальном и конфессиональном отношениях, так и к непартийности в более тесном смысле. С тех пор, как существует историческая жизнь, существует в ней и партийность, разделение общества на партии (конечно, не в современном, парламентском смысле слова), первую основу которых составляют противоположные интересы сословий и классов.

 

 

Классовая борьба вообще играет, как известно, громадную роль в исторической жизни, и, конечно, она, эта борьба, не могла не отражаться на самом содержании тех известий о прошлом, на основании которых наука это прошлое изучает и объясняет, а также на суждениях о прошлом историков, часто примешивающих к своим приговорам соображения, навеянные партийною борьбою и своего времени. Одна из задач критики источников заключается в элиминировании из известий о прошлом всего того, что можно поставить на счет партийности тех авторов, от которых мы имеем интересующая нас известия, но и на всех следующих ступенях работы историка какая бы то ни было партийность должна быть устраняема самым тщательным образом. Фактически истины и логические методы не могут быть одними у такой-то партии или в таком-то сословии, классе, другими — в другом, третьими — в третьем, и кто прав или неправ, больше прав или меньше прав в партийных разногласиях относительно прошлого, это может решать только беспристрастная история, которая и тут должна идти путём анализа и критики.

Одна из весьма распространенных в настоящее время доктрин утверждает, будто всякая "идеология", следовательно, и наука представляет собою не что иное, как отражение в мысли — фактических социальных отношений, а потому всякая идеология имеет классовой характер [144]. В этом взгляде, конечно, верно то, что миросозерцание отдельных общественных групп определяется в значительной мере интересами, и я прибавил бы еще: и традициями и предрассудками этих групп, но неверно, что иначе не только быть не может, но и не должно быть по отношению и к науке, объективное содержание которой определяется ведь не интересами, стремлениями, преданиями каких бы то ни было человеческих коллективов, наций ли и церквей, или сословий, классов, партий, а, как уже не раз было сказано, объективными фактами, для всех по существу дела одинаковыми, и требованиями научной логики, для всех одинаково обязательными.

 

 

Думать так, как это делают многие сторонники доктрины, о которой идет речь, значит не признавать возможности научного знания, раз содержание всякой идеологии, в сущности, партийной. Конечно, сами партии могут стоять в различных отношениях к истине, одни быть более заинтересованными в её скрывании и затемнении, другие, наоборот, иметь интерес в том, чтобы правда всплывала на свет божий и во всем своем объёме делалась доступною взорам всех, но судить о том, где правда и где ложь, призвана опять-таки сама наука, получающая свои директивы не от тех или других человеческих коллективов, объединенных общими интересами, стремлениями, преданиями. Известное положение данной партийной идеологии, объявляющей себя классовой идеологией пролетариата, может иметь действительно научную ценность, но таковая может быть за ним признана не потому, что она находит место в общем пролетарском миросозерцании (притом только предполагаемом таковым, на деле же не существующем), а потому, что имеет фактические и логические основания, которые обязательны для всякого, кто способен убеждаться в истине чего-либо по мотивам исключительно научного свойства.

Отдельные вероисповедания, в силу присущего их идеологиям догматизма, вполне естественно считают себя каждое исключительным обладателем истины, но думать, что вся научная истина содержится в данной партийной доктрине, значит смешивать задачи политической деятельности и научного исследования.

 

 

По отношению к последнему партийные директивы не обладают никаким преимуществом сравнительно с директивами национальными и конфессиональными. В тактических видах вожди партии могут желать что-либо скрывать, чему-либо приписывать не то значение, какое оно имеет на деле, не опровергать, пожалуй, выгодной для партии легенды, но во всех подобного рода случаях на первом плане стоит, разумеется, не забота об истине, раз признаётся, что её раскрытие может служить помехою чему-нибудь и в каком-либо отношении быть невыгодным или, по крайней мере, неприятным. Одни партии могут больше бояться, другие боятся меньше выявления фактической правды относительно как настоящего, так и прошлого, да и в смысле разного сочинительства неправды отдельные партии поступают очень неодинаково, начиная с самого беззастенчивого лганья и кончая правдивостью, возводимою в принцип. Поэтому есть партии, так сказать, инстинктивно боящиеся суда истории и всегда готовые всячески подчинять науку своим особым видам, и та партия, которая находит нужным давать какие бы то ни было лозунги историческим исследованиям и построениям, очень плохо самоё себя аттестует: она, как-никак, проявляет боязнь умственной свободы и устанавливает своего рода ортодоксию, отступления от которой провозглашаются вредными еретическими заблуждениями.

Scribitur historia ad narrandum, non ad probandum! Это правило, которое уже было приведено выше, может быть повторено и здесь. Подобно тому, как у литературных критиков есть общие основания для того, чтобы одни беллетристические произведения признавать художественными, а другие подводит под категорию тенденциозных, так и в исторической литературе мы можем различать два рода трудов, из которых, именно, одни называем научными, другие — тоже тенденциозными.

 

 

Романист, желающий, прежде всего, доказать какой-либо тезис (roman à thèse), дать известное наставление и т. п., не художник, а только моралист или публицист в беллетристической форме: таким же публицистом или моралистом в наукообразном виде является и исторический писатель, у которого на перовом плане не научный интерес к прошлому, а желание воздействовать желательным для него образом на своих современников.

Обильный материал для критики исторической партийности и тенденциозности представляет собою литература по истории французской революции. Это грандиозное событие затронуло столько политических, социальных и экономических интересов, возбудило столько страстей, оставило после себя столько противоречивых воспоминаний и суждений и оказало такое громадное влияние на всю последующую историю страны, что научному исследованию этого события было весьма трудно пробивать себе путь среди всех тех исторических взглядов на революцию, которые складывались в разных слоях общества под влиянием страха, ненависти, жажды мести одних, восторга и тоже неприязни и мстительности других, разочарования и иных душевных кризисов у третьих, и сопровождались массою легенд и басней, возникавших в ту эпоху неведомыми путями народного творчества или сознательно пускавшимися в оборот деятелями, как самой революции, так и реакции.

Целый ряд писателей брался за историю французской революции с исключительною целью обличения и предупреждения общества относительно опасностей, соединенных с малейшим подражанием тому, что было во Франции XVIII в. Это — не историки, а публицисты, и их труды — не научные исследования, а памфлеты.

 

 

Подобного рода произведения можно указать и в русской литературе. Наиболее характерны в этом отношении статьи, появлявшиеся в "Русском Вестнике" конца семидесятых годов прошлого века под общим заглавием "Против течения" и за подписью Варфоломея Кочнева. В форме диалога вымышленных лиц автор рассказал историю революции в назидание современникам, т. е. русскому обществу и правительству, которые должны были увидеть на примере французской революции, сколь опасны либеральные требования одних и либеральные уступки других: в этом смысле автор и изображал себя идущим "против течения". Впоследствии он, уже под настоящим своим именем, профессора физики Любимова, и в форме чисто исторического труда, т. е. в переработанном виде, переиздал свой памфлет, дав ему и новое заглавие — "Крушение монархии во Франции" и ещё раз подчеркнув назидательную цель, с какою он предпринял своё изучение французской революции. В сущности, это — та же цель, какую ставят себе сочинители нравоучительных рассказов для детей младшего возраста на тему: как опасно не слушаться старших.

В громадном большинстве случаев крупные истории французской революции были её апологиями в общем и критиками в ней тех или других частных явлений с точек зрения, довольно близких к партийности, смотря по тому, были ли авторы этих трудов либералами или радикалами, конституционалистами или республиканцами, выразителями мнений и стремлений буржуазии или демократами, народниками, социалистами. При таком общем отношении к прошлому одни историки брали под свою защиту, наприм., жирондистов, другие — якобинцев, и в изображение и обсуждение событий прямо вносили чисто партийные пристрастия, при наличности которых историк был не нелицеприятным судьей, а или панегиристом одних деятелей и направлений и прокурором-обличителем других.

 

 

Для вящего прославления якобинцев Луи Блан даже переделал их, вопреки фактическим данным, в социалистов. Мишле, наоборот, ко всем партийным деятелям отнесся, как к честолюбивым марионеткам, в счет которым поставил все преступления и ужасы революции, дабы тенденциозно "народ", как единственного героя революции, которому одному Франция обязана всем великодушным и благородным, что только было в революции.

Есть критика и критика: тенденциозность можно критиковать с какой-либо тоже тенденциозной точки зрения и с точки зрения чисто научной. Тэн в своем знаменитом "Происхождении современной Франции" хотел дать настоящую, нетенденциозную историю революции. Позитивист, внесший научный метод в психологию и в истории искусства, литературы и философии, он сравнивал свою задачу по отношению к Франции XIX в. с задачею натуралиста, изучающего превращение насекомого, но в выполнении своего замысла он не удержался на высоте не только естественно-исторического объективизма, но и вообще научного беспристрастия. Его освещение революции вышло во всяком случае односторонним, много, правда, вносящим в правдивую историю революции, но уже по одному тому неправдивым, что в нем были обобщены лишь отрицательные стороны революции, да и те представлены в самых сгущенных красках. Полную противоположность Тэну представляет собою Шерест, автор "Падения монархии во Франции".

 

 

Консерватор по своим политическим убеждениям, он, как сам признаётся, предприняв свой труд по истории революции для доказательства (ad probandum) того тезиса, что революция была не нужна, что и без неё Франция могла бы обновить свой внутренний строй, но когда он принялся читать документы революционной эпохи, то под их влиявшем, так сказать, под натиском фактов переменил свой взгляд и, отказавшись от доказательства предвзятой мысли, рассказал, вследствие каких причин и обстоятельств революция сделалась во Франции неизбежною: scribitur historia ad narrandum.

Теоретически во Франции давно уже пришли к той мысли, что к изучению истории революции следует применить научные приёмы, выработанные на исследованиях, предметом которых были более отдаленные эпохи и более индифферентные явления. В 1888 г. в Париже даже образовалось особое ученое "Общество истории французской революции", в котором прежнее разделение историков этого события на дантонистов, робеспьеристов, жирондистов было признано за архаизм, вышедший из моды и за правило было принято относиться к документам конца XVIII в. с тем же научным беспристрастием, с каким изучаются источники времен Филиппа-Августа [145].

Из того, что было сказано о разных видах незаконного субъективизма, можно сделать несколько выводов относительно ограждения научного духа истории от вторжения в неё всего, что могло бы исказит в ней фактическую истину.

 

 

Уже на первых ступенях научной работы, направленной на изучение прошлого, при исследовании подлинности памятников, нередко бывающих, как мы знаем, подложными, следует руководиться чисто объективными основаниями, безотносительно к тому, какое значение памятник имеет для того или другого вероисповедания, как почитаемая его приверженцами реликвия, или для того или другого народа, как его национальная святыня, или, наконец, для тех или других сословий, классов, партий, как выгодный документ.

При критике исторических известий опять-таки надлежит совершенно так же пользоваться лишь соображениями по существу дела и, наприм., не принимать за достоверное какое-либо известие лишь потому, что оно исходит от лица, принадлежавшего к нашей народности или к нашей вере, либо к какой-нибудь симпатичной нам группе, равно как потому, что оно приятно, выгодно, почетно для нашей национальности, для нашего политического направления и т. д. С другой стороны, нельзя опорочивать свидетельства о прошлом только в виду их принадлежности людям из враждебных нам человеческих коллективов.

Констатируя, далее, наличность какого-либо факта, не следует его замалчивать или отрицать, раз он оказывается "неудобным" с той или иной — национальной, конфессиональной, партийной — точки зрения, как не подобает выдавать за твердо установленные факты всякие сплетни и клеветы, раз они с дурной стороны аттестуют тот или другой враждебный нам лагерь, неприязненное нам направление и пр.

Констатированные факты связываются нами в каузальные цепи и в эволюционные ряды на основании реальных же данных и законов логики: научный историк не задаётся при этом вопросом, насколько сведение такого-то факта к такой-то причине, или выведение такого-то явления из такого-то может оказаться неприемлемым с точки зрения, положим, национального самолюбия или партийного интереса.

 

 

Непозволительно естественную и логическую связь фактов заменять искусственною и противною законам логики из-за того, что так "лучше выходит" для нашего патриотизма или для симпатичного нам политического направления.

Вполне на тех же основаниях, когда историку приходится сравнивать между собою однородные события или явления общественной жизни, черты сходства и черты различия должны определяться на основании объективного сравнения, безотносительно к кому, окажутся ли приятными или неприятными, выгодными или невыгодными нам, членам такой-то нации, сторонникам такого-то направления и пр., такие или иные результаты этого сравнения.

Наконец, делая исторические обобщения, нужно также руководствоваться основными правилами логики, не предрешая вопроса о том, какой общий вывод для нас был бы желателен для вящей чести нашей национальности или политической группы. Нельзя отвергать вывод, сделанный совершенно логически, на основании его неприемлемости с какой-либо эмоциональной или утилитарной точки зрения. Столь же непростительно было бы выдавать за результаты научного обобщения всякие нас возвышающие обманы и чарованья красных вымыслов, другими словами, такие формулы, которая могут нам диктоваться чаяниями нашего сердца и упованиями нашей души или расчётами нашего интереса и стремлениями нашей воли по вопросам, относящимся к области констатирования фактов, установления реальных связей между ними и объективных из них выводов.

 

 

 

XX. Разные виды оценки прошлого в истории [146]

 

 

Всё доселе говорившееся об устранении из исторической науки разных видов незаконного субъективизма имело в виду преимущественно те случаи, когда дело касается фактической стороны истории, того, что было или как было. Оценка известий о фактах, самих, фактов, связей между ними, общих из них выводов, как для нас приятных или неприятных, выгодных или невыгодных, не должна влиять на признавание или непризнавание их с нашей стороны. Из двух людей один признаёт достоверность какого-либо факта с радостью, другой с прискорбием, но оба одинаково его признают.

 

 

Я могу радоваться, что ход событий сложился таким-то образом, другой может по этому поводу печалиться, но оба мы можем быть согласны в том, что ход событий был именно вот таким самым. На основании фактических данных и при помощи одних и тех логических приемов, я и NN можем придти к тожественному выводу и выразить его в одинаковых формулах, но я с своей точки зрения признаю его оптимистичным, а предполагаемый NN, если у него иная точка зрения, придёт от него в настроение пессимистическое. Нужно вообще отличать недопустимое в науки влияние нашего субъективного отношения к фактам на признавание или непризнавание как самих этих фактов и связей между ними, так и логических из них выводов от самой оценки нами того, что дознано, констатировано, принято в качестве фактической истины. Это — две вещи разные, и вопрос об исторической оценке, о "суде истории" заслуживает поэтому особого рассмотрения.

Выше, в разных местах, уже было сказано, что отношение науки к изучаемым ею вещам есть отношение теоретическое, так сказать, бесстрастное и бескорыстное, в отличие от отношений эмоционального и утилитарного, характеризующих художественное творчество и практическую деятельность в широком смысле этого слова [147]. Наука "спокойно зрит на правых и виновных, не ведая ни жалости, ни гнева". Её лозунг — "sine ira et studio" (без гнева и без пристрастия) или, как у Спинозы, "не радоваться и не печалиться, а только понимать". Категории приятного и полезного не представляют собою категорий чистого научного знания, которое имеет дело лишь с категорией истинного.

 

 

Наука интересуется тем, что есть (или было), как оно есть (или было), а затем уже, т. е. когда научно констатированы факты, найдены их причины, указаны их изменения и сделаны на их основании обобщения, люди могут заняться оценкою того, что установлено наукою, как приятного или неприятного, полезного или вредного. Эмоции, возбуждаемые в нас реальными явлениями, их изображениями и символами, воспоминаниями или напоминаниями о них, бывают весьма различные: эстетические, моральные, патриотические, религиозные и т. п., т. е. чувства красоты, восхищения, любви, благодарности, благоговения, и особенность всех этих эмоций — в их непосредственности, непроизвольности. Одно и то же может действовать на различных людей очень различным образом в зависимости от самых разнообразных причин. Воспоминания о Цусиме и Мукдене вызывают совершенно неодинаковую эмоциональную оценку у русских и у японских патриотов. К исторической роли Бисмарка с разными чувствами относятся патриоты немецкие и патриоты французские. Историческая наука никому не может запретить так или иначе оценивать факты прошлого, лишь бы сами они не искажались в угоду той или другой эмоции. Над чувством своим человек неволен, и в своём положении одинаково правы и немцы, для которых Седан представляет собою одно из приятнейших патриотических воспоминаний, и французы, у которых воспоминание о Седане вызывает самое горько чувство национального унижения. Задача истории - разобраться, как было дело, и притом придти к такому очевидному выводу, чтобы, в качестве научной истины, он мог войти в сознание и французов, и немцев, нисколько не мешая ни тем, ни другим по-своему оценивать то, что было.

 

 

Конечно, разные чувства до сих пор вызывает к себе изданный в 1878 г. в Германии закон против социалистов, с одной стороны, у самих социалистов, с другой — же у тех людей, которые видят в социализме одно только зло: их дело, тех и других, давать одному и тому же разную оценку, но это уже касается вопроса не о том, почему и как был издан этот закон, а о том, кому он был приятен и неприятен.

Дело историка литературы или историка любого из искусств — разобраться в вопросах генезиса изучаемых ими произведений, зависимости писателей и художников одних от других, эволюции стилей, манер, школ или в вопросах о разного рода влияниях, социальных, политических, религиозных и т. д., сказавшихся на литературе или на искусстве такого-то народа, такой-то эпохи, но когда историк литературы или искусства начинает оценивать отдельные ли произведения, или целые направления и эпохи с эстетической точки зрения, он выступает уже не в роли историка, а в роли художественного критика.

Быть удовлетворенными или, наоборот, оскорбленными могут ведь не только, наприм., наш патриотизм и наш художественный вкус, чувствования столь различных категорий, но и особая интеллектуальная эмоция, в силу которой мы различно оцениваем умное, нами одобряемое, и глупое, способное вызывать в нас и смех, и презрение, и негодование. Верные, с нашей точки зрения, ответы на интересующие нас вопросы, вызывают в нас только одобрение, свидетельствующее об удовольствии, какое они нам доставляют, или, наоборот, все, с нашей точки зрения неверное, нам претит.

 

 

Не дело историка оценивать, наприм., религиозные верования разных народов и эпох или те представления об устройстве вселенной и т. п., какие где-либо и когда-либо были, с точки зрения того, что сам историк считает истинным: его дело изучать данное содержание этих верований и представлений, их генезис, их эволюцию, их зависимость от условий места и времени, их роль в жизни и т. п. Такова же задача историка философии или историка любой науки, поскольку он остаётся историком, т. е. изучает причины возникновения данных мыслей, их филиацию, изменения, которым они подвергались, и другие факты и фактические отношения, не входя в оценку верности или неверности того, что о разных предметах говорилось отдельными мыслителями, писателями, исследователями и их последователями. Когда историк философии начинает оценивать, находя что-либо гениальным, что-либо замечательно верным, что-либо подтверждающим его собственные мысли, а другое — нелогичным, ошибочным, опровергнутым и пр., он является не столько историком, сколько критиком, прилагающим свой собственный философский критерий для приемлемости или неприемлемости чужих мыслей. Чем больше у историка философии своей собственной философии, тем менее он может удовлетворяться ролью простого историка, рассматривающего, что было и как было, но остающегося как бы в стороне. Историка философии и историка науки также не может не интересовать вопрос, как в процессе смены самых разнообразных воззрений и в борьбе противоположных взглядов постепенно открывалась истина, и, в сущности, оценка, с которою мы здесь имеем дело, есть оценка интеллектуальная, теоретическая, научная, состоящая в применении к отдельным мыслям, когда-либо высказывавшимся, или к целым системам и миросозерцаниям критерия истины, хоть и здесь возможно, и влияние эмоционального элемента при решении собственно метафизических проблем.

 

 

Кроме эмоциональной оценки, не имеющей ничего общего с наукою, и вот такой оценки интеллектуальной, совпадающей с научною критикою, определяющею соответствие или несоответствие чужих взглядов с фактами и с логикой, есть еще оценка утилитарная, прикидывающая ко всему, что считает нужным, мерку пользы или вреда, выгоды или убытка. Как приятное для одних может быть очень неприятным для других, так и полезное и выгодное для одних очень часто бывает для других вредным и убыточным. В этом отношении эмоциональная и утилитарная оценки сходятся между собою, как оценки совершенно субъективный и потому могущие быть крайне противоречивыми. Правда, разногласия бывают и в случаях применения к обсуждаемым предметам — критерия истинности, но это происходит или от недостаточности фактических оснований, или от нелогичности рассуждения, или же от примеси к рассуждению элементов веры и т. п., но нечто все-таки приходится признавать за единственно верное, и это — то, за что говорят факты и логика. Иное дело, когда об одном и том же кто-либо говорит, как о чем-то полезном, а другой — как о чём-то вредном: оба могут быть правы, ибо полезное для одного сплошь и рядом бывает вредно для другого. Для русского, прусского и австрийского правительств знаменитое "безнарядье", которым стояла Польша ("Polska nierządem stoi"), было, конечно, выгодно, но для самой Польши оно оказалось прямо пагубным. Прикрепление крестьян к земле сопровождалось очень вредными для них последствиями, но для землевладельцев оно было, наоборот, очень выгодно, поставив под их власть массу народа, обеспечив за ними правильное и даже увеличенное поступление доходов с их земель и создав в их пользу даровой труд.

 

 

Оценка и здесь выйдет не одинаковая, но в то же время обе стороны, оценивающая различным образом одно и то же, будут вполне правы в смысле констатирования фактических отношений и вытекающих из них следствий, если только будут искренни.

Сходясь в отношении своего субъективного характера с эмоциональною оценкою, оценка утилитарная в другом отношении от неё зато отличается. Когда я ощущаю удовольствие или неудовольствие, когда мне что-либо нравится или не нравится, когда я наслаждаюсь или страдаю, то я непосредственно испытываю приятное или неприятное чувство, т. е. действительно получаю удовольствие, чем-нибудь любуюсь, восхищаюсь, наслаждаюсь, но если я говорю о том-то: "это для меня полезно", а о другом: "это для меня вредно", я могу жестоко ошибаться в своем суждении. Не только приятное бывает вредным, как вкусный яд, а неприятное полезным, как противное лекарство, но и временная, наприм., выгода может влечь за собою большие убытки, и временная потеря — приносить пользу, по пословица: "не бывать бы счастью, да несчастье помогло". Удовольствие или неудовольствие испытывается непосредственно, для признания же чего-либо полезным или вредным нужны объективные основания, тем более, что в одном и том же факте могут быть и выгодные, и невыгодные стороны, и что весьма нередко сами люди, действительно, "не понимают своей пользы".

В своей деятельности, направленной к получению выгоды, люди руководятся не непосредственными влечениями к тому, что доставляет удовольствие, а сознательным расчётом, часто прямо требующим от человека принесения чего-либо приятного в жертву полезному или отказа от чего-либо бесспорно выгодного ради достижения ещё большей, хотя бы только ещё вероятной выгоды.

 

 

Здесь требуется, значит, рассуждение, близкое к рассуждению научному: связь целей с ведущими к ним средствами такая же, какая существует между следствиями и вызвавшими их причинами, и в обоих случаях нужно знание фактов. Все утилитарные применения чистого теоретического знания, все технические дисциплины основаны на том же принципе.

Своим рациональным характером утилитарная оценка отличается от совершенно иррациональной оценки эмоциональной: о вкусах не спорят, но о пользе и вреде спорить можно и притом до чего-нибудь доспориваются путём фактических и логических доказательств. Пословица: "не по хорошему мил, а по милу хорош" очень верно характеризует всякое эмоциональное отношение: "и дым отечества нам сладок и приятен". Этого иррационального много и в художественном наслаждении, и вот почему, на мой взгляд, столь безуспешны делавшиеся до сих пор попытки превратить эстетику в науку, тогда как политическая экономия, из всех гуманитарных наук наиболее пользующаяся оценкою изучаемых явлений по категориям выгодного и невыгодного, сразу сумела стать на вполне научную почву.

Оценивать с утилитарной точки зрения исторические факты, имея в виду лишь определённый человечески коллектив, к которому принадлежит и сам оценивающий, — не может быть задачею науки, поскольку это слишком субъективно, но, с другой стороны, историк не может не принимать в расчёт, что события или бытовые формы, которые он изучает, так или иначе (и именно выгодным или невыгодным образом) отражались на судьбах и положении целых наций или государств либо отдельных групп населения в той или другой стране.

 

 

Вся история состоит из перемен, от которых одним, как говорится, тепло, другим — холодно. Улучшения и ухудшения в положении разных человеческих коллективов, как следствия известных событий или бытовых изменений, тоже ведь реальные факты, подлежащее видению исторической науки. Иногда о невыгодности для кого-либо той или другой перемены мы узнаём из жалоб раздающихся со стороны потерпевших, — жалоб, основательность которых, однако, подлежит ещё критике, насколько они оправдываются на самом деле, ибо очень часто люди жалуются на то или другое, Или к тому мало оснований. Показания посторонних лиц, не заинтересованных в вопросе, — источник для исторического суждения более надежный, но особенно важными в подобного рода случаях бывают статистические данные, цифры, указывающие, хуже или лучше стало кому-либо после такой-то перемены, затронувшей, наприм., крестьянскую массу, рабочий класс и т. п. В этом отношении историк, оценивая то или другое положение, в сущности, занимается не чем иным, как констатированием факта, установлением следствий данного события, определением значения данной перемены бытового характера, сравнением последующего с предыдущим, подведением общего итога под отдельными фактами. Производя такую работу, он не выходит из области объективных данных и оценивает то или другое с точки зрения полезности или вредности этого для самих народов или общественных классов, испытавших на себе изучаемые им перемены, а не для кого-нибудь постороннего (получившего пользу, положим, от бедствия, которое обрушилось на других).

 

 

Его роль будет заключаться в том, чтобы определить, кому, что было полезно или вредно, насколько об этом можно вообще судить на основании фактов, и показать, умели ли люди надлежащим образом пользоваться доставшимися на их долю выгодами, или почему в таком-то случае успехи сменились поражениями или же еще как, наоборот, данное национальное бедствие пошло на пользу, заставив страну предпринять внутренние преобразования.

Историки всё это и делают сплошь и рядом, но и тут, когда они начинают с точки зрения целесообразности критиковать поведение людей, — т. е. отдельных ли деятелей, целых ли народов, равно как организованных в них групп, каковы правительства, парламенты, партии, общества, союзы и т. д. — то на первый план выступает политическая мысль, оценивающая прошлое со своей специальной точки зрения. Другими словами, в случаях этого рода историк выступает в роли политика или вернее политического мыслителя, подобно тому, как в других аналогичных случаях историк литературы или искусства является вместе с тем и литературным или художественным критиком, историк философии — и самостоятельным мыслителем и т. п.

Историка, прежде всего, должно интересовать, почему и как произошло это или то, и каковы были следствия. Если он ставит вопрос, что было бы, если бы условия совершившегося были несколько иные, он из области фактов переходит в область гаданий, и это происходить каждый раз, когда подвергается оценке деятельность людей с точки зрения целесообразности. Если историк-политик предпринимает такую оценку с целью, хотя бы и не вполне сознательною, назидания относительно правильного политического поведения, он действует более в качестве публициста, исследователя, но иногда такой приём помогает лучше разобраться в фактических отношениях.

 

 

Наприм., историки нередко ставили вопрос, что было бы, если бы правящие сферы Франции не противодействовали преобразовательным начинаниям Тюрго и дали осуществиться его государственной реформе, не предотвратило ли бы это революции, и даже не сохранилась ли бы во Франции монархия, если бы король и двор последовали советам Мирабо. Конечно, ответы на подобного рода вопросы могут даваться надвое: либо да, либо нет, но самое обсуждение шансов в ту или другую сторону может помочь лучше вникнуть в самую суть положения. Обсуждение вопроса, как можно было бы поступить, дабы выйти из того или другого положения с наибольшею для себя ли, для всех ли пользою, конечно, относится прямо к области политики, а не истории, но тут бывает очень трудно провести демаркационную линию между историческим исследованием и политическим рассуждением. Только вообще можно сказать, что и здесь, как везде, дело истории — исследование того, что было, как оно было, дело политики — оценка происшедшего с точек зрения государственного интереса, общего блага политической целесообразности, представляющих собою лишь разные оттенки утилитарной оценки.