XIV. Частные истории и всемирная история

 

 

Свою истории имеет каждый человеческий коллектив, представляющий собою ничто целое, так или иначе объединённое. У каждых деревни, села, города, области есть своя история, но, в сущности, такие общественные единицы являются только частями более самостоятельных целых, каковые суть или народности, или государства, постоянные соединения людей — в первом случай на почве общей культуры, во втором — под властью общих учреждений и законов. Совпадение национальности и государства наблюдается, как известно, далеко не всегда, и истории, то и дело, приходится иметь перед собою, с одной стороны, отдельные национальности, разделенные на несколько, даже на множество государств (пример — древне греки) или частично входящие в состав разных государств (пример — современные поляки), с другой — государства с разноплеменным населением. В виду того, что национальное единство обусловливается, главным образом, общностью духовной культуры и преимущественно на почве психического взаимодействия, государственное же единство заключается в известной объединяющей организованности практических взаимоотношений между людьми, история государства сделалась типичною формою исторического изображения внешних судеб и внутренней жизни человеческих коллективов, тем более, что на первых порах всякое государство более или менее строго национально. Тем не менее, и национально-культурная точка зрения продолжает играть роль в историографии отдельных стран.

 

 

Россия, наприм., давно уже перестала быть, по составу своего населения, государством единой народности, но все историки русского народа, изучающие его прошлое, следят исключительно за его политическим экономическим, умственным развитием, оставляя в стороне истории и татар, вошедших в состав русского государства при Иване Грозном или при Екатерине II, и инородцев Прибалтийского края, подчинённых России Петром Великим, и поляков, сделавшихся подданными русских государей при Екатерине II и Александре I и т. д. Следовательно, в истории России, — которая в настоящее время заключает в своем населении самые разнородные элементы, — мы видим продолжение прежнего национально-русского государства, а не Казанского и Астраханского царств, не Ливонского ордена, не польско-литовской Речи Посполитой и т. п. История последних продолжается уже в виде историй отдельных областей, т. е. частей государства, включившего их в свой состав.

Утрата нацией самостоятельного политического существования, с другой стороны, не мешает историкам такой нации следить за её внешними судьбами и внутренними отношениями и после того, как она лишилась своей государственности. Старое польское государство, бывшее сначала одноплеменным, а потом распространившее свою власть на иноплеменная области, было разделено во второй половине XVIII в. между тремя государствами, а в начале XIX в. в этот дележ были внесены существенные изменения, после чего судьба польской национальности в каждом "заборе" была разная, но это не препятствует польским историкам изучать прошлое и "поразборовой" (porozbiorowej) Польши, как единого национального целого, хотя бы политически и разъединенного.

 

 

Возможны и истории народностей, никогда или, по крайней мере, на протяжении почти всего своего существования не бывших политически самостоятельными, но объединенных общими этнографическими признаками, как мы это видим на примере малороссов, или украинцев. Их историки начинают изложение своей национальной истории так же, как и наши: киевский период у обеих версий общий, — но дальнейшее построение с известного момента расходится, и одно продолжение этой общей истории рассматривается на северо-востоке, другое — на юго-западе. Так, впрочем, дело обстоит и с историями Франции и Германии, которые обе берутся, как два продолжения одной и той же истории Франкского королевства и монархии Карла Великого. Однако после бифуркации русской истории одна ветвь русского племени организовалась в государство, другая стала входить в состав других государству. И это обстоятельство, тем не менее, не мешает существованию особой национально-украинской историографии.

Этих примеров, полагаю, достаточно, чтобы видеть, как многообразно могут комбинироваться между собою две указанные точки зрения, национальная и политическая, в построении истории крупных политических коллективов, которые для историков являются отдельными народами. В греческой истории мы имеем дело с фактом политического раздробления крупного национального коллектива, в римской истории, наоборот, с фактом политическая объединения многих национальностей. Вся история полна процессами сложений и разложений, и как нации, так и государства находятся в постоянном процессе изменений и новообразований, сказывающихся как на их внешнем положении, так и на внутренних их отношениях.

 

 

Существование национальной историографии, т. е. истории отдельных народов и государств объясняется, разумеется, тем, что человеку, принадлежащему к данной нации, или гражданину данного государства прежде всего интересно знать и понимать прошлое своего отечества. Не даром ещё очень недавно историю определяли, как народное самосознание, и в занятии отечественным прошлым видели исполнение совета дельфийского прорицалища: γνώθί σεάυτν ("познай самого себя!"). Интересоваться близким, родным, своим — явление, как нельзя боле, естественное. Человек, принадлежащей к известной народности или государству, как бы выделяет их в качеств особых целых, достойных преимущественного или исключительного интереса, причём основаниями для этого выделения служат чисто объективные данные общности быта и единства судеб. Нации и государства, это — реальные единицы истории, по отношению к которым сословия социальные классы, культурные слои, профессиональный группы или области, города, села, деревни являются не имеющими самостоятельного значения, подобиями органов живого существа или частями единого целого. Раз объективно существуют такие отграниченные одни от других человеческие коллективы, теми или другими из них можно, однако, исторически интересоваться, и не принадлежа к ним; напр., русский может специально заниматься и прошлым Франции или Германии, а француз или немец — прошлым России. Кроме интереса патриотического, есть ещё интерес чисто научный, без которого в настоящее время не было бы исторического изучения ни древнего Египта, ни Вавилона, пи Финикии и других подобных стран.

 

 

Культурные и политическая объединения всегда начинаются в определённых центрах, откуда распространяются в разные стороны, постепенно охватывая большие или меньшие территории. В каждом отдельном случай географические условия страны, топографическая условия местности, её орография и гидрография, однообразие или разнообразие вида, климат и качества почвы, флора фауна, определяют собою быть и судьбы народа. Самые свойства населения, т. е. раса с врождёнными своими особенностями, тоже входят в число условий, определяющих историю страны. Это давно сделалось избитым местом исторической науки и даже дало повод к возникновению особых теорий климата (у Монтескье и в более широком понимании у Бокля) и расы (у Ренана). Недаром то, что мы называем началом исторической жизни, возможно, было здесь и невозможно там, и недаром историческою жизнью жили только народы некоторых "высших" рас [133].

В природе страны и в свойствах племени историку даны первичные условия существования и эволюции народов. Тенденция современной исторической науки объяснять всякое национально-государственное развитие из местных условий и внутренних причин заслуживает, конечно, величайшей похвалы: это — условия наиболее постоянные, т. е. наименее изменяющиеся, условия, охватывающие все стороны народного быта, определяющие образ жизни, занятия, взаимные отношения жителей и порождающие, в свою очередь, ряд явлений, которые становятся причинами изменений в разных областях народного быта и пр. Искусство историка даже прямо в том и полагается, чтобы главные особенности данного комплекса технических, экономических, социальных, а вместе с тем юридических, политических форм и традиций, с какими народ делается известным науке, уметь объяснить из условий страны, и каждый последующий момент в этом "консенсусе" быта уметь вывести из моментов предыдущих без помощи какого бы то ни было deus ex machina.

 

 

Но и в этом законном стремлении должно соблюдать меру, т. е. не отрицать того, что многое в жизни народов является результатом влияний, допытывавшихся ими со стороны других народов. Изучение направлений, которые принимает течение Волги, привело к тому общему выводу, что как только эта река принимает сколько-нибудь значительный приток, то изменяет принятое ею направление и течет как раз в направлении данного своего притока. Эта особенность течения Волги может служить образной иллюстрацией того, как и в истории принятая в силу внутренних причин направления могут отклоняться в ту или другую сторону под влиянием воздействий извне.

Народы не живут на изолированных островах вне всякого между собою общения. У каждого народа есть соседи, и пограничные территории часто бывают предметом военных столкновений, переходят то в одни руки, то в другие, и между самими народами возникают весьма разнообразные отношения, вплоть до подчинения себе одними народами других. То или другое соседство также ведь есть одно из географических условий, и для народа, напр., не безразлично, каковы его соседи, и в каких отношениях ему приходится стоять к этим соседям.

 

 

Если государственное объединение более мелких политических организмов можно назвать политической интеграцией, то установление экономического обмена на известной территории между первоначально изолированными коллективами, позволительно обозначить, как интеграцию экономическую, причем обе интеграции могут между собою и не совпадать, т.-е. одна опережать другую. Историческая роль торговли хорошо известна: торговля еще более, нежели война, приводила народы в соприкосновение, вызывая в то же время и изменения во внутреннем их быту. Люди разных стран обменивались притом не только товарами, но и изобретениями, умениями, верованиями, знаниями и пр., что входит в обширную, нами уже рассмотренную область заимствований, в то самое время, как колонизация, завоевания, союзы тоже сближали отдельные страны и вносили извне изменения в их бытовые формы.

Собственно говоря, изолированных историй народов даже и нет совсем. Уже древнейшие памятники исторической литературы, известные части Библии и творение Геродота, рассказывая прошлое еврейского или греческого народов, берут его в связи с событиями, происходившими в других странах. Греческий историк Полибий, современник великих римских завоеваний, прекрасно говорит в своем труде, что к его времени дела Италии и Африки переплелись с делами Азии и Греции и все вместе как бы направились к общей цели. Отдельные истории, выводил он отсюда, как разрозненные члены тела не могут дать представления о целом, и только общая история сообщает нам, прибавляет Полибий, знание событий, их причин, следствий и сопровождающих обстоятельств. Греческая культура и римская государственность объединили в один исторический мир целый ряд стран вокруг Средиземного моря, завершив процесс, начатый финикийскими мореплавателями и царями-завоевателями Востока. Христианство дало этому миру религиозное единство, к которому и к наследию античной цивилизации примкнули более новые европейские народы, впоследствии колонизовавшие и подчинившие себе другие страны света.

 

 

Мировая сцена истории с течением времени все более и более расширялась, пока прагматическим и культурным процессом, главною ареною которого была Европа, не были захвачены и наиболее отдаленные и отсталая страны вроде Японии и Китая, начавших недавно усваивать результаты европейской цивилизации. Параллельно с греко-римским., христианским, европейским объединением шло другое, в Азии и Африке, магометанское, обязанное очень многим, в эпоху Арабского халифата, заимствованиям из греческой и древневосточной культуры. Историческое взаимодействие двух миров, европейско-христианского и азиатско-магометанского тоже представляет собою важное явление в истории Старого Света. С другой стороны, магометанство проникло в Индию, родину буддизма, сыгравшего роль мировой религии в другой половине Азии, и в Китай, т. е. в два больших исторических мира, потом испытавших на себе и разнообразные влияния со стороны европейских народов.

 

 

Теперь мы имеем полное право говорить о мировых державах, о мировой политике, о мировой торговле и тому подобных результатах истории, принявшей мировой характер [134].

Кроме национальных историй есть, следовательно, мировая, или всемирная, Weltgeschichte, histoire mondiale, история международных прагматических и культурных отношений, влияний, взаимодействий, история смены и преемственности стран и народов во главе цивилизации, история расширения исторической сцены в мировую. Это не только позволяет, но и прямо обязывает смотреть на целый ряд исторических событий и бытовых форм не с одной точки зрения их места и роли в прошлом того или другого народа, но и с точки зрения их значения в истории человечества, взятой в целом, в истории мировой, с точки зрения, как у нас прежде было принято выражаться, всемирно-исторической, универсальной.

То, что заслуживает имени всемирной истории, не должно быть простою суммою истории отдельных стран, народов, государств, какую мы находим в так называемых малых и больших всеобщих историях (histoires generales, allgemeine Geschichten). Это должна быть история прагматического и культурного объединения разных стран мира, его условий и результатов в отдельные периоды, его путей, средств, способов, успехов, неудач, роли в этом процессе отдельных народов, их вкладов в общую цивилизацию или производившихся ими разрушений, их взаимодействий, история идей и учреждений с мировым значением и вообще происходящего в жизни человеческих обществ движения вперед, прогресса. Одним словом, это должно быть объединенным, обобщенным и поднятым на высоту отвлеченного созерцания построением всей прошлой жизни человечества, т. е. тем, что в своё время было очень популярно под названием "философии истории".

 

 

 

XV. Философия истории [135]

 

 

Главнейшие попытки создания философии истории были сделаны в эпоху господства метафизического мышления, когда некоторые мыслители считали возможным конструировать весь ход всемирной истории на основания чисто априорных соображений. Самым замечательным метафизическими построением философии истории были, как известно, лекции Гегеля, под этим заглавием изданная в начале сороковых годов прошлого века. Связь философии истории с метафизическими системами до такой степени дискредитировала самую мысль о ней в глазах историков, что одно имя философии истории способно было вызывать ироническая улыбки и колкие замечания. Но из того, что прежде построили философии истории не так, как следует, ещё отнюдь не вытекает, чтобы нельзя было решать задачу другим, уже совершенно научным способом, не путем выведения историко-философских формул из априорных положений, а путём всё большего и большего обобщения действительного хода всемирной истории и его результатов, между прочим, и для дальнейших судеб и развития человечества.

 

 

Свою философию, в смысле самого отвлечённого и углубленного обобщения на основании научных данных и при помощи научного же метода, может иметь история и отдельного народа и даже одного из проявлений его культурной жизни (напр., возможна философия истории русской литературы), но название "философия истории" без дальнейших определений приурочивается, главным образом, к целому истории человечества.

К сожалению, термину придавались и придаются до сих пор очень различный значения, и часто, говоря о философии истории, разумеют под нею весьма неодинаковые вещи. Нередко под этим названием понимают общую теорию исторического процесса, так сказать, с наклоном в сторону решения в связи с нею и некоторых чисто философских проблем: для обозначения такой философской историологии даже предлагался особый термин "историософия", которому, однако, у нас не посчастливилось. При таком понимании философии истории, как философской теории исторического процесса, очень легко было придти к тому выводу, что возникновение социологии упразднило прежнюю философию истории, т. е. что социология и есть то самое, что имелось в виду, когда создавалась философия истории [136], и это, пожалуй, верно, но лишь постольку, поскольку социология может заниматься историческим процессом, отвлеченно взятым, где бы то ни было и когда бы то ни было.

 

 

Другое дело — замена социологией, наукою номологическою, философского рассмотрения единожды нам в действительности данного процесса истории человечества, — рассмотрения, которое по самому существу своему должно быть идеографическим. Существование социологии, поэтому отнюдь не упраздняет философии истории: там номология всякой истории, здесь идеография только единичной, лишь один раз нам данной истории — истории человечества.

Признавая полную законность основного вопроса философии истории о том, как совершалась и в чём заключалась история человечества, в смысле совокупности народов, постепенно объединявшихся в одно целое, и вместе с тем признавая возможность научного ответа на этот вопрос на основании тщательного изучения исторических взаимоотношений между народами, мы, конечно, не должны делать отсюда вывода о каком-то едином законе, объясняющем весь ход всемирной истории. Представление о таком основном законе истории, взятой в её целом, есть не что иное, как наследие прежних, донаучных способов решения историко-философской проблемы. Раньше всего философствующее историки стояли на точке зрения провиденциализма, считая для себя возможным доподлинно узнать общий план божественного Промысла, ведущего человечество к высшему совершенству. Потом авторы метафизических философий истории заменили провиденциалистический план планом, так сказать, уже чисто логическим — в каком, именно, порядке должна была совершаться история по самой своей "идее", понимавшейся отдельными философами очень различно. Наконец, когда родоначальник социологии, Огюст Конт, ставший на точку зрения позитивной науки, тоже задумался над историко-философской проблемой, то первым его делом было установить основной закон истории, затем и применённый им ко всему человечеству, взятому в целом.

 

 

Этого краткого напоминания о том, как менялось понимание общего плана всемирной истории или её основного закона, можно было бы здесь совершенно не делать, как напоминания о чем-то таком, в чем современная историческая наука совсем не заинтересована, если бы не одно недавнее обстоятельство, имеющее известное значение и для настоящего времени.

Я имею в виду некоторые нападки на самую идею философии истории в нашей литературе, в сущности, основанные на том предположении, что кто ставит задачу философии истории, тот волей-неволей и предначертывает способ её разрешения на путях, по которым шли провиденциалисты и метафизики. Именно, на этих путях, прежде всего, встречалось представление о некоторой объективной цели, которая поставлена истории Божеством ли, природою ли, или ещё там чем-нибудь. При таком телеологическом понимании истории в философское изображение общего её хода вносится идея плана, по которому она совершается или который ею выполняется, идея основного закона, ею управляющего и направляющего её течение к её конечной цели. Эти представления о конечной цели истории и о планомерности её хода постулируют признание за нею внутреннего единства, каковое ей, наприм., и навязывал Гегель. Конечно, все идеи конечной цели истории, планомерного её течения и внутреннего единства выросли на почве не того миросозерцания, которое создается положительным знанием, но философия истории может быть и вполне свободною от подобных предпосылок, т. е., вместо телеологической точки зрения, стоять на точке зрения генетической, не искать в истории какого-либо сокровенного плана, заменяя его подведением итогов под фактически данным, и прямо отрицать какое-либо внутреннее её единство, наблюдая, наоборот, лишь постепенное объединении данного нам первоначально разрозненным [137]

 

 

 

XVI. Исторический объективизм [138].

 

Все предыдущее имело целью выяснить, при каких условиях историческое знание может быть научным, и, следовательно, при каких условиях история заслуживает названия науки. Все, что в историческом представлении и понимании несогласно с фактами и противоречит логике, не может считаться научным, как продиктованное чем-нибудь иным, а не одним чистым и бескорыстным желанием знать то, что было и как бывшее было, безотносительно к тому, приятно нам или неприятно было бы узнать это, выгодно или невыгодно, чтобы это знали и другие.

 

 

Основная добродетель настоящего историка — беспристрастие во имя объективной научной истины, которую историк должен признавать за таковую, раз она установлена фактами и логикой, в каком бы конфликте она ни оказалась с симпатиями и интересами самого историка.

Обязанность быть объективным должна сопровождать всю деятельность историка от критики источников до самых отвлечённых обобщений. Историк отвергнет, наприм., подлинность какого-либо документа, когда его к этому приведут научные соображения, хотя бы этим разрушалась какая-нибудь дорогая иллюзия или нарушался какой-либо важный интерес. С таким же беспристрастием он будет отвергать достоверность того или другого известия, раз вполне очевидна его неверность, хотя бы оно почему-нибудь нравилось или из него можно было сделать выгодное употребление. Наконец, связывать между собою факты, сравнивать их одни с другими, делать обобщения историк также обязан, строго придерживаясь логических приемов мысли и научного метода, отнюдь не подгоняя факты к известным желательным выводам, в угоду каким бы то ни было эмоциональным нашим переживаниям или утилитарным расчётам. Если в повседневной жизни "тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман", то в науке, наоборот, одна маленькая истина, как бы она "низка" ни была, ценится гораздо дороже всяких "красных вымыслов", с которыми науке совершенно нечего делать, если только не уничтожать их своею критикою.

Между естествознанием и гуманитарными науками существует большая разница в том отношении, что в первом люди могут быть беспристрастными с неизмеримо меньшим трудом, нежели во вторых. Человеческие дела и отношения, составляющая содержание гуманитарных наук, слишком близко касаются разных предрассудков и предубеждений, симпатий и антипатий, интересов, стремлений, разделяющих людей на отдельные, часто друг другу враждебные народы, государства, вероисповедания, сословия, классы, парии и т. п. и так или иначе влияющих на суждения людей об одном и том же в далеко не сходных между собою направлениях.

 

 

Если бы, как говорится, та истина, что 2 X 2 = 4, вообще сколько-нибудь затрагивала людские интересы, нашлось бы не мало таких людей, которые подвергли бы её, по крайней мере, сильному сомнению. В каждой нации, в каждом вероисповедании, в каждом сословии и т. д. есть свои установившаяся традиции и ходячие идеологии, свои особые групповые предрассудки относительно своего, соединенные с предубеждениями по отношению к чужому. Споры и борьба, происходящее в жизни между народностями, государствами, церквами и т. п., переносятся и в историческое изображение или понимание этой самой жизни. Очень часто,— чтобы не сказать в большинстве случаев, — сами известия о фактах, служащие материалом для историка, имеют субъективную окраску, изобличающую принадлежность авторов, которые оставили нам эти известия, к таким-то и таким-то национальным, политическим, вероисповедным, партийным и т. п. группам, в интересе или, по крайней мере, в духе которых в источниках рассказываются события, объясняются их причины, указываются их следствия, приводятся те другие или их подробности. Тому, что кому-либо нравится или из чего он рассчитывает извлечь для себя выгоду, обыкновенно охотно и верят, да и больше доверять показаниям своих единомышленников и соучастников в общем деле, нежели тому, что говорится подозрительно или враждебно настроенными людьми, также в порядке вещей.

 

 

Вот всё это, вместе взятое, и должно заставлять историка, дорожащего правдою и одною только правдою, тщательно наблюдать за тем, чтобы какие бы то ни было посторонние научным требованиям соображения не диктовали ему приговоров о событиях и отношениях, о людях, о мотивах их поступков, о результатах их деятельности и пр., в своей ли, в чужой ли истории, не взирая на то, будет ли этот приговор приятен или неприятен, выгоден или невыгоден для наци, к которой принадлежит историк, для его сословия, для его партии.

Некоторые виды, незаконного, как я охотно его называю, субъективизма столь часто встречаются в исторической литературе, что на каждом из них стоит здесь остановиться в отдельности. Это, главным образом, субъективизмы национальный (часто совпадающей с государственным), конфессиональный и партийный (нередко тожественный с сословным или классовым). Возможны и другие виды незаконного субъективизма,— когда, напр., представитель одного литературного направления держится разных мерок в оценке своего и чужого,— но рассмотрение их завлекло бы нас слишком далеко.

 

 

XVIII. Национализм в истории [139]

 

То, что у каждого народа развита любознательность преимущественно по отношению к своему прошлому, к родной старине, весьма естественно и понятно, но в то же время это обстоятельство указывает на патриотический источник такой любознательности, источник эмоциональный и лишь отчасти теоретически в смысле чисто созерцательного и умозрительного отношения к истине.

 

 

Исторические взгляды относительно родного прошлого складываются на почве национальной традиции и идеологии, в создании которых участвуют легенды, приятные национальному самолюбию, романтическая идеализация родной старины, официальные заявления, принятые за чистую монету общественною средою, непроверенные слухи, переходившие из уст в уста и обраставшие при этом новыми чертами, легковерие и невежество, да и мало ли ещё что, менее же всего что-либо, похожее на критику и исследование. Ко всему прибавлялись ещё "ученые" домыслы и прямое сочинительство в целях наивящего обоснования националистической догматики или её рационализирования. Некритическое отношение ко всякому историческому баснословию, к "народным" преданиям, к официальной фразеологии, к настроениям патриотических грамотеев и начетчиков предшествует настоящей научной работе, которая не может не разрушать традиционную историко-догматическую конструкцию, к великой обиде всех, кто искренне верил в непреложную истину предания, и к великому негодованию тех, для кого было выгодно поддерживать такую веру. Можно даже сказать, что научная работа историков по самому своему существу находится в постоянном конфликте с националистической традицией. С проверки источников последней, с анализа её генезиса, с критики её выводов и должно начинаться настоящее научное исследование действительно бывшего прошлого.

Чем была бы, напр., наша национальная историография, если бы она продолжала питаться формулами и построениями XVI — XVII веков с Москвою, как третьим Римом, и другими подобными вошедшими в национальное самосознание" представлениями? Разве все развитие науки русской истории не заключалось в искании настоящих научных ответов на вопросы, которые принято было разрешать на почве патриотических соображений?

 

 

Не заключается ли самое развитие историографии в постоянном пересмотре всех прежних решений исторических проблем, — решений, и в более близкие нам времена диктовавшихся желанием не столько нечто узнать, сколько нечто доказать.

Scribitur historia ad narrandum, non ad probandum, т. е. "пишется история для рассказывания, а не для доказывания",— вот старинное правило, которое и теперь имеет силу, когда задача истории полагается не в одном только рассказывании. Доказывать какой-нибудь исторический тезис не потому, что известные выводы вытекают из самого существа фактов, а потому, что этого требуют — хорошо ли, дурно ли — понятые интересы национальности, государства значит заниматься не историей, а публицистикой, и чем менее сама публицистика церемонится с фактами и с логикой, тем дальше отстоит она от научного понимания и от действительно исторической истины.

Историческая истина, как и всякая другая научная истина, может быть только одна для людей всех национальностей, т. е. относительно одного и того же факта не может быть двух или еще более истин, одна с другою несогласных, — истины французской и истины немецкой, истины русской и истины польской. Вольтер, сам не отличавшийся безпристратием, совершенно верно, однако, понимал сущность исторического объективизма, когда говорил о необходимости такой истории пунических войн, которая была бы написана ни в пользу римлян, ни в пользу карфагенян,— требование, к сожалению, редко исполняющееся, когда речь заходит об исторических тяжбах двух народов или двух государств.

 

 

Особенно в истории международных отношений сказываются националистические точки зрения, причем наиболее резкий оборот принимают суждения об этих отношениях, когда, наприм., два соседних народа находились в постоянном антагонизме. Таковы, между прочим, русско-польские отношения, различным образом освещаемые, с одной стороны, в русской, с другой, в польской исторической литературе [140]. На почве традиционной неприязни подобного рода создается понятие о "наследственном враге", по отношению к которому иными представителями национализма в историографии всё считается дозволенным в ущерб достоинству науки и вопреки элементарным требованиям чувства справедливости. В подобного рода случаях историческую критику заменяет публицистическая полемика и, вместо научных исследований, в результате получаются памфлеты, в которых история искажается да полного несоответствия с фактами для обоснования тех или иных притязаний, возводимых в степень так называемых "исторических прав".

Вообще националистические точки зрения в историографии отличаются консерватизмом и даже архаизмом как в вопросах о международных или междуплеменных отношениях, так и в вопросах внутренней политики. В данном случае можно говорить даже о некотором практическом историзме, видящем во всем, что только пахнет национальною стариною, историческое освящение существующего порядка вещей. Впрочем, это — особая тема, к которой мы ещё вернёмся дальше.

 

 

Менее всего с националистическим субъективизмом может мириться рассмотрение чего бы то ни было, имеющего универсальное значение, вроде таких событий, как Великая французская революция. Известно, что она не была событием, имевшим только местное значение, потому что, с одной стороны, революционные войны потрясли всю Европу и отразились так или иначе на истории многих её стран, а с другой, начатая во Франции перестройка всех внутренних отношений оказала большое влияние на внутреннюю жизнь и других народов. Общеевропейское значение французской революции — очень интересная историческая тема, но для правильного решения этого вопроса требуется безусловное отрешение от каких бы то ни было чисто местных точек зрения. Этого условия научного объективизма не соблюл, наприм., немецкий историк Генрих Зибель, написавший большой труд по истории революционной эпохи. Он правильно указал на то, что французскую революцию следует рассматривать в связи с двумя другими крупными переменами, совершившимися в эту эпоху, а именно с падением Польши, как самостоятельного государства, и с прекращением средневековой Священной Римской империи германской нации, но в то же время он на все эти события взглянул преимущественно с точки зрения их выгодности или удобства, т. е. их значения и притом не для немецкой нации вообще, а для Пруссии, сторонником коей он был в эпоху подготовлявшегося объединения Германии. Гораздо шире понял тему об общеевропейском значении французской революции Альберт Сорель, хотя и ему не чужд некоторый патриотический субъективизм [141].

 

 

Националистические тенденции нередко окрашивали в XIX веке и самоё "философию истории". Фихте, стоявший в конце XVIII в. на модной в то время космополитической точки зрения, в начале XIX столетия сделался родоначальником националистических историко-философических построений, и не у одних немцев. В своих знаменитых "Речах к немецкой нации" он заявил, что только народы германского корня способны духовно понимать религию, философию и государство, а Гегель в своей "Философии истории" усмотрел в германском мире высшее и последнее проявление Мирового Духа, процесс самопознания которого составлял для него настоящее содержание всемирной истории. Русское славянофильство и польский мессианизм середины XIX в. представляют собою такое же превознесение определённых племен, как имеющих особые и притом, пожалуй, наиболее важные миссии во всемирной истории. Во всех направлениях подобного рода, даже всемирно-историческая точка зрения, наименее пригодная для обоснования националистической исключительности, с большою тем не менее охотою эксплуатировалась в интересах того или другого романтического или мистического национализма. Националистический субъективизм сказался даже на таких трезвых историках, как Гизо во Франции и Бокль в Англии. Первый из них, написавший две истории цивилизации, одну — в Европе, другую — во Франции, утверждал, что французская цивилизация наиболее осуществляет или воплощает в себе самую идею цивилизации, тогда как второй находил в своей "Истории цивилизации в Англии", что именно история его родины одна шла наиболее нормальным путем [142].

 

 

Национальное чувство, диктующее историкам много такого, что не только научно не может быть обосновано, но что даже настоящею наукою легко опровергается, в самой исторической жизни представляет собою такую громадную силу, с которою не считаться историку, конечно, нельзя. XVIII веке, как известно, отличался космополитизмом, во многих своих проявлениях заслужившим название беспочвенного. В прошлом столетии люди, наоборот, очень часто впадали в противоположную крайность, но из того, что национальные стремления способны принимать уродливые формы, далеко, разумеется, не следует делать вывода против научного интереса к национальному элементу в истории.

Каждая нация есть своего рода коллективная духовная личность, и национальные особенности играют очень видную роль в истории отдельных народов. Культура каждого народа имеет свой особый характер, и даже общие течения истории получают в отдельных странах местную окраску, будем ли мы говорить, положим, о христианстве о гуманизме, о реформации, о просвещении XVIII в., о романтизме, о либерализме и о социализме в разных странах Западной Европы. Духовное творчество народов в областях литературы, искусства, философии, не исключая науки, равным образом, отличается своеобразным для каждой отдельной нации характером. Историческая наука не имеет права все это игнорировать. Мало того, одна из её задач — исследовать, как и под какими влияниями складывалась та или другая национальная культура, что в ней было наиболее оригинальным, какой вклад та или другая нация сделала в общую сокровищницу мировой цивилизации и проч.

 

 

Далее, в числе практических вопросов, которые приходитс