IX. Установление связей между историческими фактами

 

 

Констатирование фактов, имевших место в прошлом, установление, что нечто произошло или нечто существовало, даёт в результате только известное количество разрозненных сведений. Сколько бы мы ни узнали, ни собрали, ни накопили достоверных известий о разных событиях и бытовых явлениях, это еще не составит содержания исторической науки, а будет только материалом для дальнейшей обработки, не более. Отдельные исторические факты могут наполнить массу инвентарей, каталогов, словарей, пригодных для справок, но не накопление материала — цель науки. Выше было сказано, что науке нужно точное знание, прежде всего, но ей нужно также знание связное, не разрозненное нечто, не disjecta membra dei. Обладание самым громадным количеством ничем не связанных между собою сведений можно, пожалуй, назвать ученостью, но только в смысле эрудиции, никак не в значении научного знания. Простой инвентарь фактов, повторяю, не наука, и начетчик ещё не учёный.

Каждая наука должна быть системою, связывающею её разрозненные данные в одно целое или, по крайней мере, к этому стремящеюся,— системою, в которой отдельные сведения были бы размещены в известном порядке, диктуемом логикой и реальными соотношениями самих вещей. Разные науки имеют и разные систематизации.

 

 

Элементарная геометрия, которую проходят в средней школе, следует логическому порядку перехода от простейшего (точки, линии) к более сложному (плоскостям, телам), и в ней теоремы как бы нанизываются на некоторую руководящую нить, причем в общем их порядке они доказываются на основании того, что было уже доказано в других. В ботанике и зоологии все формы растительного и животного царств размещаются по семействам, разновидностям, подвидам, видам, родам, совокупность которых составляет очень сложные классификации с подчинением и соподчинением одних таксономических категорий другим. Животные разделяются на беспозвоночных и позвоночных, последние — на млекопитающих, птиц, рыб, гадов, млекопитающие — на такие-то разряды и т. д. до такого, в каждом отдельном случае, предела, где дальнейшее подразделение более невозможно. По признакам однородности, сходства могут таким же образом классифицироваться и предметы, представляющие собою дело рук человеческих, наприм., здания по архитектурным стилям, картины по школам живописи, равно как и вообще бытовые формы, наприм., обычаи, учреждения, раз мы находим сходства между явлениями одной и той же категории в разных местах и в разные времена. Но в подобного рода сопоставлениях однородного, независимо от места и времени, имеются в виду обобщения, ведущие к номологическому знанию, что составляет уже переход от истории к социологии. История, как наука идеографическая, связывает лишь факты, относящиеся к известному месту и близкие между собою по времени, особенно, как это здесь нужно подчеркнуть, по времени.

 

 

Имея данными нам события, совершившиеся в какой-либо стране, мы первым делом должны знать или узнать, какие из них за какими следовали во времени, датировать их, что не всегда определяется самими источниками. Имея готовые сведения о последовательности событий или узнавая ее путем рассуждения о данных нам фактах, мы, впрочем, только хронологически их известным образом размещаем, но это еще ничего не говорит о их взаимных отношениях. С каждым поворотом трубки калейдоскопа фигура, которую в нем можно видеть, будет другая, но между первой и второй, второй и третьей, третьей и четвертой фигурами не будет никакой внутренней связи. Нет никакой связи и между отдельными картинами и сценами, которые следуют одни за другими в представлении кинематографа: вам показывают путешествие по норвежским фиордам, потом комические сцены, к за которыми следует изображение слонов, идущих на водопой, и т. д. Точно также ничего вам не скажет и тот порядок, в котором проходили мимо вашего окна разные люди, мужчины и женщины, старики и дети или проезжали экипажи, пробегали собаки. Не то, что за чем следовало, важно знать в истории, а то, что из чего вытекало, что чем обусловливалось, что к чему приводило: историка интересует именно причинение предыдущими событиями событий последующих. Это было всегда, хотя бы историк пускал в ход разный мифологический аппарат, когда ему не доставало знания реальных причин.

"После" еще не значит "вследствие", и обратная формула: "post hoc, ergo propter hoc" глубоко ошибочна. Причина есть такой предыдущий факт, без которого не было бы и последующего факта. Пожара не было бы, если бы не было неосторожного обращения с огнем, поджога, пожара в соседнем доме, удара молнии.

 

 

Стакан не разбился бы, если бы нечаянно его не столкнули со стола или он не был брошен на пол. Здесь не место разбирать вопрос о происхождении самой идеи причинности и анализировать понятие причины. Будем просто считаться с существованием этой отвлеченной категории вообще и в частности с тем, что историки всегда искали, да и теперь ищут каузальных [98], или причинных связей между изучаемыми событиями. Самое понятие прагматизма отожествляется многими с понятием каузализма: не то выдвигается вперед, что изучаются события, а то, что между событиями отыскивается причинная связь [99]. В этой научной работе каждый факт понимается, как следствие другого (или других при множественности причин) и как причина третьего (или тоже нескольких) при множественности следствий. Благодаря этому, события одни за другими как бы нанизываются на нить причинности, и образуются каузальные цепи, которые мы можем тоже, так или иначе, комбинировать между собою, пользуясь тем же принципом. Общая причина может породить ряд параллельных каузальных цепей, и многие каузальные цепи могут соединиться в порождении одного общего следствия.

Идею причинности мы распространяем на все явления мира, доступного нашему познанию. Она приложима не только к событиям, но и к состояниям, к бытовым формам: почему в стране сложилось такое-то государственное устройство, такой-то аграрный строй, такое-то разделение на классы и пр.? Но по отношению к связи, в какой находятся между собою бытовые формы, мы имеем дело и с иным еще понятием. Положим, нам дано учреждение, напр., верхняя палата английского парламента. Теперешний её облик уже не тот, какой она имела, ну, хотя бы сто лет тому назад и так далее, пока мы не дойдем до "великого совета" нормандской, эпохи из которого возникла верхняя палата, а затем и до англо-саксонского витенагемота, предшествовавшего "великому совету".

 

 

Скажем ли мы, имея перед собою ряд последовательных фактов-форм, что витенагемот был причиной "великого совета", а "великий совет'' причиной палаты лордов и что вчерашняя палата лордов всегда бывала причиною сегодняшней, как сегодняшняя будет причиною завтрашней? Когда мы замечаем в истории какого-либо явления перемену формы, мы для этого факта, как имеющего, несомненно, значение события, будем искать каузального объяснения, но самое превращение одной формы в другую, процесс трансформации, будем мыслить по принципу каузализма. Всем хорошо известны так называемые метаморфозы насекомых: мохнатый червячок превращается в, серую куколку, которая в свою очередь превращается в пеструю бабочку. Метаморфоза и значит трансформация, перемена формы, превращение [100]. Нечто подобное мы видим, когда наблюдаем, как прорастает горошина и как из ростка с двумя листочками образуется растение, которое потом цветет и т. д. Яйцо, птенец, взрослая птица — тоже пример такого изменения форм. Никому, однако, не придёт в голову, наблюдая эти зависящая одна от другой в порядке последовательности стадии, сказать, что яйцо было причиною цыпленка или куколка причиною бабочки. Это одни и те же существа, но на разных стадиях своего развития. Развитие, эволюция [101] — вот термин, вот понятие, приложимые к приведенным примерам: предыдущее и последующее здесь являются не причиною и следствием, а двумя преемственными фазами, стадиями, ступенями, этапами (дело не в слове) эволюции, развития.

 

 

Вместе с каузальными связями и цепями, или рядами наука устанавливает ещё связи и ряды эволюционные, нанизывая факты, следовательно, на нити то причинности, то эволюции. Каузализм старой историографии современная историческая наука дополняет эволюционизмом, но оба эти отношения объединяются в общей генетической точке зрения [102] — как что произошло из того, что нам фактически дано в истории. Это — историческая точка зрения по преимуществу, будем ли мы её применять к природе, или к жизни человечества [103].

 

 

В сущности, принципы причинности и эволюции присущи всякой науке, и историю делает наукою именно то, что она устанавливает между отдельными конкретными фактами те же связи, как и другие науки. Положение, что одни и те же причины должны порождать одни и те же следствия, является основною посылкою всякой номологии, а историк, имеющий перед собою идеографическую задачу, в сущности, применяет идею каузальной закономерности, царящей в мире, лишь к отдельным конкретным случаям. Общие формулы эволюции, распространяющиеся на все однородные случаи где бы то ни было и когда бы то ни было, тоже относятся к области номологии, историк же, с его идеографической задачей, и здесь, объясняя генезис конкретных культурных форм, исходит из основной идеи эволюционной закономерности. Значит, история изображает не простую беспорядочную смену случайных явлений, а закономерную их последовательность, стараясь установить необходимость того, что было, как оно было.

Когда романист или драматург изображает какие-либо им самим придуманные события, от собственного произвола автора — при известном, конечно, умении — зависит, чтобы все в фабуле было для читателя понятно, чтобы все моменты последовательно обусловливались один другим. Историк находится в другом положении, когда строит свои каузальные цепи событий, свои эволюционные ряды бытовых форм.

 

 

Во всякой каузальной цепи каждое событие является отдельным звеном, будучи следствием предыдущего и причиной последующего, но уже от состояния исторического материала будет зависеть, обо всех ли звеньях данной цепи найдутся известия в наших источниках, или же в последних обнаружатся более или менее важные пробелы, если о целых промежуточных между А и F звеньях, т. е. звеньях В, С, D и Е нам наши источники ничего сказать не могут. Чем меньше сохранилось известий из какой-либо эпохи, тем больше в исторических её источниках таких пробелов, да и при большом количестве источников во многих случаях может не хватать чего-нибудь существенно важного для того, чтобы историк мог связать между собою два факта, непосредственно, так сказать, один с другим не соприкасающиеся. Часто историк знает, что недостающие ему известия есть, и даже где их искать, но в это же время ему бывает известно, что до поры, до времени эти известия находятся под спудом, в каком-нибудь секретном фонде архива, как государственная тайна. Сами современники и не подозревают многого такого, что впоследствии делается известным потомству, благодаря ли случайным находкам позабытого материала, или обнародованию таких источников, которые раньше за семью печатями оберегались от посторонних взоров. Звенья каузальных цепей, не попавшие вместе с другими в наши источники, это — тоже скрытые факты, о которых речь уже была выше. Иногда перед такими иксами, игреками и зетами историку приходится только разводить руками и, признаваясь в своем незнании, даже и не обещать, чтобы когда-либо неизвестное стало известным. В других случаях, ухватываясь за известные моменты, историк заключает от них к неизвестным, но чтобы это было возможно, нужна, конечно, наличность некоторых условий.

 

 

Всякий, учившийся элементарной алгебре, знает, что сколько бы ни было известных, хоть бы сто тысяч, в одном уравнении с двумя неизвестными х и у, задача найти величины этих х и у неразрешима: для определения двух неизвестных величин нужно иметь и два уравнения. Историку в таком положении помогает суждение по аналогии с однородными случаями, бывшими в других местах и в другие времена. Помогает точно также логическое рассуждение, общие соображения, помогает удачная догадка, то, что называют дивинацией или интуицией. Но во всех подобных случаях и историку следует оговариваться, что хотя бы им и было предложено свое объяснение или принято чужое, все-таки проблема остается проблемою. И такими загадками усеяно, — нужно в этом признаться,— всё необозримое поле прагматической истории.

Сказанное о последней относится в равной (а иногда и большей) мере и к истории культурной. Наши сведения о бытовых фактах бывают весьма часто и скудными, и отрывочными. Мы узнаём случайно, что в такой-то стране в таком-то веке существовали такие-то формы экономических отношений, а затем за целый ряд веков источники совершенно молчат об этом предмете, и вдруг опять из какой-нибудь эпохи, уже более к нам близкой, как бы доходит до нас луч света, падающий на тогдашние, изменившиеся в сравнении с прежним формы. Значит, весь промежуток остается "покрытым мраком неизвестности": когда, как, почему произошло изменение данных форм, — вот ряд вопросов, которые науке приходится решать разными находящимися в её распоряжении способами, пуская в ход и интуитивные догадки, и последовательные соображения, и аналогии с более известными однородными явлениями.

 

 

От индивидуальных склонностей и способностей историков, от личного вкуса и интереса, от особого умения и навыков зависит, будет ли историк более направлять свою деятельность на каузальное или эволюционное связывание известных фактов, или на отыскание корней и нитей в области скрытых фактов и во временах, покрытых мраком неизвестности.

Со своими задачами каузального и эволюционного объяснения, т. е. вообще объяснения генетического, историческая наука является по преимуществу наукою о происхождении явлений, пестрою чередою сменяющихся в жизни народов. Не только связывание между собою разрозненных фактов, как причин и следствий или как разных ступеней развития, в данном отношении является характерным для исторического метода, применимого в других науках в гораздо меньшей мере, но и стремление понять каждый отдельный факт путем исследования его генезиса особенно характеризует историческую точку зрения. Когда предмет изучается для того, чтобы в результате получилось знание того, что такое он есть, каковы его свойства и каково его отношение к другим сосуществующим предметам, мы стоим по отношению к нему на неисторической точке зрения, историческая же точка зрения и заключается в таком отношении к предмету, в котором главное — в вопросе, как он произошел, в чем заключаются его корни в прошлом и какое место он занимает в изменчивом потоке вещей. Неисторическое отношение к явлению может и должно брать изучаемое явление не только в нём самом, но и в окружающей его обстановке, историческое же, сверх того, берет его с его антецедентами, только как своего рода временный этап в непрерывно совершающемся процессе.

 

 

Огюст Конт делил социологию на социальную статику и социальную динамику, заимствовав эти термины из механики [104]: одна открывает законы сосуществования общественных явлений, другая — законы их последовательности. Если мы применим эту терминологию к идеографическому изучению (которым и занимается история), то историческая точка зрения и будет соответствовать именно динамической.

Кстати: Конт не различал последовательности каузальной и последовательности эволюционной. Делая эти различения между двумя видами связывания между собою отдельных фактов, даже между процессами каузального и эволюционного типов [105], я, однако, далек от малейшего намерения обособлять их один от другого. Одних историков более интересует прагматика с её каузализмом, других — культура с ее эволюционизмом, третьи сочетают интерес к обоим направлениям лишь с большим наклоном в одну какую-либо сторону или держа обе в известном равновесии, но и те, и другие, и третьи изучают, в сущности, не два разных исторических процесса, якобы не имеющих ничего общего между собою, а единый процесс, так сказать, рассматриваемый с разных сторон. Забегая вперед в теорию исторического процесса, можно сказать, что в нем прагматика и культура соединены между собою так же неразрывно, как в ткани нити основы и нити утока или как лицо и изнанка ткани.

 

 

На чем бы, т. е. на прагматики или на культуре ни сосредоточил свой интерес и своё внимание историк он не может, занимаясь одним, совершенно игнорировать другое.

Возьмём для примера французскую революцию, как она обыкновенно рассказывается. Это ряд событий, быстро следовавших одно за другим, одно из другого вытекавших, одни вызывавшие другие. Третье сословие объявляет себя национальным собранием, ответом на что со стороны двора является королевское заседание, целью которого было аннулировать совершившийся факт. Неудача, постигшая двор, заставила его подумать о государственном перевороте при помощи военной силы, но известие о том, что к Парижу стягиваются войска, вызвало восстание 12 — 14 июля, приведшее к взятию Бастилии и сделавшееся как бы сигналом к восстаниям во всей Франции, между прочим, и в деревнях. Крестьянские волнения заставили национальное собрание подумать о том, как бы успокоить сельское население, и результатом было знаменитое ночное заседание, в котором была объявлена отмена прежних привилегий. Такой шаг не мог быть принят при дворе равнодушно, но на первые признаки грозившей реакции парижское население ответило походом на Версаль, после которого король и национальное собрание переселились в Париж. Вот краткая схема, голый скелет событий с середины 1 июня до начала октября 1789 г. Каждый факт — событие, объясняющееся из другого и, в свою очередь, объясняющее третье.

 

 

Эти события рассказываются детально, с картинными и драматическими подробностями, с упоминаниями о побочных следствиях, но, в конце концов, и возникновение революции, и все последующее течение событий останутся не вполне понятными, если не знать при. этом состояния Франции в 1789 г., её быта, её политических, административных, финансовых, юридических, социальных, экономических порядков, её умственных течений и душевных настроений, распространенных в ней идей и оценок положения дел. Прагматический процесс истории совершается, так сказать, не в безвоздушном пространстве, а в известной среде, этою же средою и является весь быт в широком смысле этого слова. Нужно знать государственное устройство Франции, тогдашнюю правительственную практику, систему казенных доходов и расходов, состояние права, сословный строй, организацию землевладения, сельского хозяйства, обрабатывающей промышленности, материальное положение народных масс и т. п., и нужно знать ходячие идеи французов конца XVIII в. о политике и экономике, о религии и морали и т. п., дабы с успехом разбираться в течение событий революции. Одно прагматическое изучение этой эпохи без культурного изучения, хотя бы и в более общих чертах и в более ограниченном размере, может дать только знание внешнего облика событий без той внутренней основы, которую они имели.

И с другой стороны — то же самое. Историк французской революции Тэн хорошо сравнил эту самую историю с метаморфозой насекомого. Франция в 1789 — 1799 гг., действительно, испытала метаморфозу: после 1799 г. она уже была не та, что до 1789 г. В жизни человеческих обществ постоянно совершается трансформация, но обыкновенно она происходить медленно и не одновременно в разных областях жизни. Во Франции конца XYIII в. перемена форм политическая, социального, экономического и т. д. быта произошла быстро и сразу охватила все жизненные отношения страны.

 

 

Представим себе историка, который хотел бы проследить эволюцию всех бытовых форм французской нации в XVIII и XIX вв. Конечно, он должен был бы отметить ускорение движения в конце XVIII столетия, и задача его заключалась бы в том, чтобы отыскать в прежнем зародыши, корни, прецеденты нового, а в новом — следы, пережитки и остатки старого, но при детальных объяснениях того, как старое заменялось новым, как новое зарождалось еще в старом или как старое внедрялось в новое и почему это так происходило, он не в состоянии был бы обходиться без ссылок на отдельные события, на общий их ход, на всю прагматику французской революции [106].

В каузальных и эволюционных, а еще более в объединяющих оба метода построениях историков заключается синтетическая работа исторической науки.

 

 

Исторический синтез должен следовать, конечно, за историческим анализом, как правильно было сказано одним из крупнейших историков второй половины XIX в., Фюстель-де-Куланжем: „для одного дня синтеза нужны целые годы анализа" [107]). Научный метод вообще имеет аналитический характер в отличие от синтетического по существу характера художества. Было бы, однако, неверно это противоположение принимать в том смысле, будто синтезу совсем нет места в науке или что его место в ней незначительно. Нужно только иметь в виду, что научный синтез есть совсем не то, что синтез художественный. В науке синтез всегда должен идти на поводу анализа, объединять лишь критически проверенные данные и приводить в результате к более или менее абстрактным формулам, тогда как синтез в искусстве не нуждается в предварительном анализе, сам создает то, объединение чего совершает, и дает в итоге конкретные образы или символы.

В более ранних теориях исторического познавания главное внимание обращалось преимущественно на критику источников и констатирование фактов, вопрос же о группировке фактов и о сведении их к более или менее отвлеченным формулам стал разрабатываться теоретиками истории сравнительно лишь недавно [108]. Правда, и раньше в трактатах по историке заходила речь о философии истории, долженствующей объединять единичные факты, но мы еще увидим, в каких различных смыслах понималась эта философия истории, теперь же отметим только, что вопрос об историческом синтезе есть вопрос чисто научный, а не философский в более тесном смысле слова, раз дело идет о методологии такой специальной отрасли научного знания, как история.

 

 

Как и всякая другая наука, история не может успокаиваться на добытых результатах: открываются новые факты, вырабатываются более тонкие приемы исследования, возникают новые точки зрения, ставятся новые вопросы, и все это приводит в движение историческую мысль, заставляет производить доследования и переисследования, подвергать добытое проверке и критике, поднимающим новые проблемы, возбуждающим новые сомнения, указывающим на новые пути для получения более удовлетворительных ответов, обращающим внимание на такие стороны дела, которые раньше не принимались в расчёт. С другой стороны, конечно, историк, специально занимающейся какою-либо эпохою, каким-либо событием и т. д., должен знать непосредственные источники, заключающее в себе нужные ему известия о фактах, но он должен знать равным образом работы своих предшественников об этих источниках и работы своих предшественников по интересующим его фактам. В отличие от источников или первоисточников такие работы, в которых последние описываются, анализируются, критикуются, и такие, которые на их основании заключают в себе исследования о самих фактах, принято, как было уже указано, называть пособиями.

 

 

Только профаны и новички в исторической науки, повторяю еще раз, готовы называть источниками безразлично всякие произведения, из которых они черпают свои исторические сведения, не делая, напр., различия в этом отношении между нашею первоначальною летописью, с одной стороны, и трудами Карамзина, Соловьева, Костомарова, Ключевского, с другой, или между Полным Собранием Законов и курсами таких-то и таких-то профессоров по истории русского права.