Количество и качество в поисках знаний

 

Противоречия в познании между ощутимым и мыслимым, между множественностью и единством, между неповторимос­тью и повторяемостью могут быть сведены к противоречиям между количеством и качеством.

Это противоречие дает два основных направления трансфор­маций потребности бескорыстного познания и ведет к разделению всей области идеальных потребностей на два рода деятельности.

Разумеется, «качество» и «количество» присутствуют в любом познании - в нем всегда что-то определенное познается более или менее достоверно. Что именно по­знается - это количество; степень достоверности - качество позна­ния. Без объекта познание немыслимо; немыслимо оно и без дос­товерности; качество само по себе существовать не может.

Но - «разве ответить на вопрос «как?» менее достойное, менее важное в жизни дело, чем рассказать что же произош­ло? И разве сама жизнь не есть прежде всего ответ на вопрос «как?» - ставит риторический вопрос Т. Манн (174, т.2, стр.167).

В любом процессе познания устанавливаются свойства по­знаваемого и отношения, связи между этими свойствами. Че­ловеческое познание умножает число познаваемых объектов, их свойств и уточняет их количественные отношения. Так до­стигается полнота представлений об объективной дейст­вительности. Это - количество в познании.

Но любое человеческое представление (поскольку оно - представление) остается лишь более или менее дос­товерным знанием реальности. Это - качество в познании.

Но мироздание безгранично, а человеческие возможности ограничены. Поэтому искомый идеал полного и абсолютного познания практически недостижим ни в количественном, ни в качественном отношениях.

«Самая простая истина, - конспектирует Ленин труд Геге­ля, - самым простым, индуктивным путем получения, всегда неполна, ибо опыт всегда незакончен» (148, т.38, стр.171). Р. Гамзатов выразил эту мысль в стихах:

Нам страсть познания сладка,

Ее подвластны интересу,

Приподнимаем лишь слегка

Таинственности мы завесу.

Но в мире следствий и причин,

Спускаясь в тайные глубины,

Не смог достигнуть ни один

До истины, до сердцевины

(59, стр.10).

В трансформациях потребности бескорыстного познания на первом месте стоит либо количество, либо качество. В первом случае увеличивается объем знаний, расширяется круг познавае­мого, умножаются связи между познанным и выясняются про­белы в них; они заполняются, обнажая новые и новые «белые пятна». Это познание идет главным образом к все более пол­ному охвату явлений безграничной действительности - вширь. Оно не мирится с задержками в расширении и заполнении пробелов.

Это «количественное» направление познания хорошо опре­делено М. Планком: <«...> философ, оценивающий новую науч­ную идею только постольку, поскольку ее смысл может быть ясно понят, задерживает стремление науки к дальнейшему прогрессу» (216, стр.198). Следовательно, невозможность окон­чательной ясности и полной достоверности предусматривают­ся, и стремление к ним не должно сдерживать количественных накоплений.

Во втором случае ищется преимущественно достоверность. Исследуется и устанавливается непреложность существования -истинность как таковая - данного явления, предмета, процес­са, данной связи, зависимости. Категория количества присут­ствует в том, достоверная непреложность чего именно ищется и, найденная, утверждается. Познание идет «в глубину» - к существованию истины как таковой и доступности познания как такового.

Этот вариант потребности познания можно иллюстриро­вать словами Р.П.Уоррена: «Я не добился успеха потому, что в ходе исследования пытался обнаружить не факты, а истину. Когда же выяснилось, что истину обнаружить нельзя, - а если и можно, то я ее все равно не пойму, - мне стало невмоготу выносить холодную укоризну фактов» (285, т.8, стр.108).

Что в каждом данном случае важнее в бескорыстном по­знании - факт или истина? Очевидно, одно без другого не­возможно и не может быть названо познанием - служить удовлетворению потребности в нем, но так как предел в том и другом недостижим, то возможны и необходимы два на­правления трансформации: широта знаний, умножение числа познаваемых фактов достигаются ценой их относительной достоверности; достоверность субъективных представлений дается ценой их объективности.

«Мы можем исходить всегда только из относительного, -пишет М. Планк. - Все наши измерения имеют относительный характер. Материал инструмента, которым мы работаем, обусловлен месторождением, из которого он происходит, его конструкция обусловлена умением техника, который его при­думал, обращение с ним обусловлено теми конкретными целя­ми, которых хочет достигнуть экспериментатор с его помо­щью. Речь идет о том, чтобы во всех этих данных обнару­жить то абсолютное, общезначимое, инвариантное, что в них заложено» (216, стр.20).

Борьба за качество достоверности продолжается даже в условиях непреодолимой - относительности, но неизбежный не­достаток этого качества в максимально возможной степени компенсируется количеством - вплоть до данных статистичес­ких.

Даже бескорыстное накопление относительных объектив­ных знаний дает реальные плоды в овладении человеком при­родой. Но оно невозможно без потребности в качестве позна­ния, без достоверности хотя бы относительной и без свиде­тельств возможности полной достоверности. Г.Д. Гачев выразил это так: <«...> вера, что все-таки может истина быть найдена сразу и высказана в одном слове, есть энергетический импульс познания, благодаря которому оно возобновляется вновь и вновь после всех самых прекрасных или неудачных своих опытов» (62, стр.13). «Не следует думать, - писал М. Планк, -что можно даже в самой точной из всех естественных наук продвинуться вперед без всякого миросозерцания, т.е. без не­доказуемых гипотез. Для физика также имеет силу изречение, что нет спасения без веры, по крайней мере без веры в неко­торую реальность» (216, стр.82).

Философ Б. Кедров утверждает, что «философия не только не ставит в упрек научным концепциям их первоначальную незрелость и несовершенство, но считает это неизбежным, без чего не было бы прогресса науки» (120, стр.227).

Поэтому потребность познания сосуществует в двух транс­формациях у каждого человека, и часто практически они не мешают одна другой; каждый более или менее удовлетворяет­ся той или другой нормой количества и качества знаний в данное время в данной общественной среде. Норм этих много, они сменяются в разных слоях человеческого общества с раз­личными скоростями. Расширение объема знаний, их накопле­ние идет с очевидным ускорением. По Сеченову, «прогресс знаний заключается вообще в почти бесконечном разрастании их суммы из сравнительно небольшого числа исходных кор­ней, т.е. в большем расчленении форм, бывших на каждой предшествующей ступени более слитными, чем на каждой последующей. Как назвать это разрастание, как не дифферен­цированием знаний? Рядом с этим идет собирание и обособление расчлененных фактов в группы с нарастающей специ­альностью (специализация знаний) и групп - с нарастающей общностью. По мере того, как знание дробится, умножается и число точек соприкосновения между фактами, остававшимися доселе удаленными друг от друга» (237, стр.418).

Нобелевский лауреат биолог П. Медавар пишет так: «На любом уровне научное понимание начинается с образной, предвзятой идеи о том, что может быть истиной. Это -изобретение возможного Мира или крохотного его осколка. Затем догадку подвергают сомнению, дабы выяснить, похож ли хоть сколько-нибудь этот вымышленный мир на действи­тельный. Поэтому на любом уровне научные рассуждения представляют собой взаимодействие двух аспектов мысли, диалог двух голосов - фантазирующего и критикующего, -диалог, если хотите, возможного и действительного» (183, стр.12). Поэтому в познании всегда содержится узнавание.

Накопление знаний ведет к их уточнению, и в результате прежние прикладные знания постепенно вытесняются знания­ми, достигнутыми бескорыстным познанием - его плодами, доведенными до конкретности, нужной практике. Со сменой норм в количестве знаний современный студент технического вуза знает, вероятно, больше академика прошлого века...

Нормы удовлетворения потребности качества познания сменяются несравнимо медленнее; но и они отличаются значи­тельным разнообразием соответственно различным кругам человеческого общества. Нормы эти можно назвать «господст­вующими суевериями». Они замещают недостающую достовер­ность знаний в той мере, в какой нужда эта существует в тех случаях, когда нужда в достоверности обостряется.

Суеверия заполняют пробелы в познании; неизбежны про­белы - неизбежны и суеверия. Такова их функция. Поэтому они необходимы и, следовательно, должны совершенствовать­ся; они уступают место знаниям, но относительное знание не может вытеснить их вполне, не превратившись при этом само в суеверие.

Поэтому люди, у которых потребность в качестве позна­ния не превращает общую, среднюю норму ее удовлетворения, довольствуются господствующими в данное время суевериями, даже если их потребность в количестве познания современную норму ее удовлетворения превышает. Подобно этому человек может, наоборот, быть удовлетворен нормой количества по­знания - конкретными знаниями, а его потребность в качестве познания может господствующую норму превышать. Тогда он борется с суевериями (точнее - с каким-то определенным суе­верием) как если бы они были уничтожимы.

«Не может быть более выдающегося открытия, чем то, о котором через много лет с недоумением скажут: да разве это вообще могло считаться открытием? Лишь то действительно ценно, что стало очевидным, ибо лишь абсолютная истина так глубоко влияет на наше сознание и таким коренным об­разом изменяет наш взгляд на вещи, что мы даже не можем себе представить, чтобы она с самого начала не была ясна человеку», - пишет Г. Бонди (35, стр.62). Так возникают наибо­лее продуктивные суеверия. Они подтверждаются очевиднос­тью и отличаются чрезвычайной устойчивостью, держась сто­летиями и тысячелетиями, пока новая очевидность не заменит их.

Но очевидность заменяется и авторитетом. У Фазиля Искан­дера Сандро из Чегема рассказывает: «Один человек из нашей деревни вбил кол у себя в огороде, а потом всем говорил, что это середина земли. Попробуй проверь!» (111, стр.169-170). Проверить нельзя, но поверить можно; как только дело ка­сается абстракций, так доверие основывается преимущественно или только на авторитете. А без него, пожалуй, познание вообще практически невозможно. Ведь самый требовательный ученый доверяет «источникам», приборам, сотрудникам.

Наука и искусство

 

Все, что в идеальных потребностях связано с количеством в познании, - область науки; качеством познания занято искусство.

Наука не занимается суевериями, но, добывая знания, она тем самым сокращает и совершенствует суеверия. Искусство борется с суевериями, но тем самым оно, в сущности, под­держивает то единственное суеверие, которое всегда плодо­творно, - уверенность в окончательной познаваемости мира, в возможности полной достоверности человеческого познания

Различие между «верой» и «суеверием» можно видеть в том, что «вера» есть уверенность в истинности того, что не­известно, но все же косвенно обосновано уже известным; вера стремится к истине вполне доказанной. «Суеверие» не стремится к истине - оно уже есть ложная «истина». В книге «Борьба с безумием» Поль де Крюи приводит библейское изречение:

«Вера есть сущность того, на что мы надеемся, очевидность того, чего мы не можем видеть» (139, стр.90). А.М. Горький вспоминает слова академика Павлова: «Я могу верить в бога, но, разумеется, предпочитаю знать» (74, стр.464). А о себе Горький говорит: «Лично я причиной неверия считаю отсут­ствие страсти к познанию и недостаток знаний. Но, разумеется, я не утверждаю, что знание требует веры в него, знание -непрерывный процесс изучения, исследования, и, если оно ста­новится верованием, значит-оно остановилось» (75, стр.596).

Но потребность познания обычно не главенствует - страс­ти к нему нет, - а недостаток знаний всегда налицо. Поэто­му, как пишет Э. Ренан, «нет ни одного великого учреждения, которое не покоилось бы на какой-нибудь легенде. Един­ственный виновник в этом случае - это человечество, которое желает быть обманутым» (227, стр.201).

Так в вере, суеверии и знаниях вообще количество и каче­ство познания выступают в сложных переплетениях и взаимо­связях. Невозможность практически выделить и даже предста­вить себе отдельно (в «чистом виде») количество и качество -главная трудность теоретического разграничения науки и ис­кусства. Трудность эта усугубляется тем, что обе эти транс­формации единой исходной потребности бескорыстного позна­ния не только противонаправлены одна другой, но и допол­няют одна другую; выражается это в том, что в искусство с полной очевидностью входит, например, деятельность, не по­хожая на познавательную (плоды которой представляются совершенно бесполезными); так и наука в технологии и тех­нике очевидно лишается бескорыстия. Так обе трансформации выходят за пределы идеальных потребностей. Эта общая им черта свидетельствует о практически постепенном переходе от прикладного познания к бескорыстному и от внехудожествен-ной деятельности - к искусству. Постепенность эта затрудняет теоретическое расчленение.

Оно выступает как мера того и другого - количества и качества - в том, что есть не только то и не только другое. Если же речь идет о мере в потребностях субъекта, то вопрос переходит в область личных, вкусовых оценок и пристрастий. Отсюда - неизбежная, закономерная дистанция между отвле­ченно теоретическим разграничением областей науки и искус­ства и практическим различением конкретных потребностей и способов их удовлетворения. Ближайшие родственники не узнают друг друга. В производных трансформациях забыта исходная потребность. Но и родство, и независимость друг от друга науки и ис­кусства подчеркивались многими авторами, и весьма настой­чиво.

В.Г.Белинский. «Политико-эконом, вооружаясь статистическими числами, доказывает, действуя на ум своих читателей или слушателей, что положение такого-то класса общества много улучшилось или много ухудшилось вследствие таких-то причин. Поэт, вооружась живым и ярким изображе­нием действительности, показывает в верной картине, действуя на фантазию своих читателей, что положение такого-то класса в обществе действительно много улучшилось или ухудшилось от таких-то и таких-то причин. Один доказывает, другой по­казывает, и оба убеждают: только один - логическими дово­дами, другой - картинами» (25, стр.798).

Л.Н.Толстой. «Наука и искусство так же тесно связаны между собой, как легкие и сердце, так что если один орган извращен, то и другой не может правильно действо­вать» (278, стр.475).

Д.Данин. «Рассказывают, что когда Ньютона спроси­ли, как открыл он закон тяготения, он ответил: «И думал об этом». И во что бы ни отлилось позже озарение ищущего - в художественный образ, формулу или конструкцию, оно, это озарение, имеет еще и предысторию. Оно возникает на уже возделанном поле. <...> Его почва - глубокое чувство реально­сти. И право же, не видно, чем тут отличается исследователь от художника» (87, стр.299-300).

И.С.Тургенев подчеркивает это отличие: <«...> вы едва ли поверите, что правдиво и просто рассказать, как, на­пример, пьяный мужик забил свою жену, - не в пример муд­ренее, чем составить целый трактат о «женском вопросе». Это две совсем отличные сферы» (280, т.11, стр.338).

Архитектор А.К.Буров приводит убедительное до­казательство разности этих сфер: «Величайшим оскорблением для ученого будет обвинение: «Вы получили невоспроизводи­мый результат»; эти же слова, обращенные к художнику, яв­ляются похвалой» (43, стр.52).

Сент-Экзюпери возвращает нас к родству: «Тео­ретик верит в логику. Он убежден, что пренебрегает мечтой, интуицией и поэзией. Он не замечает того, что эти три феи нарядились в маскарадный костюм, чтобы соблазнить его как пятнадцатилетнего влюбленного. Он не ведает, что им он обя­зан" своими лучшими открытиями. Они являлись к нему в об­лике «рабочей гипотезы», «произвольных условий», «анало­гии». Как мог он, «теоретик», подозревать, что, прислушиваясь к ним, он обманывает суровую логику. и наслаждается пением муз!» (Цит. по 189, стр.273).

Постоянно и многими подчеркиваемое родство науки и искусства при очевидном различии между ними побуждает искать причину этого различия не в объекте познания и не в остроте потребности в нем, а в самой его природе - в том, что относится к любому познанию любого объекта при лю­бой силе потребности познания и в зависимости от этой силы лишь проявляется более или менее ярко. Всякое иное разгра­ничение сфер науки и искусства упускает либо родство, либо различие и ведет либо к представлению о ненужности двух трансформаций единой потребности познания, либо сокращает, суживает сферу каждой - сводит ее к норме. Но преодоление достигнутой и господствующей нормы - характерная черта как искусства, так и науки именно потому, что они произ-водны от потребности познания. А преодоление норм позна­ния, его расширение и углубление, неизбежно заключается либо в увеличении количества знаний (наука), либо в дости­жении более совершенного качества (искусство).

Добиваясь качества познания и стремясь к утверждению окончательной познаваемости мира, искусство добивается в познаваемом объекте максимальной, категорической достовер­ности ради нее самой. Ему важна достоверность как таковая. Но тем самым оно вводит в заблуждение, так как что-то определенное выдается им за вполне и окончательно досто­верное. Поэтому всяческие нормы суеверий стремятся исполь­зовать искусство, и для тех, кого какое-то определенное суе­верие удовлетворяет как истина, определенное произведение искусства может служить утверждением этого суеверия - ох­раняемой ими нормы. Другой, чья потребность в истине (в качестве познания) выше среднего уровня, в том же самом явлении искусства может видеть удар по суевериям - видеть, что искусство ищет и даже находит истину, превышающую данную общую норму; что искусству данный объект познания служит, в сущности, только поводом и что говорит оно не о том, о чем кажется, будто оно говорит, что смысл его не в данной «истине», а в существовании и познаваемости истины как таковой.

Это и дает право А.С. Пушкину утверждать: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Античная скульптура изображает богов Олимпа, но не нужно доказы­вать, что в течение многих последующих веков скульптура эта ценится совсем не этим, а тем, что изображено в ней помимо и сверх того. Это же в полной мере относится к искусству средневековья, и особенно ясно - к живописи Возрождения на религиозные сюжеты. Помимо и сверх объекта познания в искусстве воспроизводится возможность достоверного познания - познаваемость мира как таковая. Она-то и ценится. Она и есть «нас возвышающий обман».

Без веры в познаваемость действительности познание не­возможно и бессмысленно, на каком бы уровне оно ни нахо­дилось. В этом древний грек не отличается от современного ученого. Н. Винер утверждает; <«...> наука невозможна без ве­ры. Под этим я не имею в виду, что вера, от которой зави­сит наука, является по своей природе религиозной или влечет за собой принятие каких-либо догм обычных религиозных верований, однако без веры, что природа подчинена законам, не может быть никакой науки». И дальше: «Наука есть спо­соб жизни, которая может процветать только тогда, когда люди свободны иметь веру. Вера, которой мы следуем по приказу извне, не является верой, и общество, попадающее в зависимость от подобной псевдоверы, в конечном итоге обре­чено на гибель вследствие паралича, вызванного отсутствием здоровой, растущей науки» (50, стр.195 и 196). Мысль эта близка и Т. Манну: «Вера в абсолютные ценности, пусть, как всегда, иллюзорные, мне лично кажется необходимейшим ус­ловием жизни» (173, т.5, стр.61).

Свидетельства познаваемости - полной достоверности че­ловеческих представлений или «абсолютной ценности», по выражению Т. Манна, - нельзя найти в понятиях. В конспек­тах Ленина по философии записано, что «понятие не есть нечто непосредственное - непосредственно только ощущение. «Чувства показывают реальность; мысль и слово - общее» (148, т.38, стр.276 и 269). «Истинна и действительна лишь конкретная единичность, а не абстрактная всеобщность и осо­бенность», - утверждает Гегель (64, т.1, стр.53). Поэтому на­ука не может доказать познаваемость, без которой она теряет смысл. Она требует веры потому, что знает относительность всякой достоверности и всегда занята сомнениями, вопросами, проблемами, «белыми пятнами». Ими она живет.

О достоверности человеческих представлений с полной яс­ностью и неоспоримой категоричностью свидетельствуют толь­ко ощущения - показания органов чувств. Их никакими логи­ческими построениями обмануть или подменить нельзя, и они в объяснениях не нуждаются: глаза видят, уши слышат (речь идет, конечно, не о случаях болезненных). Те же представле­ния, обозначаемые понятиями, не столь конкретно достоверны потому, что понятия по природе своей не однозначны - они обобщают разное, имеющее отличия.

Поэтому искусство, озабоченное максимальной достоверно­стью, опирается на чувственное восприятие, начало которому - в ощущениях. Поэтому, по Гегелю, «форма чувственного созерцания свойственна искусству» (64, т. 1, стр. 109). Это же выражено и Л.Н. Толстым: «Если бы можно было словами растолковать то, что хотел сказать художник, он и сказал бы словами. А он сказал своим искусством, потому что другим способом нельзя было передать то чувство, которое он испы­тал» (278, стр.413). Об этом писал и художник И.Н.Крамской: «Всякий неглупый человек <...> очень хорошо знает, что есть вещи, которые слово выразить решительно не может <...>. Если бы все можно было сказать словом, то зачем тогда искусство, зачем музыка?» (137, стр.136-137).

Искусство избегает понятий, а если и пользуется словом, то не по прямому его назначению; не как знаком, обобщаю­щим определенный круг явлений, процессов, предметов, а как знаком - возбудителем единичных неповторимых ассоциаций. Природа такого знака сложна и своеобразна; ее изучение -предмет семиотики.

Знаком, очевидно, может стать то, что доступно ощуще­нию, с чем связана реальная повседневная жизнь тех, кто этим знаком пользуется, и что, следовательно, способно вызы­вать ассоциации. Именно - те и такие, какие в совокупности дают воспринимающему знания, найденные выражающим. Знания эти - обобщенные представления о связях явлений и процессов, отражающие действительно существующее. Мы вернулись к обобщениям, но они своеобразны и решительно отличаются от понятий - абстракций, из которых удалено все чувственно конкретное. Обобщения, к которым приходит и которые воплощают искусство, даны непосредственно чув­ственному восприятию в единичных ассоциациях. Поэтому они непереводимы на язык понятий - словами они могут быть выражены лишь грубо, приблизительно; но зато они обладают убедительностью ощутимого факта, точнее - могут обладать такой убедительностью. Назначение их не в этом факте, и даже не в том, что с ним ассоциируется - в нем заключено и им выражено; их назначение - достоверность обобщения как таковая, неоспоримое свидетельство возможности чувственного восприятия обобщения - единого смысла многих и разных явлений.

Уильям Голдинг назвал «насущнейшей человеческой по­требностью - искать связующие звенья между отдельными явлениями». «Ни одно произведение искусства не может быть мотивировано безнадежностью, самый факт, что люди задают вопросы о безнадежности, указывает на существование надеж­ды. <-..> Мне кажется, что вся ваша жизнь прошла попусту, если вы не в состоянии как-то сочетать, связать утренний выход за молоком с квазером и прочим, с новейшими дости­жениями астрономии и с самыми глубочайшими человечески­ми переживаниями. Все это обязательно должно составлять некое единство. Если я исповедую какую-то веру, то лишь веру в единство. Мне кажется, что главное «дело» человека -назвать ли это «делом», или инстинктом, или вот так: «насущнейшей потребностью», - мне кажется, что главное назначение его жизни вот в чем: он должен стараться, тем или иным способом, привести весь этот непостижимый хаоти­ческий мир к единству. <...> Это похоже на то, как некоторые - нет, большинство растений тянутся к свету, несмотря ни на что. Может быть, никогда не доберутся, но все равно - тя­нутся, ползут» (71, стр.219).

Можно допустить, что Голдинг ошибается, предполагая существование у всех людей в равной мере этой «насущней­шей», по его выражению, потребности, но факт ее существо­вания, я полагаю, можно считать бесспорным. Более того -она, вероятно, всем людям свойственна. Но не всем и не все­гда - в равной мере.