Das Lied, das aus der Kehle dringt

Ist Lohn, der reichlich lohnet..

(Песня, льющаяся из уст, сама есть лучшая награда).

Главенствование идеальных потребностей

 

Так как у подавляющего большинства людей главенствуют потребности социальные, то человек с преобладающей идеаль­ной потребностью неизбежно резко от этого большинства отличается. Но поскольку главенствующая потребность не осознается, причины этого отличия ни он сам, ни окружаю­щие обычно не видят, не понимают; когда оно проявляется в пренебрежении к господствующим нормам удовлетворения социальных потребностей, то представляется чем-то противоес­тественным, нелепым, чуть ли не преступным. Но отличие это постоянно выступает на поверхность в столкновениях с боль­шинством из-за удовлетворения в норме какой-то определен­ной идеальной или социальной потребности, в предпочтитель­ном внимании к той или другой. Все это можно иллюстриро­вать множеством примеров и суждений.

Б.Л.Пастернак пишет о Л.Толстом: «Он всю жизнь, во всякое время обладал способностью видеть явления в ото­рванной окончательности отдельного мгновения, в исчерпыва­юще выпуклом очерке, как глядим мы только в редких случа­ях, в детстве, или на гребне всеобновляющего счастья, или в торжестве большой душевной победы.

Для того, чтобы так видеть, глаз наш должна направлять страсть. Она-то именно и озаряет своей вспышкой предмет, усиливая его видимость. Такую страсть, страсть творческого созерцания, Толстой постоянно носил в себе. Это в ее именно свете он видел все в первоначальной свежести, по-новому и как бы впервые. Подлинность виденного им так расходится с нашими привычками, что может показаться нам странным» (212, стр.221).

О Ф.М.Достоевском вспоминает В.В.Тимофеева: «И так было всегда и во всем. Ничего вполовину. Или предайся во всем его богу, веруй с ним одинаково, йота в йоту, или -враги и чужие! И тогда сейчас уже злобные огоньки в глазах, и ядовитая горечь улыбки, и раздражительный голос, и на­смешливые ледяные слова» (274, стр.441). О нем же ЕА.Шта-кеншнейдер: «Вообще, великий сердцевед, как его называют, знал и умел передавать словами все неуловимейшие движения души человеческой, а людей, с которыми ему приходилось сталкиваться, угадывал плохо» (325, стр.314). «Плохо» - т.е. не так, как принято, как «угадывают» другие.

В.Каверин о живописи К.Моне: «<...> когда Моне стоял подле умирающей жены, он, к своему ужасу, заметил, что ма­шинально следит, как меняется цвет ее лица, голубые тона сменяются желтыми, потом серыми... Это страшно...» (112, стр.46).

С.Моэм: «Писатель испокон веков утверждает, <...> что он не таков, как другие люди, а стало быть не обязан подчи­няться их правилам. «Другие люди» встречают подобные за­явления руганью, насмешками и презрением». И дальше: «Но художник и другие люди стремятся к разным целям: цель художника - творчество, цель других людей - непосредствен­ное действие. Поэтому и взгляд на жизнь у художника осо­бый» (192, стр.170 и 171).

Ю.Ф.Самарин пишет в письме И.С.Гагарину в 1840 г. о Лермонтове: «Это в высшей степени артистическая натура, неуловимая и не поддающаяся никакому внешнему влиянию благодаря своей неукротимой наблюдательности и большой глубине индифферентизма» (232, стр.305).

С.Т.Аксаков в письме сыновьям - о Гоголе: «Всякому бы­ло очевидно, что Гоголю ни до кого нет никакого дела; ко­нечно, бывали исключительные мгновения, но весьма редкие и весьма для немногих» (7, стр.222).

Н.В.Гоголь в письме С.Т.Аксакову: «Верь, что я употреб­ляю все силы производить успешно свою работу, что вне ее я не живу и что давно умер для других наслаждений» (7, стр.106).

Ш.Бодлер: «Жребий поэзии - великий жребий. Радостная или грустная, она [поэзия - П.Е.] всегда отмечена божествен­ным знаком утопичности. Ей грозит гибель, если она без устали не восстает против окружающего» (34, стр.236).

Д.В.Григорович о И.С.Тургеневе: «Но слабость характера отличала Тургенева только в делах житейских. <...> Такие на­туры как бы вмещают в себя два отдельные существа, не только не сходные между собою, но большею частью совер­шенно противоположного характера: одно выражается вне­шним образом и принадлежит жизни; другое скрывается в тайниках души и служит только творчеству; последнее чаще всего лучше первого. Пушкин превосходно выразил эту двой­ственность, сказав:

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира,

Душа вкушает хладный сон,

И средь детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

Но лишь божественный глагол

До слуха чуткого коснется,

Душа поэта встрепенется,

Как пробудившийся орел... и т.д.

 

Но это не вполне можно отнести к Тургеневу. Когда усыплялось его творчество и сам он малодушно погружался «в заботы суетного света», он и тогда не казался ничтожным; его большой ум и образование нигде и никогда не допустили бы его до такой роли» (79, стр.262-263).

А.М.Горький в «Литературных портретах» в главе «В.И.Ленин» пишет: «У меня же [в противоположность Лени­ну - П.Е.] органическое отвращение к политике, и я плохо верю в разум масс вообще, в разум же крестьянской массы -в особенности» (74, стр.26).

В науке средняя норма удовлетворения потребности позна­ния практически касается узкого круга коллег - специалистов. С ними и возникают неизбежные конфликты у того, кто нор­мой этой не удовлетворен. Для всех остальных, кто не знает ни нормы, ни смысла стремлений опровергнуть ее, человек, страстно занятый этими опровержениями, - просто чудак с неуживчивым характером.

В искусстве же неудовлетворенность господствующей нор­мой задевает не только коллег, охраняющих ее, но и широкие круги квалифицированных потребителей - всех, кто доволен нормой и для кого, следовательно, искусство - одно из средств удовлетворения социальных потребностей. Они ведут борьбу поэтому преимущественно как социальную: того, кто посягнул на норму, они стремятся лишить места в обществе, как если бы он только о месте и хлопотал (как озабочены им сами консерваторы). Но для новатора «место» - средство, и он часто не умеет ни добиваться его, ни удерживать, если ему оно даже достанется; он недостаточно ценит «места» сами по себе, а лишенный места, не может доказать или показать пре­имущества предлагаемой им новации... Его интуиция занята другим...

В результате - современники в большинстве своем не мо­гут оценить значительные вклады в науку и в искусство, вклады, требующие решительной смены средней нормы удов­летворения идеальных потребностей. Современники находятся во власти старой нормы (поэтому она и норма!), зато они ясно видят нарушения норм общественного поведения, и эта необходимая черта открывателя нового неизбежно ставится современниками ему в упрек - в лучшем случае как его не­умение или легкомыслие. Так, В.А.Жуковский упрекал Пуш­кина: «Я ненавижу все, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности. Наши отроки (то есть все зреющее поколение) при плохом воспитании, которое не дает им ника­кой подпоры для жизни, познакомились с твоими буйными, одетыми прелестью поэзии мыслями; ты уже многим нанес вред неисцелимый - это должно заставить тебя трепетать. Талант ничто. Главное отличие нравственное» (цит. по 329, стр.241).

Потомки судят иначе: они видят преимущество новой нормы в науке и искусстве (поскольку она стала нормой!), испытывают благодарность к тому, кто когда-то ее открыл и предложил; видят и то, что устарели нормы общественного поведения, которые он нарушал («величие нравственное» - по Жуковскому), и потому их нарушение склонны вменять в вину не нарушителю, а тому обществу, в котором они гос­подствовали.

Вот, что пишет Пушкин: «Поэзия выше нравственности -или по крайней мере совсем иное дело. Господи Суси! какое дело поэту до добродетели и порока? разве их одна поэтичес­кая сторона» (221, т.12, стр.229).

Человек с главенствующей идеальной потребностью перво­начально оказывается как бы в стороне от окружающей его общественной жизни. Мало интересуясь ею, пренебрегая тем, чем заняты все, он сам занимается чем-то, по мнению окру­жающих, бесполезным. Если эти его занятия ни к чему обще­ственно значимому не приводят, то он так и остается чуда­ком, отщепенцем или неудачником.

Равнодушие художников к тому, что живо интересует.ок­ружающих, можно подтвердить примерами. А.Я.Панаева вспо­минает, что Островский не принимал никакого участия в жарких спорах о предстоящей Крымской войне, и когда Тур­генев заметил ему, неужели его не интересует такой животре­пещущий вопрос, как война, то Островский отвечал: «В дан­ный момент меня более всего интересует - дозволит ли здеш­няя дирекция поставить мне на сцене мою комедию». Все ахнули...» (см.: 219, стр.145).

К.А.Коровин рассказывал, как А.П.Чехов в споре со сту­дентами сказал, что у него нет убеждений, и даже добавил: нет ни идей, ни убеждений (см.: 136).

Кордовский отмечал неустойчивость убеждений И.Е.Репи­на, который с одинаковым увлечением днем поносил террори­стов, а вечером восхищался их юношеским героизмом и чут­костью. К.И.Чуковский в своих воспоминаниях писал, что иногда для перемены мнений Репину бывало достаточно двух-трех минут.

В.Теляковский рассказывает о Ф.И.Шаляпине: «Шаляпин всегда стоял вне политики, в том смысле, что никогда ею не занимался, а всегда оказывался вовлеченным в нее стараниями тех или других, правых или левых. У него не было деления на политические партии, просто одни люди были ему симпатичны, а другие антипатичны, и он одновременно и притом очень искренне дружил с Максимом Горьким, находившимся в то время на крайне левом крыле, и с бароном Стюартом, убежденным крайне правым монархистом» (316, т.2, стр.238).

И.Стоун в книге о Ван-Гоге рассказывает о Рубенсе: «Ру­бенс был голландским послом в Испании <...>. Придворный говорит: «Я вижу, что наш дипломат иногда балуется живо­писью». А Рубенс ему в ответ: «Нет, это живописец иногда балуется дипломатией» (268, стр.99). Кто теперь, кроме исто­риков искусства, помнит, что Рубенс был дипломатом?

Но и современники иногда обнаруживают, что непонятные и как будто праздные дела - искусство - вдруг дают ощути­мый результат - находятся люди, которым нужны плоды та­ких «забав», они кем-то высоко ценятся, вокруг них возникает ожесточенная борьба. Значит, и место в обществе при помо­щи искусства уже завоевано.

В.Шкловский отмечает место, завоеванное художником К.Брюлловым: «Портреты членов императорской семьи Брюл­лов уже делал и бросил, начав превосходно. Он рисовал так­же и Николая, но прервал работу, так как император опоздал на двадцать минут на сеанс. Все это ему прощалось, потому что художник имел право на странности, так же как кавале­рийская лошадь могла горячиться, но, горячась, подчинялась удилам и шпорам, что придает особую красоту посадке всад­ника» (322, стр.373).

Когда «место» завоевано, окружающие, начиная с друзей и знакомых, проявляют иногда повышенное внимание к худож­нику. Ф.М.Достоевский рассказывал Вс.С.Соловьеву: <«...> я узнавал о степени успеха новой своей работы по количеству навещающих меня друзей, по степени их внимания, по числу их визитов. Расчет никогда не обманывал. О, у людей чутье, тонкое чутье!» (257, стр.209).

Но за вниманием и даже уважением следует обычно тре­бовательность: художник должен соблюдать нормы поведения соответственно занятому им «рангу». Но как раз в этом он часто отказывает, без всякого уважения относясь чуть ли не ко всем нормам и не желая отвлекаться от своего главного дела тем, что кажется ему пустяками. (К.Брюллов, впрочем, принял нормы придворного художника, подобные нормам кавалерийской лошади, достаточно ему удобные).

Столкновения, более или менее острые, с господствующи­ми нормами удовлетворения социальных потребностей ведут к тому, что значительные превышения нормы удовлетворения идеальных потребностей можно увидеть только на значительном расстоянии. Открытия в науке и искусстве видны, в сущ­ности, только потомкам. В науке, вместе с накоплением и дифференциацией знаний, это делается все более и более уде­лом специалистов.

Хорошей иллюстрацией потери общего языка, с окружаю­щими вследствие главен ствования идеальных потребностей представляется мне роман Г.Бёлля «Глазами клоуна». Вот его вывод: <«...> человек творческий просто не в состоянии не делать то, что он делает: либо писать картины, либо высту­пать по городам и весям как клоун, либо петь, либо высекать из мрамора и гранита «непреходящие ценности». Художник похож на женщину, которая не в силах отказаться от любви и становится добычей первой встречной обезьяны мужского пола» (26, стр.113).