Доброта и добро, истина и красота

Роль идеальных потребностей можно назвать «резервно-аварийной» и одновременно «разведывательно-авангардной»; поэтому они связаны преимущественно с теми трансформаци­ями социальных и биологических потребностей, в которых каждая из них достигает своей высшей ступени. В биологи­ческих - это потребности рода, в социальных - потребности «для других». Отсюда - родственность понятий: доброта, доб­ро, красота и истина. Она отмечалась многократно и по-разному.

С. Моэм объясняет эту родственность так: «Люди, будучи эгоистами, не могут легко примириться с отсутствием в жизни всякого смысла, и когда они с грустью убеждались, что уже не способны верить в высшее существо и льстить себя мыс­лью, что служат его целям, они попытались осмыслить жизнь, создав известные ценности, помимо тех, которые непосред­ственно содействуют удовлетворению их насущных потребнос­тей. Из этих ценностей мудрость веков выделила три как наиболее достойные. Стремление к ним как к самоцели, каза­лось, придавало жизни какой-то смысл. Хотя в них, по всей вероятности, тоже заключена непосредственная польза, но на поверхностный взгляд их отличает отрешенность от всего земного, которая и создает у человека иллюзию, будто с их помощью он избавится от человеческого рабства»; «Эти три ценности - Истина, Красота и Добро»; «Мне представляется, что Истина попала в этот список по риторическим причинам» (192, стр.215-216).

Л.Н. Толстой утверждает как будто бы обратное: «<...> гру­бая философская ошибка - это признание трех духовных на­чал: 1) истина, 2) добро, 3) красота. Таких никаких начал нет. Есть только то, что если деятельность человека освящена Истиной, то последствия такой деятельности - добро (добро и себе и другим); проявление же добра всегда прекрасно. Так что добро есть последствие истины, красота же - последствие добра» (277, т.50, стр.195). Если для Л.Н. Толстого триада иерархична и на вершине ее - истина, то, по Достоевскому, на вершине - красота. Того же мнения и Э. Фромантен: «В сущности же, мы любим только то, что красиво, и к нему обращается наше воображение; им взволнованы наши чувства, оно покоряет наши сердца. Если внимательно посмотреть, за чем охотнее всего идет человечество в своей массе, то мы увидим, что оно идет не за тем, что его трогает, что убежда­ет или что его воспитывает, а за тем, что его чарует и вос­хищает» (298, стр.128).

Вероятно, эти расхождения можно объяснить происхожде­нием добра, истины и красоты от различных исходных по­требностей. Их близость при несоизмеримости вытекает из взаимосвязанности человеческих потребностей, несводимых одна к другой; различия в толковании их иерархического строя, как и в толкованиях самих понятий, вытекает тогда из строя потребностей самого толкователя.

Доброту можно понимать как синоним социальной по­требности «для других», но она начинается, в сущности, в сфере потребностей биологических с родительского инстинкта. Добро - обобщенное название всего, что отвечает нормаль­ным человеческим потребностям, какими они должны быть у всех людей; значит, добро отвечает социальным потребностям «для других» более или менее широкого круга - до человече­ства в целом. Но, поскольку в добро входит представление о долженствовании, понятие о нем переходит в понятие истины и в сферу потребностей идеальных. Истинно действительно существующее - каково бы оно ни было, а оно всегда проти­воречиво. Понимание необходимости, закономерности суще­ствующего и восприятие единства формирующих его противо­речий роднит истину с красотой.

Пользуясь аналогией, употребленной Л.Н. Толстым в при­веденной выше цитате, взаимосвязь понятий - добро, истина и красота - можно уподобить взаимосвязи функций челове­ческого организма и взаимосвязи человеческих потребностей. Все человеческие потребности законны, как необходимы чело­веку и дыхание, и кровообращение, и нервная система. В род­ственности рассматриваемых понятий - удовлетворение чело­веческих потребностей с восхождением от индивидуальных биологических к социальным и к идеальным - общечеловечес­ким, имеющим ценность абсолютной истины.

Разумеется, то, что претендует на значимость абсолютной истины, в лучшем случае лишь приближается к ней, и в раз­витии «по спирали» новая норма удовлетворения идеальных потребностей ближе к ней, чем старая. Это значит – новое суеверие лучше старого. А наилучшее из суеверий, суеверие, необходимое человечеству в целом и каждому человеку в от­дельности, суеверие, без которого нельзя прожить и которое поэтому не осознается, заключается в том, что истина, добро и красота практически достижимы во всей их полноте и что они объективно - вне сознания субъекта - существуют. В чисто умозрительной абстракции суеверие это неизменно, нео­провержимо и недоказуемо, но реально, практически, напол­ненное тем или другим содержанием, оно является нормой удовлетворения идеальных потребностей данных людей в дан­ное время.

Бескорыстное познание посредством науки ведет к совер­шенствованию конкретных суеверий и к все более продуктив­ному удовлетворению биологических и социальных потребнос­тей человека. Идеальные потребности, следовательно, объек­тивно полезны, хотя они и не расстаются с суевериями - нормами, временно их удовлетворяющими. В их смене все отчетливее выявляется и «наилучшее суеверие» как практичес­ки необходимое развитию науки.

В наиболее абстрактном виде оно подразумевается в на­уке, в наиболее конкретном - демонстрируется в искусстве, а во всех прочих человеческих делах оно присутствует более или менее конкретно, грубо, как признанная и не подвергае­мая сомнению истина - норма, удовлетворяющая потребность познания и позволяющая поэтому отвлекаться от него.

Для множества людей в течение тысячелетий ее олицетво­рением был Бог. Л.Н. Толстой записал в дневнике: «Тот чело­век, которого цель есть собственное счастье, дурак; тот, кото­рого цель есть мнение других, слаб; тот, которого цель есть счастье других, добродетелен; тот, которого цель - Бог, ве­лик» (277, т,49, стр.123). В связи со сменой и совершенствова­нием суеверий, вытеснением одних норм другими, изменяется и Бог. В наиболее распространенных представлениях он дела­ется все менее конкретным и наконец достигает такой степени абстрактности, при которой, в сущности, неотделим от «наи­лучшего суеверия», без которого не может обойтись ни беско­рыстное накопление знаний, ни нравственность как продук­тивное их использование в человеческом обществе.

Бог делается абстрактным наименованием, условным обозна­чением веры в истину и в добро. В этом качестве его можно, разумеется, и не называть «богом». Что, например, обозначает слово «Бог» в представлениях Бердяева: «Бог есть Тайна, и познание Бога есть приобщение к Тайне, которая от этого становится еще более таинственной»?

Т. Манн сказал: «Мне не хотелось бы, чтобы <...> меня со­чли человеком, вовсе чуждым религиозности. Это было бы неверно, я скорее держусь мнения Шлейермахера, галльского богослова, который определил религию как «интерес и вкус к бесконечности», как заложенную в человеке склонность. Отсю­да следует, что наука понимает религию не как философский догмат, а как психологический факт» (173, т.5, стр.177).

Но евангельское определение (первое послание Иоанна Бо­гослова) «Бог есть любовь и пребывающий в любви пребыва­ет в Боге», в сущности, весьма близко к этому. По Э.Ренану, «Иисус презирал все, что не было религией сердца <...>. Он не заботится о посте и предпочитает прощение обид - жертвоп­риношению. Любовь к Богу, милостыня, взаимное прощение -вот весь его закон» (227, стр.184). Любовь, в самом широком смысле этого понятия, есть прагматическое содержание добро­ты, добра, истины и красоты в человеческой жизни.

М. Ганди так объединяет эти понятия: «<...> абсолютное видение истины может проистекать только из полного позна­ния ахимсы. [Ахимса - буквально отрицание «химсы», насилия - П.Е.] Ахимса есть самая последняя степень смирения» (60, стр.430-431). Поэтому, как пишет М. Ганди в другом месте, «для меня защита коровы - самое удивительное явление человечес­кой эволюции. Она возвышает человека над своим родом. Корова означает для меня весь мир, стоящий в своем разви­тии ниже человека. Человеку предписано через корову осоз­нать свое единство со всем живущим.»; «Корова - это норма сострадания» (60, стр.478).

Историк Византии утверждает: «Известно, что «тапиносис», смирение - краеугольный камень византийской аскетической этики» (ИЗ, стр.105). Индуизм в понятиях любви и ее прояв­лениях в сострадании, в смирении неожиданно смыкается с Византией. Искусствовед Н.А. Демина пишет: «Наделенный всеобъемлющим умом и любящим сердцем, Андрей Рублев дышал воздухом вечности. Как подлинный поэт, он воспел в «Троице» любовь к жизни и любовь в любви»; <«...> Рублев воплотил свое представление о той любви, которой Данте посвящает последние строки «Рая»: «Любовь, что движет сол­нце и светила» (90, стр.57 и 89).

В «Легенде о Вэне Клайберне» А. Чэйснис и В. Стайлз ут­верждают: «Игра на рояле стала для Клайберна публичным выражением его любви к людям и представления о лучшем мире» (314, стр.220). «Вэн по складу своего характера более дорожит тем, чтобы его любили как человека, чем восхища­лись как музыкантом; способность любить открывает перед ним прямой путь не только к богу и искусству, но и к чело­веческому сердцу» (314, стр.169).

В приведенных иллюстрациях, я полагаю, религия обнару­живается как «факт психологический», по выражению Т. Ман­на, то есть - способ обслуживания человеческих потребностей. Но похоже ли утверждение любви верховной властью мира, обязывающей к деятельности, на догмат, на норму удовлетво­рения идеальных потребностей данного времени в данной общественной среде? - Нет. Утверждение это более походит на признание любви не нормой, а самой действующей по­требностью, потребностью идеальной, но слитой воедино с социальными и даже биологическими, - потребностью, кото­рая, трансформируясь, присутствует во множестве различных привязанностей человека и прежде всего - в привязанностях каждого к другим людям.

«Привязанность» привязывает, удерживает, не отпускает; но эта сдерживающая и ограничивающая сила присуща живо­му как необходимое ему свойство. Вероятно, привязанность человека к человеческому, выступающая в нравственности, сильнее соперничества и конкуренции, лежащих на поверхнос­ти поведения большинства людей. Может быть, именно она в конечном итоге обеспечила человеку центральное место в ми­ре живых существ и неживой природы - в биосфере планеты «Земля».

 

Любовь

 

Многозначность понятия

 

И море,.и Гомер - все движется любовью

(О.Э. Мандельштам).

То, что называют любовью,-чрезвычайно многообразно-

-Не знаю я, что значит бытие,

Хотя и знаю, что зовут любовью.

-Люблю в соленой плескаться волне,

Прислушиваться к крикам ястребиным,

Люблю на необъезженном коне

Нестись по лугу, пахнущему тмином,

И женщину люблю... Когда глаза

Ее потупленные я целую <...>

(Н.С. Гумилев).

Любовь - это, в сущности, чувственно ощутимое влечение к чему-то определенному - любимому. Ощутимо - значит категорически достоверно и бесспорно; влечь к себе может как материально предметное, так и непосредственно ощути­мое, но в то же время физически бесплотное.

Но что нам делать с розовой зарей

Над холодеющими небесами,

Где тишина и неземной покой,

Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.

Мгновение бежит неудержимо,

И мы ломаем руки, но опять

Осуждены идти все мимо, мимо *

_______________________________________________________________* Эта и предыдущая цитата взяты из сборника Н.С. Гумилева «Огнен­ный столп» (стихотворения «Душа и тело» и «Шестое чувство»), - Прим. ред.

 

Разнообразие влекущего к себе определяет разнообразие влечений, называемых любовью. Словом этим называют и соответствие субъективному вкусу - привлекательность. Пуш­кин любил «дни поздней осени». Лермонтов «странною любо­вью» любил отчизну. Любовью называют и предпочтение одного другому - одни отдыхают на юге, другие «больше любят» среднюю полосу; одни «любят» молочный стол, другие «больше любят» мясной или овощной... Одно слово и одно

понятие обозначают и неудержимое влечение - страсть, и легкое предпочтение; причем и в тем и в другом может под­разумеваться и что-то вполне вещественное (например, еда) и что-то неосязаемое (например, «холодеющие небеса», музыка) со всеми переходами от страсти до легкой симпатии и от чувственного вожделения до бескорыстного созерцания. Таков диапазон явлений, обозначаемых словом любовь; переходы в этом диапазоне совершенно постепенны, и потому за словом этим нельзя признать несколько четко различимых значений. Вот несколько иллюстраций.

К. Коровин в очерке о путешествии на Север рассказыва­ет: «Из чума вышел молодой самоед. На его открытой груди висел медный крест. Он пристально посмотрел на нас боль­шими глазами и внезапно завыл, как собака. И ужас - у его сыромятного пояса была подвешена за волосы голова челове­ка. Вытекшие глаза и оскаленные зубы сверкали от костра <...>. Это была голова его отца. Он отрезал ее у умершего, не желая расстаться. Он так любил отца, что оставил себе голо­ву, которую целовал и клал на ночь рядом с собой» (136, стр.438).

А вот нечто прямо противоположное. Н.В. Гоголь пишет С.Т. Аксакову: «Я был в состоянии всегда (сколько мне ка­жется) любить всех вообще, потому что я не был способен ни к кому питать ненависти. Но любить кого-либо особенно, предпочтительно, я мог только из интереса. Если кто-нибудь доставил мне существенную пользу и через него обогатилась моя голова, если он натолкнул меня на новые наблюдения или над самим, над его собственной душой, или над другими людьми, словом, если через него как-нибудь раздвинулись мои познания, я уже того человека люблю, хоть будь он и меньше достоин любви, чем другой, хоть он и меньше меня любит. Что же делать, вы видите, какое творение человек, у него прежде всего свой собственный интерес» (7, стр.187).

В центре разнообразных значений «любви», вероятно, мо­жет быть поставлено ее наиболее распространенное значение -любовь половая, которая, как уже было упомянуто, соединяет в себе, в каждом случае в той или иной пропорции, половое влечение и потребности социальные с большим или меньшим давлением на них потребностей идеальных. Половая любовь концентрирует в себе те влечения, которые порознь определя­ют и все другие случаи любви; в ней влечения биологические, социальные и идеальные слиты в одно и превосходят по силе пассивное созерцание и легкое предпочтение. Это можно ви­деть в стихотворении Пушкина «Желание славы». «Полнота наслаждения», даже при «стесненном молчании» вытесняет все желания и мысли; это - мгновения счастья. За его утратой следует «желание славы» - господствующего места в умах окружающих («чтоб громкою молвою все, все вокруг тебя звучало обо мне»). Слава - средство напоминания и отмще­ния. Какая потребность над какой здесь преобладает? Может быть, слава нужна для возвращения любви, а может быть, она, слава, призвана вознаградить уязвленное самолюбие? Обычно в любви влечение к ее предмету сдерживается и как бы урав­новешивается самолюбием. Тридцатитрехлетний Л.Н. Толстой записал: «Для меня главный признак любви есть страх оскор­бить или не понравиться любимому предмету, просто страх» (277, т.46, стр.237).

Этим страхом, осторожностью, противоречивостью любовь отличается от того, что называют обычно «страстью» - когда одна из составляющих ее потребностей подавляет и вытесняет все другие. Но и страсти бывают самыми разнообразными и по содержанию и по силе.

Может быть, рассеянная во множестве разнообразных вле­чений, любовь или страсть есть попросту не что иное, как сама функционирующая потребность как таковая? Ощущение потребности как наполнение жизни и как синоним ее полно­ты? Тогда смысл понятия «любовь» тот же, что и понятие «потребность», но в варианте не «нужды», а в варианте рос­та, развития, о чем речь уже была, - с акцентом на позитив­ное содержание потребности. Любить можно только что-то или кого-то, а потребность может быть и бывает избеганием ущерба, вреда, недостачи. Это - «потребность нужды».

Есть нехватка и в любви; любовь влечет к тому, без чего неизбежно ощущение недостаточности. Поэтому половая чело­веческая любовь без мучений, без отрицательных эмоций, в ее настоящем значении едва ли возможна. Но сами мучения любви, в сущности, радостны, пока и поскольку они дают избыточную информацию о ее, любви, существовании - о полноте ощущения жизни. Если же мучения любви лишены радости, то, вероятно, речь идет либо о чем-то вынужденном, об обязательствах, а не о влечении; либо - привычке, привя­занности, ставшей необходимостью.

Так, любовь можно рассматривать как потребность, уси­ленную положительной эмоцией, вызванной обратной связью, - потребность с ощущением ее благотворности, с предвкуше­нием ее удовлетворения.

 

Потребности как любовь

Потребность можно уподобить бичу, вечно подгоняющему живое, или, по выражению Ф.И. Тютчева, «могучему вихрю», который «людей метет» к зрелости, размножению, старости и смерти. Потребность, будь она только нуждой, недостаточнос­тью - делала бы жизнь человека, от первого вздоха до пос­леднего, сизифовым трудом вечного восполнения вечных недо­стач. Информация, постоянно напоминающая об этой перспек­тиве, должна бы обрекать человека на неизбывное страдание, и он должен бы тогда завидовать растениям, лишенным со­знания. С больными так и бывает, но в большинстве своем люди, как известно, дорожат жизнью, и она радует их, вопре­ки тому, что конец каждому известен и что движут ее по­требности, а они - ощущения недостач.

Но это - одна сторона потребностей, негативная; другая сторона, и, может быть, более значительная - позитивная. Потребность - сила; сила практически имеет направление, а оно определяется, с одной стороны, тем, чего недостает, с другой - тем, что привлекает. Негативная сторона обеспечи­вает уравновешивание в среде, самосохранение; позитивная сторона - дает рост и развитие. Такова функция всякой люб­ви - от самой слабой (привлекательности) до самой сильной (страсти), и к чему бы слабая или сильная ни были бы на­правлены.

Такое расширительное толкование любви, начиная с ее полового варианта, можно обосновать тем, что главное, ос­новное свойство живого - преодоление гомеостаза, равновесия - развитие. А кульминация его - размножение, продолжение рода, т.е. жизни.

Академик В.И. Вернадский рассматривает жизнь как явле­ние космическое в точном смысле этого понятия, а размноже­ние - как основную функцию живого. Он пишет: «Растекание размножением в биосфере зеленого вещества является одним из характернейших и важнейших проявлений механизма зем­ной коры. Оно обще всем живым веществам, лишенным хло­рофилла или им обладающим, оно - характернейшее и важнейшее выявление в биосфере всей жизни, коренное отличие живого от мертвого, форма охвата энергией жизни всего про­странства биосферы. Оно выражается нам в окружающей при роде во всюдности жизни, в захвате ею, если этому не пре­пятствуют непреодолимые препятствия, всякого свободного пространства биосферы. Область жизни - вся поверхность планеты» (47, стр.24).

Территориальный императив требует размножения, а оно (в сложнейших трансформациях человеческих потребностей) содержит в себе любовь. Поэтому, вероятно, с древнейших времен «любовь» понималась не только в узком, конкретном смысле, но и в самом широком. В статье для энциклопедичес­кого словаря философ Вл. Соловьев писал: «Для Эмпедокла любовь была одним из двух начал вселенной, именно началом всемирного единства и целости (интеграции), метафизическим законом тяготения и центростремительного движения. У Пла­тона любовь есть демоническое (связывающее земной мир с божественным) стремление конечного существа к совершенной полноте бытия и вытекающее отсюда «творчество в красоте» (259, стр.237).

Б.Л. Пастернак утверждает: «Любовь так же проста и бе­зусловна, как сознание и смерть, азот и уран. Это не состоя­ние души, а первооснова мира. Поэтому, как нечто краеу­гольное и первичное, любовь равнозначительна творчеству» (211, стр.798). Стихотворение в прозе «Воробей» И.С.Тургенев кончает словами: «Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь» (280, т.8, стр.474).

Любовью можно называть привлекательность того, к чему влечет потребность. Поэтому с любовью связаны надежды, мечты, вера и, в частности, - вера в добро и справедливость.

А не связано ли с любовью и понятие, известное как «рефлекс цели»? Академик В.А. Энгельгардт пишет: «Рефлекс цели, - говорит Павлов, - есть основная форма жизненной энергии каждого из нас. Жизнь только того красна и сильна, кто всю жизнь стремится к постоянно достигаемой, но никог­да не достижимой цели. <...> Вся жизнь, все ее улучшения, вся ее культура делаются людьми, стремящимися к той или дру­гой поставленной ими себе в жизни цели». «Прекрасные сло­ва! - продолжает В.А. Энгельгардт. - Они от начала до конца приложимы к деятельности ученого. Рефлекс цели и творчес­кий инстинкт - это почти одно и то же, они почти полнос­тью составляют одно целое» (331, стр.55).

«Продуктивность - это уменье человека использовать свои силы и реализовать способности, заложенные в нем», - ут­верждает Э. Фромм. «Наиболее важным элементом продуктив­ной ориентации является любовь, которая играет роль веду­щей категории в этической концепции Фромма» (318, стр.95). Поэтому любовь в принципе отрицает равнодушие, пассив­ность, опасения и даже осторожность, а далее - ограничения и нормы. Поэтому она противонаправлена догматике и внешним обязательствам, всему вынужденному - всей негативной стороне человеческого бытия.

Поэт Гарсиа Лорка сказал: «Равнодушие - престол Сата­ны, а между тем именно оно разглагольствует на всех пере­крестках в шутовском наряде самодовольства и культуры» (160, стр.5). Наряд этот свидетельствует об удовлетворенности господствующей средней нормой.

Таким образом, в формуле «бог есть любовь» содержится отрицание равнодушия, скептицизма и всякой догматики; «наилучшее суеверие» - та норма удовлетворения идеальных потребностей, которой отрицается сама нормативность. По­этому провозглашение «закона любви» - характерная черта начала чуть ли не всех религиозных и политических револю­ций и реформации. Так ниспровергаются старые нормы. Но любовь, декларируемая обязательным общим законом и навя­зываемая, превращается в средство удовлетворения социальных потребностей (преимущественно «для себя») и неизбежно дела­ется нормой, вступая в противоречие с собою.

Одним из наглядных примеров представляется мне учение Л.Н. Толстого. Отрицая нормы и догматику - ортодоксальное православие - Л.Н. Толстой призывал к человеколюбию как таковому; но как только его учение претворилось в «толстовство», оно закрепилось в нормах и новой догматике, вступив в противоречие со своим исходным принципом.

Любовь - одна сторона потребностей; но они не могут существовать без другой ее стороны. Без этой другой стороны они могут лишь мыслиться умозрительно, существовать в меч­тах и реализоваться на самые короткие мгновения, когда эта другая сторона забывается. Любовь - это светлая сторона сама по себе - свет без тени (по Ин. Анненскому - «Любовь ведь светлая, она кристалл, эфир...»). Поэтому отрицание нор­мы ведет к новой норме, отказ от одного суеверия ведет к другому и потребность «для других» невозможна без потреб­ностей «для себя». Герман Гессе в «Степном волке» утвержда­ет, что без любви к себе невозможна и любовь к ближнему.

Для каждого человека привлекательность чего-то опреде­ленного есть в то же время непривлекательность обратного, влечение к одному есть отвращение к другому, и сильная лю­бовь невозможна без ненависти. А тот, кто пытается любить всех, тот едва ли любит кого-то определенного. Так же, впрочем, и ненависть к одному говорит о любви к противо­положному.

Это не исключает, разумеется, того, что есть люди, кото­рые многих любят и лишь некоторых ненавидят. Их называют добрыми. Тех, кто многих ненавидит, а некоторых любит, называют злыми. Люди непритязательные многое любят - в их потребностях преобладает позитивное влечение, и они лю­бят жизнь. У других, наоборот, преобладает негативная сто­рона потребностей; они чаще недовольны жизнью, и их дела носят характер вынужденно оборонительный. Они боятся поте­рять приобретенное, охраняют норму, предпочитают не риско­вать и берегут свой покой. И они не обходятся без любви, но любовь их близка к привязанностям. (Такова, может быть, при­вязанность Понтия Пилата к своей собаке в романе М.А. Бул­гакова).

Чрезвычайная, может быть, решающая роль любви в ре­альном поведении человека и в человеческой жизни вообще, маскируется тем обстоятельством, что сама любовь разнообра­зится не только предметами влечений, но и многообразием степеней их привлекательности. Почти безразличное приобре­тает некоторую привлекательность по соседству с отврати­тельным, с неприятным; нужда в том, что обычно безразлич­но, делает его привлекательным. Предмет сильнейшего влече­ния, наоборот, превращается иногда всего лишь в привычную привязанность; привычки и привязанности выступают равно­душием рядом с возникающей страстью.

От силы влечения - от позитивной стороны потребности -не менее, чем от негативной ее стороны, зависит обслужива­ние ее памятью, воображением, мышлением и интуицией. Они вовлекаются в обслуживание силой влечения, но страсть ос­лепляет и дезорганизует их работу; она вытесняет не только представление о нормах, но и другие потребности, ощущав­шиеся с их негативной стороны. Это свойство страсти часто воспроизводится в искусстве; его можно видеть в библейской легенде о Самсоне и Далиле, в трагедии Шекспира «Антоний и Клеопатра». Примером человека злого может служить Иван Грозный. В.О. Ключевский пишет о нем: «Вечно тревожный и подозрительный, Иван рано привык думать, что окружен только врагами, и воспитал в себе печальную наклонность высматривать, как плетется вокруг него бесконечная сеть коз­ней, которою, чудилось ему, стараются опутать его со всех сторон» (125, т.2, стр.200).

Любовь и нормы

Противопоставленность любви нормам ярко проявляется в конфликтах между «чувством и долгом». Такие конфликты постоянно изображаются в литературе и на сцене потому, вероятно, что часто они переживаются в жизни, не находят разрешения, ведут к компромиссам и остаются конфликтами «внутренними». Широкий интерес к ним может служить тому подтверждением, а их неизбежность вытекает из того, что наз­начение «чувства» (любви, а значит - и ненависти) заключает­ся в борьбе с нормой (долгом), а назначение долга (нормы) -в борьбе с «чувством» (любовью и ненавистью), в его сдер­живании.

Половую любовь и брак, основанный на расчете, коммер­ческой сделке и потому не нарушающий никаких норм, назы­вать человеческой любовью, вероятно, не следовало бы. Такая «любовь», впрочем, чрезвычайно распространена. Очевидно, не случайно. М. Зощенко в «Голубой книге» приводит много истори­ческих примеров уродливых браков по расчету. Но надо по­лагать, что коль скоро они существуют чуть ли не в любое время и в любой среде, они - норма удовлетворения одновременно био­логических и социальных потребностей. Поэтому такие браки бывают вполне продуктивными и счастливыми. Г. Штоль, био­граф коммерсанта и археолога Г. Шлимана, открывшего Трою, рассказывая о двух его браках, отмечал, что оба были совер­шены по трезвому расчету и второй оказался вполне счастли­вым. Благополучные браки по расчету свидетельствуют о рен­табельности этих норм, где биологическое и нравственное уравновешено и стабилизировано, а любовь выступает обяза­тельством, долгом.

Но любовь в ее настоящем значении - как сила, противо­стоящая нормам, - для того, вероятно, и нужна человечеству, чтобы ломать социальные ранговые преграды и чтобы, с дру­гой стороны, естественный отбор не сводился к случайностям животного биологического влечения полов. В современной генетике целесообразность преодоления таких преград называ­ют явлением гетерозии. Но если бы любовь слишком часто ломала установленные в данной среде нормы и побеждала долг, то это нарушило бы стабилизацию семьи как первого звена организации человеческого общества и угрожало бы повышению, росту культуры - структуры общественно-истори­ческих норм. Поэтому необходима не только любовь, ломаю­щая преграды, но необходимы и нравственность, и долг, про­тивостоящие влечению, чувству, страсти. Только исключитель­но сильная любовь побеждает господствующую норму, но сама норма, даже и побеждая, в столкновениях с «чувством» эволюционирует. Эти столкновения являются как бы школой для борющихся сил - они учат и смелости влечений, и мо­ральной ответственности. Примерами могут служить «Ромео и Джульетта», «Анна Каренина» и многие другие общеизвестные произведения.

Они всегда имеют успех потому, что любовь, преодолева­ющая преграды, обычно вызывает сочувствием и у большин­ства людей, может быть, несмотря на гибель героев, нечто вроде зависти. Смелость, свободу, независимость людям свой­ственно уважать. Сочувствуют этим качествам, любуются ими и мечтают о них даже те, кто крепко держится за норму и готовы самым решительным образом защищать ее. В этом противоречии обеспечивается достаточная устойчивость норм и в то же время их развитие.

Стимулирует развитие норм не только половая любовь, но и все другие ее формы и направления. Так, человеколюбие в широком смысле требует совершенствования всех норм удов­летворения социальных потребностей, например, в способах борьбы с преступностью, в средствах наказаний; любовь к детям ведет к усовершенствованию методов и практики воспи­тания и обучения; любовь врача к пациентам стимулирует улучшение норм обслуживания больных. Можно даже сказать, что любовь к комфорту требует совершенствования службы быта, а гурманство стимулирует развитие кулинарии... Так получается, что человеческую культуру строит, в сущности, любовь.

Улучшение какого-либо дела чаще всего начинается с то­го, что у того, кто дело это любит, возникает желание усо­вершенствовать его выполнение. Любовь эта может входить лишь одним из слагаемых в сложную потребность, удовлетво­рению которой это дело должно служить, но все же вовсе без нее какое бы то ни было дело едва ли может быть усовер­шенствовано.

Удовлетворение всех человеческих потребностей осуществ­ляется в делах. Дела, продиктованные идеальными потребнос­тями, осознаются как самоцель; продиктованные биологичес­кими - не осознаются или осознаются без мотивировок; выте­кающие из потребностей социальных - осознаются как сред­ства. Во всех этих делах может в той или иной степени при­сутствовать и любовь к самому делу - как преобладание по­зитивного над негативным в той вполне конкретной цели, которая в данном случае служит удовлетворению данной по­требности.

Можно, например, любить есть, и есть с удовольствием, с аппетитом (это и есть гурманство), а можно есть с отвраще­нием, по необходимости; можно спать с «аппетитом» и без него; можно с любовью умываться, одеваться, убирать комнату, готовить пищу (это: чистоплотность, франтовство, акку­ратность) - делать все то, что явно служит средством и мо­жет быть выполнено без всякой любви и, наверное; не будет выполнено вовсе, если окажется, что не ведет к цели. Но пока и поскольку дело это выполняется «с любовью», оно, в пределах возможного в данных условиях, выполняется лучше, чем выполнялось бы «без любви».

Л.Н. Толстой, по воспоминаниям сына, говорил: «Если ты что-нибудь делаешь, делай это хорошо. Если же ты не мо­жешь или не хочешь делать хорошо, лучше совсем не делай» (279, стр.168).

Любовь и дело

И.С. Кон в книге «Открытие "Я"» эпиграфом к одной из глав взял слова Гегеля: «Подлинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом «Я» и, однако, в этом исчезновении и забвении впервые обрести самого себя и обладать собою» (131, стр.300).

Любовь заставляет быть внимательным - это содержится в самом слое «привлекательность». С внимания любовь начина­ется и вместе с ним уходит. Такова природа потребностей -они связывают субъекта с внешним миром через внимание. За вниманием следуют обусловленные потребностью и продикто­ванные качествами объекта все звенья человеческого поведе­ния: определенный характер мобилизованности тела и созна­ния, оценки, пристройки, воздействия.

При прочих равных условиях чем сильнее любовь, тем больше внимания. А дальше: тем точнее и полнее мобилиза­ция, тем тщательнее пристройки, тем значительнее для любя­щего все изменения, происходящие в объекте; тем, значит, больше оценок и тем они значительнее; тем, следовательно, точнее воздействия и подробнее (тщательнее, точнее в выпол­нении) вся логика поведения в целом - полнее приспособлен­ность ее к свойствам и качествам объекта. Таким путем -мобилизуя внимание - любовь совершенствует деятельность в максимальной степени, возможной в данных условиях для данного человека. Физиолог • В. Манассеин еще сто лет тому назад писал: <«.„> я кончаю словами Гельвеция, что гений есть не что иное, как настойчивое внимание» (168, стр.39). Гени­альность в какой-либо деятельности едва ли возможна без любви к этой деятельности. Но одной любви, разумеется, недостаточно.

Внимание к одному отвлекает от другого. Так бывает и с любовью. Поэтому она может увлечь на гибельный путь, а страсть всегда рискованна, на что бы ни была она направлена.

В примечаниях к «Антонию и Клеопатре» А. Смирнов пи­шет: «У Шекспира «любовь» редко выступает как сила ги­бельная, фатальная. Трагическую трактовку любви, если не считать «Отелло», где следует скорее видеть драму оскорблен­ной любви, чем драму ревности, надо искать только в «Ромео и Джульетте». Но это - уникальная трагедия Шекспира и по своему замыслу и по композиций. Вообще же любовь отно­сится у Шекспира скорее к сфере комедии, чем трагедии. Другое дело - «страсть», часто выступающая в обличье похо­ти. Обычно это начало темное и уродливое, оскорбляющее истинную человечность и тянущее человека ко дну в мораль­ном смысле или в смысле его физической гибели (две старшие дочери Лира с их мерзкими любовными похождениями, Кло-тен в «Цимбелине», эротика «Меры за меру» или «Троила и Крессиды»). Но в «Антонии и Клеопатре» мы имеем совсем особый случай. Здесь «страсть» есть нечто дополнительное к «любви», отнюдь не отвергающее или профанирующее ее, а наоборот, как бы усиливающее и оживляющее ее силой своего вдохновенного экстаза. Итак, любовь плюс страсть! И этот «плюс» играет роль не острой приправы, воспламеняющей усталые чувства, но экстатического ухода в запредельное, из-под контроля логики и здоровых чувств» (255, стр.779).

«Экстатический уход в запредельное» в данных политичес­ких обстоятельствах обернулся для героев трагически. Страсть отвлекла от социальных насущных нужд, и они отомстили за пренебрежение к ним. Но трагический исход воспринимается все же как торжество любви - силы, созидающей и подыма­ющей человека выше среднего, общего уровня норм в область идеальных устремлений.

В «сфере комедии», по выражению А. Смирнова, можно видеть другой вариант любви - преобладание другого ее ком­понента: биологическая потребность, похоть, претендующая на неподобающее ей место в человеке. Так вырисовывается два полюса любви: любовь, трагическая вследствие ее нежизнеспо­собной идеальности, и любовь комическая - ее пройденный животно-биологический этап - рудиментарные остатки про­шлого в структуре настоящего. Между этими полюсами -бесконечное разнообразие человеческих влечений.