Накопление знаний, истина и Красота

 

Накопление и совершенствование знаний в науке не под­лежат сомнению. Правда, процесс этот в разных отраслях знаний не идет равномерно, но некоторое поступательное движение все же происходит даже в науках отстающих.

В искусстве дело обстоит иначе.

Утверждать, что произведения искусства позднейшие со­вершеннее произведений, созданных ранее, нельзя уже по од­ному тому, что в произведении искусства всегда ценится его своеобразие, неповторимость. Произведения, заслужившие вы­сокую оценку, несоизмеримы одно с другим, а при попытках сравнения преимущество должно быть у более ранних - они не могут быть подражаниями, а в позднейших почти всегда можно обнаружить если не заимствование, то влияние...

К.Маркс так сформулировал общеизвестное: «Относительно искусства известно, что определенные периоды его расцвета не стоят ни в каком соответствии с общим развитием общества, а следовательно, также и развитием материальной основы последнего, составляющей как бы скелет его организации. Например, греки в сравнении с современными народами илитот же Шекспир» (180, т.1, стр. 134). Это же утверждал и А.С.Пушкин в предисловии к «Евгению Онегину» *:

«Век может идти вперед, и науки, философия и граждан­ственность могут усовершенствоваться и изменяться, но поэзия остается на одном месте: цель ее одна, средства те же. Поэти­ческое произведение может быть слабо, неудачно, ошибочно: виновато уж верно дарование стихотворца, а не век, ушедший от него вперед. Произведения великих поэтов остаются свежи и вечно юны; и между тем, как великие представители ста­ринной астрономии, физики, медицины и философии один за другим стареют и один другому уступают место, одна поэзия остается на своем неподвижно и никогда не теряет своей мла­дости».

Во введении к «Всеобщей истории искусств» М.В.Алпатов пишет: «Истинное искусство, говорит старинная поговорка, всегда у своей цели. Все то, что в жизни имеет лишь относи­тельное историческое значение, претворяется в искусстве в ценности, которые переживают их создателей, нередко живут века. <...> Ни один из великих мастеров, ни одно из художе­ственных направлений прошлых веков не может быть призна­но абсолютной нормой художественного, но каждая ступень в развитии искусства, каждая вековая эпоха художественного расцвета открывала новые стороны этого абсолютного худо­жественного идеала и поэтому представляет непроходящую ценность для всего человечества» (8, стр.27-28). И далее: «Одним из решающих критериев оценки художественных явле­ний в истории искусства служит степень их плодотворности, степень их исторического воздействия. Несомненно, в истории искусства почетного места заслуживают художественные явле­ния, оказавшие непосредственнее влияние на современников. (Правда, многие шедевры были по достоинству оценены лишь в новейшее время; таковы мемуары Сен-Симона, пролежавшие под спудом двести лет; искусство Жоржа де ла Тура, «откры­тое» лишь в недавнее время; в некоторой степени это отно­сится и к Рембрандту). На следующей, более высокой ступени ценностей лежат явления, оказавшие глубокое воздействие не только на современников, но и на ближайшее потомство. Наивысшей оценке подлежат такие художественные явления, которые оказали влияние не только в окружении, но и стали достоянием всего человечества» (8, стр.30-31).

* В виду имеется неосуществленное пушкинское предисловие (датирован­ное 1830.Х1.21) к отдельному изданию двух последних глав «Евгения Онеги­на». - Прим. ред.

Непосредственные впечатления говорят о том же. Произве­дения, созданные в разные тысячелетия человеческой истории, не уступают друг другу в совершенстве. При этом даже в реалистическом правдоподобии некоторые произведения скуль­птуры ХУ1П-Х1Х вв. предстают близкими реализму египетско­го мастера четвертого тысячелетия до нашей эры. «Бюст Не­фертити, - пишет Н.П.Акимов, - возрастом в тридцать четы­ре века в гораздо большей степени является для нас совре­менным произведением, чем салонная живопись XIX в.

Еще разительнее судьба произведений, которые уже в мо­мент своего создания являются сильно устаревшими. Так об­стоит дело в тех случаях, когда художник руководствуется принципами и методами, извлеченными из плохого и устарев­шего искусства. Пример. Если современный живописец начнет слепо подражать работам прошлых веков, его картины уста­реют уже в тот момент, когда он грунтует для них холсты» (4, стр.326).

А вот заметка из дневников М.Пришвина: «Тайная совре­менность рассказа о несовременных вещах является, может быть, пробным камнем истинного творчества» (220, стр.8).

Произведения искусства могут обладать, следовательно, ни с чем не сравнимым долголетием и служить удовлетворению потребностей множества людей в течение тысячелетий. Они, значит, вызывают богатые ассоциации у воспринимающих, хотя эти воспринимающие отстоят один от другого на таких расстояниях, что, казалось бы, у них не должно быть ничего общего. Общее, следовательно, есть. Оно должно заключаться в неизменяющейся потребности, если она удовлетворяется тем же неизменным средством чуть ли не всю историю человече­ства. Но ведь и вода утоляет жажду всех людей и во все времена во всевозможных разновидностях (от ключевой до пива и кока-колы), потому что неизменна потребность в ней, как в кислороде, белках, жирах, углеводах...

Поэты и живописцы воспроизводят «закаты медно-крас­ные, восходы янтарные», звездные ночи, лунные и солнечные ландшафты, море, леса, луга, всевозможные человеческие пе­реживания - разнообразные проявления действительности. Всем этим люди любуются и всегда, надо полагать, любова­лись. Прекрасное воспроизведение природы и самого человека доставляет радость - следовательно, служит удовлетворению потребности. Какой? - Вероятно, той же самой, вследствие которой человека радует красота вообще - где бы она ни встречалась.

Гегель утверждал: <«...> рассудку невозможно постигнуть красоту» (64, т. 1, стр.120). Тем не менее существует множество ее определений. Как раз это множество, в сущности, подтвер­ждает правоту Гегеля - <«...> красота в искусстве выступает в форме, которая явно противоположна мысли, и, чтобы дей­ствовать на свой лад, мысль вынуждена разрушить эту фор­му» (64, т.1, стр.18). По определению Т.Манна, «красота -впечатляющее качество; особый род легкого страха она не­пременно вызывает даже в самой спокойной, вообще-то не склонной к страхам душе» (174, т.2, стр.442). Если эти опре­деления сопоставить с мыслью, подчеркнутой Ю.М.Лотманом: «красота есть информация» (164, стр.178) - то, я полагаю, неизбежен вывод: «красота» есть, в сущности, оценка полу­ченной информации, а точнее - положительная эмоция, выз­ванная избытком информации, связанной с возможностью удовлетворения одной из самых глубоко спрятанных, неизмен­ных и вечных человеческих потребностей - потребности чрез­вычайно капризной, непостоянной, одновременно и скромной и настойчивой - потребности достоверности познания, той, удовлетворению которой служит искусство.

«Я смеюсь, - говорил Гете, - над теми эстетиками, кото­рые мучаются, стараясь выразить в абстрактном слове и воп­лотить в понятии то невыразимое, что мы обозначаем словом красота. Красота есть первофеномен и сама по себе никогда не дана в явлении, но отблеск ее виден в тысячах различных созданий творческого духа, она так же многообразна, как сама природа. <...> Красота есть обнаружение тайных законов природы в понимающем. Без понимания не может быть кра­соты» (330, стр.698-699). «Прекрасное есть проявление потаен­ных законов природы, которые без его явления остались бы навсегда скрытыми от нас» (68, стр.324). По Вёльфлину, при­рода есть космос, а красота - открывающийся взору худож­ника закон (46, стр.77).

Вызванная к жизни потребностью, которая обычно не осознается, и обслуживающая эту потребность, красота высту­пает в сознании как некая таинственная, но объективная сила. Отсюда многочисленные попытки определить ее, над которы­ми смеется Гете, отсюда и поклонение ей, выраженное Ш.Бодлером;

 

Ты Бог иль Сатана? Ты Ангел иль Сирена?

Не все ль равно: лишь ты, царица Красота,

Освобождаешь мир от тягостного плена,

Шлешь благовоние, и звуки, и цвета!

(перевод Элдиса, 34, стр.41).

 

Б.Бурсов, излагая взгляды Достоевского, пишет: «А что такое, собственно, красота? То, что нетленно и вечно. Яснее: в чем нашли свое воплощение высшие, я бы сказал, неоспо­римые стремления человека. Как следует из всего, красоту ставил Достоевский выше истины, ибо во всякой истине на­ходил он то, что можно оспорить. Красота неоспорима, и неоспоримость ее в том, что она материализует порыв к бес­конечной истине, где забыто все, кроме этого порыва. «Кра­сота спасет мир», - провозглашает князь Мышкин в «Идио­те». Любимейший герой Достоевского делает девизом жизни любимейшую мысль своего создателя, ставшую для него путе­водной звездой при самом выходе на литературный путь» (44, т.7, стр.101).

Красота столь же многообразна, как неисчислимы транс­формации потребности, которую она обнаруживает. Осознает­ся она в этих трансформациях - потому разнообразны и суж­дения о ней. Для Бодлера она - «Бог или Сатана», для Дос­тоевского - «путеводная звезда». Для Р.Кента ею определяется ценность жизни: «Мы живем ради тех фантастических и нере­альных мгновений ощущения красоты, которые мозг выхваты­вает из сменяющейся панорамы нашего жизненного опыта» (122, стр.44).

Мгновения эти бывают вполне реальны и даже прозаичны «отчего москвичи платят по рублю, по два и по три за один цветочек? И отчего люди платят за цветы деньги? - спраши­вает Вл.Солоухин и отвечает: - Наверное оттого, что суще­ствует потребность в красоте» (262, т.10, стр.104).

«Моей главной, единственной, непрестанно преследующей целью в искусстве живописи всегда служила красота», - вспо­минает К.Коровин (136, стр.30).

Эти суждения на первый взгляд противоречат утверждению Л.С.Выготского: «Несостоятельность теории, говорящей, что задачей искусства является создание красивых вещей и ожив­ление их восприятия, обнаружена в психологии с достовернос­тью естественно-научной и даже математической истины» (56, стр.86). Но противоречия здесь нет, если в поисках красоты и в создании красивых вещей видеть скрывающуюся за тем и другим потребность в познании, и именно - в его ощутимо вещественной достоверности, потребность, выступающую в самых разнообразных трансформациях.

Потребность эта скромна - человеку часто бывает «не до красоты» и «не до искусства» - и она без сопротивления от­ходит в тень. Она настойчива - при первой же возможности она напоминает о себе. Она капризна - ее бывает легко удовлетворить, и она никогда не удовлетворяется полностью и окончательно и потому всегда требует нового и не любит повторений. Всемэтим она несколько напоминает рассмотрен­ную выше социальную потребность «для других» - она так же уступчива и неистребима.

Потребность эту можно понимать как потребность в при­мирении непримиримых противоречий, из которых соткана жизнь. Она реализуется в желании видеть, слышать - так или иначе непосредственно воспринимать - возможность оконча­тельного примирения противоречий.