Глава II предмет и границы толкования

 

(Толкование поведения и переживаний)

 

«Портрет пьесы»

 

Драматический род литературы отличается от других ее родов аналогично тому, как портрет отличается от пейзажа и жанра - предметом изображения. Но любой предмет в живо­писи изображен не ради него самого, в нем скрывается и обнаруживается нечто большее, что, в сущности, и воспроиз­ведено при посредстве изображенного. Поэтому роль предмета - подчиненная, служебная, пока и поскольку речь идет об искусстве живописи.

Предмет выполняет свою роль только в том случае, когда он изображен надлежащим образом. Все заботы художника сводятся к этому, и различные школы, направления и стили борются друг с другом и сменяют друг друга потому, что по-разному понимают «надлежащее» в искусстве. Сокровенный, но обнаруживаемый смысл - необходимый признак произведе­ния искусства; поэтому любое произведение подобно метафо­ре, и в зависимости от богатства смыслов этой метафоры пей­заж или натюрморт можно рассматривать как «портрет» при­роды или неодушевленных предметов, или даже как «авто­портрет» художника, а портрет человека, наоборот, - как натюрморт или пейзаж. Все зависит от того, что в сущности воспроизведено при помощи модели, изображенной на полот­не, на картоне, на стене, каков круг ассоциаций, вызванных моделью у художника и вызываемых ее изображением у зри­телей.

Драматургический род литературы средствами слова изоб­ражает борьбу. «Всякая драма в основе своей имеет борьбу, и возьмем ли мы трагедию или фарс, мы всегда увидим, что их формальная структура совершенно одинакова: везде есть изве­стные приемы, известные силы, с которыми борется герой, и только в зависимости от выбора этих приемов мы различаем разные виды драмы», - так сформулировал эту хорошо извес­тную мысль, вслед за многими другими, Л.С. Выготский (56, стр.156). Но при посредстве изображаемой борьбы драма вос­производит нечто большее, более значительное. Поэтому не видеть в драме борьбы - значит не видеть драмы; не видеть в борьбе более значительного, чем сама борьба, - не видеть в ней искусства.

Всю жизнь любого человека от рождения до смерти мож­но рассматривать как непрекращающийся процесс его борьбы с природой и другими людьми. Б. Брехт заметил, что из про­исходящего между людьми получается все, о чем можно спо­рить, что можно критиковать и видоизменять» (37, т.5/2, стр.204). В каждом случае борьбы и в каждом ее звене можно видеть смысл, выходящий по значению за пределы этого случая или звена. Борьба повсюду, и все многозначно. Поэтому в грани­цах драматического рода литературы возможно широчайшее многообразие: от обнаженной и очевидной борьбы детектива до борьбы скрытой, непохожей на борьбу вообще, как, ска­жем, в диалогах Беккета.

Давно установленная и общеизвестная специфика драма­тургии, на первый взгляд, теряет в таком случае четкие очер­тания. Получается, что занята она, в сущности, воспроизведе­нием человека, как и лирика, и эпос, да и все искусства без исключения.

И это действительно так. Но каждое искусство пользуется теми или иными связями человека с окружающим его миром - определенными сторонами его бытия, определенными, чув­ственно ощутимыми областями проявлений жизни человечес­кой. Такая односторонность вытекает из ограниченности ма­териала средств выражения каждого рода искусства. Но односторонность эта - кажущаяся, как и ограниченность вы­разительных возможностей материала.

Цвет, звук, слово, объем, действие, движение, борьба -материалы разных родов искусства. Благодаря метафорическо­му их использованию, художник любого рода искусства, изоб­ражая как будто бы одну сторону природы человека или его связей с миром, может в действительности захватить его це­ликом - показать самую его сущность, обычно скрытую, но в искусстве проявляющуюся. Поэтому каждый род искусства об­ладает возможностями, не поддающимися измерению, и прак­тически - неисчерпаемыми.

 

Только высказывания

 

Драматургия изображает человека борющегося. Человек обладает определенной внешностью (но этим занимается жи­вопись, графика), определенным объемом (но это - предмет скульптуры), он живет внутренней жизнью мысли, чувства, воли и проходит различные этапы жизненного пути (этим заняты лирика и эпос). Одно отнюдь не исключает другого, да и приведенный перечень связей человека, или сторон его природы, с которых рассматривают его различные искусства, конечно, не полон.

Пока речь идет лишь о том, что, подобно тому, как через пейзаж живописец выражает связь человека с природой (в самом широком или узком смысле), и подобно тому, как че­рез черты лица рисунком и цветом портретист изображает не только облик, но и характер и душу человека, -- подобно этому драматург более или менее успешно изображает всего человека и самую его сущность через участие его в борьбе с другими людьми. Вследствие этого, если ему действительно удалось изобразить борьбу надлежащим образом, он изобра­жает не только данных борющихся, но и то, что относится ко многим другим, иногда отдаленным один от другого сотнями лет и километров.

Каждый человек - борющийся, поэтому драматургия мо­жет заняться любым. Но поэтому же другие искусства (напри­мер: лирика, живопись) могут игнорировать участие его в борьбе (как и то, например, что он дышит, питается и т.д)..

Но, занятая человеком борющимся, драматургия берет в самой борьбе не все, составляющее ее поток, а лишь наиболее суще­ственное и специфически человеческое - словесный состав речей.

Если литература все выражает словами, то драма - только прямой речью, а в речи - одной ее стороной – словесным составом.

Такое, казалось бы, стеснительное самоограничение драмы, необходимо ей присущее, нисколько не обедняет ее возможно­стей; оно целесообразно.

Что выражают слова написанные, но не звучащие? Почему и зачем в драме опущены способы произнесения этих слов и те бессловесные проявления борьбы, которые ей сопутствуют и ее осуществляют? Все это отсутствует в драме как лишнее в произведении драматического рода искусства литературы; строгим отбором слов прямой речи создаются недоговорён­ность и метафоричность, необходимые для широты ассоциа­ций и обобщений - для многозначности.

Словесный состав речей борющихся выражает применяе­мую ими в борьбе аргументацию, как они способны выразить ее словами.

Этим и только этим драма изображает борьбу и участву­ющих в ней людей, и этого средства оказывается достаточно для создания образов, выражающих широчайшие обобщения в течение столетий все новым поколениям читателей и зрителей. Образы эти поддаются, следовательно, все новым и новым разнообразным толкованиям.

Такие возможности открываются в драме, в сущности, именно потому, что в ней нет ничего, кроме словесной аргу­ментации, а ткань этой аргументации является (или, во вся­ком случае, может быть и бывает) произведением художе­ственной литературы.

 

Объемы поведения

 

Изобразительные возможности слова весьма ощутимо ог­раничены. «Всякое слово (речь) уже обобщает», - писал В.И. Ле­нин, конспектируя Гегеля в «Философских тетрадях» (148, т.38, стр.269). Слово обозначает только общее, а неповторимо ин­дивидуальное ему не поддается. Оно может, разумеется, путем ассоциаций вызвать представление о совершенно частном (а в словесном искусстве оно именно так и применяется), но изобра­зить индивидуальное оно не может по самой природе своей.

Следовательно, в «изображении» борьбы, составляющей драму, «изображено» лишь общее, хотя в натуре во всякой борьбе и всегда содержится также и частное. В.И. Ленин для себя конспектировал: «Всякое общее лишь приблизительно охватывает все отдельные предметы. Всякое отдельное неполно входит в общее и т.д. и т.п. Всякое отдельное тысячами пере­ходов связано с другого рода отдельными (вещами, явлениями, процессами)» (148,т.38, стр.359).

В поведении борющегося человека общее и отдельное практически всегда сосуществуют, но при рассмотрении этого поведения в одних случаях выступает на первый план и при­обретает главенствующее значение общее, в других - неповто­римо индивидуальное. Бывает важнее что человек делает, а бывает - как он это делает; в первом обычно наиболее суще­ственно общее, во втором - частное.

Поведение человека можно рассматривать в разных объемах или с разных дистанций - от поведения в объеме мельчайшего действия, определяемого ближайшей целью и длящегося считан­ные мгновения, до поведения в объеме всей его жизни - в объеме ее «сквозного действия», ведущего к «сверх-сверхзадаче». Мель­чайшее сливается во все более и более крупное, а целое, наоборот, делимо на все меньшие и меньшие отдельности, подобно тому как года слагаются из месяцев, месяцы - из недель, недели - из дней и т.д., в ту и другую стороны - вплоть до столетий в одну и долей секунды-в другую.

Совершенно индивидуальное присутствует в любом звене по­ведения любого человека потому, что нет двух людей, у которых совершенно совпадали бы природные задатки и биографии. Но обнаруживается это неповторимо индивидуальное и приобретает для окружающих то или иное значение в зависимости от того, в каком объеме это поведение рассматривается. Чаще всего человек вольно или невольно принуждает других рассматривать его пове­дение в том или другом объеме, а следовательно - видеть в нем либо преимущественно общее, либо преимущественно частное.

Частное выступает на поверхность в самых больших и самых малых объемах поведения. Общее - в объемах средних (или на средней дистанции).

Почерк у каждого свой; походка, улыбка, смех, манеры, голос, интонации у каждого свои. При этом самые разные люди пишут и произносят одни и те же слова, ходят по тем же улицам, над тем же смеются, пользуются тем же языком и теми же грамматическими правилами. Но при всем, совпадающем у многих людей, отдален­ные идеалы, мечты, привязанности (а, значит, и отвращения) у каждого опять свои, только ему присущие. В них, конечно, содер­жится и что-то общее, объединяющее с другими, но потерять част­ное, единичное в этой области - значило бы, в сущности, ликви­дировать индивидуальность как таковую, уничтожить прошлый опыт, биографию человека. Это практически невозможно, хотя люди постоянно и по разным причинам игнорируют или забыва­ют об индивидуальных, неповторимых особенностях, необходимо присущих каждому реальному человеку.

Поскольку драматургия изображает людей, борющихся сло­вом, она занимается средними объемами их поведения. В подав­ляющем большинстве жизненных случаев так же происходит и знакомство одного человека с другим - в «среднем объеме поведе­ния». Нередко этим «средним» знакомство и ограничивается, хотя может длиться годами и десятилетиями. Таковы пьесы и спектак­ли, лишенные художественного качества, или бедные им. Они по­добны мимолетным или шапочным знакомствам.

 

Структура намеков: сюжет

 

Искусство драматургии изображает борющихся в «среднем объеме», чтобы принудить читателя заинтересоваться ими как индивидуальностями; ее функция - призвать читателя создавать в своем воображении то неповторимое, на что намекает пьеса, что не выражено в самих по себе высказываниях и что делает их зна­чительными и многозначными.

Сопоставляя высказывания одного с высказываниями других и вникая в логику высказываний каждого, накапливая впечатле­ния от всех этих высказываний, читатель видит изображенную в пьесе борьбу. Она существует в его воображении в большей или меньшей полноте и конкретности жизненных проявлений, хотя в пьесе дана лишь одна словесно-текстовая сторона этой борьбы, только аргументация.

Нет сомнения, не только от текста пьесы, но и от читателя за­висит, что именно увидит (вообразит) он, прочтя пьесу. Ее функ­ция - заставить читателя работать. «На сто ладов можно толко­вать одно и то же событие», - отметил Торнтон Уайдлер (282, стр.160). Структура пьесы специально так построена, чтобы свя­зывать в максимально стройную, целостную, единую картину все высказывания, составляющие ее, и все ассоциации, возникающие у читателя и от отдельных высказываний, и от общего их строя, и от возникающих представлений об изображенной борьбе.

Этой цели драматургия достигает, нанизывая высказывания на сюжет. Он заставляет действующих лиц высказываться в раз­ных, последовательно развивающихся событиях и строит события из этих высказываний. Сюжет нужен в драме как основание для высказываний, а они дают сюжету развитие и побуждают новых людей к новым высказываниям в новых обстоятельствах, по но­вым поводам.

Г.Д. Гачев так определяет сюжет: «Сюжет (франц. sujet) - это тема, субстанция высказывания. Лишь потом это слово перейдет в категорию формы. Но и тогда сохранится в нем его первичное значение. Сюжет - это содержание и одновременно структура. То же самое представляет собой троп. Это семантическая категория -разные виды смысловых ассоциаций» (61, стр.61). Любопытно сопоставить с этим определением мысль В. Каверина: «Портреты Рембрандта не менее сюжетны, чем «Утро стрелецкой казни», хотя «сюжета» в смысле «события» в них нет и следа» (112, стр.84). В. Каверин поместил слово «событие» в кавычки, видимо имея в виду общепринятое его употребление. Ведь он приводит рекомен­дацию художника рассматривать любое цветовое сочетание на полотне («пятно») как событие.

Сюжетность портрета (по В. Каверину) и сближение сюжета с метафорой, тропом (по Г. Гачеву) можно продолжить, и сюжет­ность драмы рассматривать как ее «бесконечную структурность», позволяющую видеть в ней события, борьбу и действия в разных объемах.

Так посредством сюжета драма переключает внимание читате­ля от высказываний борющихся - к их поведению в борьбе, а в нем - к их внутреннему миру. Но читатель может строить о нем только догадки и более или менее вероятные предположения. Причем каждый строит их по-своему, а если они представляются ему значительными, интересными, ему свойственно искать под­тверждений их правильности. Для этого читатель идет в театр смотреть знакомую пьесу или по нескольку раз смотрит тот же спектакль. Я думаю, с той же целью режиссер ставит пьесу.

 

Поле интерпретаций

 

Догадки об индивидуальном в большом объеме поведения борющегося возникают от замеченного своеобразия в том об­щем, что видно в среднем объеме. Интерес к тому, что маячит вда­ли, возникает на средней дистанции, когда впервые обнаружи­вается только намек на что-то необычное. Правильность или ложность догадки выясняется при ближайшем рассмотрении, или в малом объеме.

Только на близком расстоянии - в контексте малых и мельчайших действий - обнаруживается содержание целого во всех его подробностях. Так проверяется то своеобразие, намек на которое удалось заподозрить, но которое можно и не за­метить на средней дистанции, в поведении среднего объема.

Оперируя словом, драматургия не договаривает большие и малые объемы поведения борющихся - она дразнит воображе­ние несомненным существованием значительности большого объема, некоторым своеобразием его контуров. «Художествен­ный текст создает вокруг себя поле возможных интерпрета­ций, порой очень широкое. При этом, чем значительнее, глубже произведение, чем дольше живет оно в памяти челове­чества, тем дальше расходятся крайние точки возможных (и исторически реализуемых читателем и критикой) интерпрета­ций», - пишет Ю.М. Лотман (162, стр.122).

Театральное искусство дорожит своеобразием действующих лиц и строит их поведение в полном объеме - и большом, и малом. Начиная от пьесы - от середины - оно идет в ту и другую стороны: к большому ведет его. режиссура, к малому -актерское искусство. Режиссура строит борьбу и обеспечивает актеров направлениями; актеры реализуют борьбу, доказывая логикой действий плодотворность направлений - данных тол­кований. Большое, реализуясь в малом, делается живым, а как живое приобретает новую многозначность. Поэтому актерское искусство, подчиняясь режиссуре, не теряет своей художествен­ной самостоятельности.

Согласно К.С. Станиславскому, подлинное театральное ис­кусство отличается от всяческих подделок фактом существова­ния в нем сквозного действия и сверхзадачи; о том, что они действительно существуют, и о том, в чем именно они заклю­чаются, мы узнаем только из. логики «простейших физических действий», совершаемых актерами в ролях, из тех «чуть-чуть», которые в любом виде искусства отличают подлинное от ложного, поддельного. Отсюда интерес К.С. Станиславского к «простым физическим действиям», который, по мнению диле­тантов и ремесленников, противоречит интересу к сквозному действию и сверхзадаче. К.С. Станиславский писал: «Скажут, что не во внешнем - главная цель нашего искусства, что оно заботится прежде всего о создании жизни человеческого духа передаваемого на сцене произведения. Согласен, и именно потому начинаю работу с создания жизни человеческого тела» (266, стр.552).

И сверхзадача, и простые физические действия создаются театром; их нет в пьесе. Театр вносит их, и вносит те, а не другие, так, а не иначе поняв сюжет пьесы, так, а не иначе трактуя его. Упомянутое выше отрицание толкований в ре­месленной режиссуре есть пренебрежение и к простым физи­ческим действиям и к сверхзадаче. Иногда -- красноречивая декламация об идеях, на деле же - доклад авторского, текста, то есть оперирование общим, даже без попыток привнесения индивидуального.

Но без индивидуального в логике поведения действующих лиц не может возникнуть на сцене и жизненная правда (достоверность, убедительность) событий сюжета, к которым свойственно стремиться и драматургии, и театру. Вот обосно­вания, предложенные Вл.И. Немировичем-Данченко: «Зачем нуж­но, чтобы в театре был живой человек? Вот вопрос, который непременно ставят поклонники театра, избавленного от <...> близости к жизни <...>, защитники «театральности», как ее понимали в старину. На этот вопрос есть очень серьезный и очень важный ответ. Это нужно для того, чтобы зритель или читатель мог воспринимать во всей полноте и идеологию и психологию видимых или читаемых произведений. Нужно для того, чтобы он почувствовал близость их содержания к его собственной жизни» (196, стр.193).

Не менее определенно и суждение А.Н. Островского: «Изо­бретение интриги потому трудно, что интрига есть ложь, а дело поэта - истина. Счастлив Шекспир, который пользовался готовыми легендами: он не только не изобретал лжи, но в ложь сказки вкладывал правду жизни. Дело поэта не в том, чтобы выдумывать небывалую интригу, а в том, чтобы про­исшествие, даже невероятное, объяснить законами жизни» (цит. по 324, стр.77).

Режиссерское толкование пьесы -- область больших объе­мов. Начиная с единого события пьесы в целом, режиссер толкует события актов, а далее -- логику участия каждого действующего лица в борьбе, составляющей данное событие. Режиссерская трактовка пьесы существует в спектакле, если в нем налицо (ощутимо, видимо) своеобразие - метафорический смысл - построенной на сцене борьбы, а значит, и характеров действующих лиц.

Проверяется режиссерское толкование в актерском осуще­ствлении. Если толкование правомерно, то логика большого объема постепенно, и для зрителей незаметно, переходит в логику малого объема (режиссура - в актерское исполнение), а вместе с логикой среднего объема (текстом высказываний) все они образуют единое целое - спектакль как новое произ­ведение искусства (новое «прочтение» пьесы). Если же толко­вание целого не находит подтверждения в частностях, то оно остается нереализованным, как неясным остается и вопрос о правомерности данного толкования, данного замысла. Но, по выражению Р.-М.Рильке, «замысел это одно - и почти ничто, а исполнение это уже нечто совсем другое, и оно-то - всё» (228, стр.208). Так, во всяком случае, - в искусстве.

Несовместимость логики малого объема с проектируемой логикой большого объема практически чаще всего возникает вследствие недостатка либо зоркости, либо внимания к разви­тию сюжета в среднем объеме.

 

«Я всадник, но я же и конь»

 

Изучение пьесы режиссером есть, в сущности, изучение це­лей высказываний действующих лиц. Причем, целей преиму­щественно отдаленных, тех, что прямо не высказаны, но слу­жат основанием участвовать в борьбе и определяют повороты в ее течении. В результате такого изучения возникают представ­ления о каждом как о личности своеобразной, обладающей собственной, неповторимой логикой.

Но такое представление невозможно, в сущности, и без моби­лизации изучающим собственного жизненного опыта, своих зна­ний, своих представлений о людях и о жизни - своих ассоциаций.

Толкование подобно сплаву найденного в пьесе с суще­ствующим в собственных представлениях толкователя. Сплав этот тем прочнее, чем глубже одно проникает в другое: чем больше дорогого лично для себя, субъективно значительного внес режиссер в трактовку и чем больше объективных под­тверждений этому нашел он в пьесе - в том, что в ней изоб­ражено и как оно изображено, начиная с ее композиции в целом (в большом объеме) и до микроструктуры реплик, и ремарок, особенностей языка и знаков препинания (до под­тверждения большому в малом).

Трактовка начинается как будто бы с «фактов», данных в пьесе. Но, как сказал И.П. Павлов, «если нет в голове идей, то не увидишь и фактов» (205, стр.594). Без «идей в голове» факты ведут к ремеслу, не нуждающемуся в толкованиях. А по Гегелю, «подлинно живой художник <...> находит тысячи стимулов к деятельности и вдохновению, стимулов, мимо ко­торых другие проходят, не обращая на них внимания». Далее Гегель говорит: «Если мы поставим дальнейший вопрос - в чем состоит художественное вдохновение, то оно заключается именно в том, что поэт полностью поглощен своим предме­том, целиком уходит в него и не успокаивается до тех пор, пока он не придаст художественной форме законченный и отчеканенный характер» (64, т.1, стр.299).

Так «факты» пьесы сплавляются с «вдохновением худож­ника» и возникает двойственная ситуация, описанная Р. Гамза­товым: «Иногда мне кажется, что я охотник, рыболов, всад­ник: я охочусь за мыслями, ловлю их, седлаю и пришпориваю их. А иногда мне кажется, что я олень, лосось, конь и что, напротив, замыслы, раздумья, чувства ищут меня, ловят меня, седлают и управляют мной» (58, стр.24).

В трактовке драмы, поскольку она реализована на языке режиссерского искусства - во взаимодействии образов, все от

начала и до конца продиктовано пьесой, вытекает с полной необходимостью из ее текста, и в то же время все своеобраз­но, ново, неожиданно выражает индивидуальность режиссера такою, какова она в действительности. Обнаруживается, что он собою представляет как член человеческого общества, как профессионал, как психолог, как личность' вообще. Все это реализуется, помимо его воли, в том, что именно в пьесе вызывает у него и какие именно ассоциации; приводит ли он эти ассоциации к единству, к какому именно и как обознача­ет, в чем выражает он это единство.

Ассоциации далекие и яркие (богатые, обильно обоснован­ные личным опытом) ведут к трактовкам оригинальным и решениям смелым, но их труднее обосновать текстом пьесы, чем ассоциации близлежащие. Как поэтическая мощь в значи­тельной мере определяется смелостью и новизной метафор, так и творческий размах режиссера проявляется в смелости реализуемых им трактовок - в неожиданности ассоциаций и точности их воплощения на языке режиссерского искусства.

Чтобы доказать спектаклем правомерность смелого реше­ния, неожиданного толкования, далекой ассоциации, нужно легко переводить высказывания действующих лиц в разные варианты течения борьбы, в частности, в такую борьбу, кото­рая подтверждает данное толкование, делает его логически необходимым. Поэтому чем смелее толкование, тем нужнее режиссеру профессиональное мастерство. Но и обратно: высо­кое профессиональное мастерство в построении борьбы, в практической психологии расчищает путь далеким ассоциаци­ям и смелым решениям, облегчает их реализацию и проверку их правомерности.

Здесь вспоминаются слова Г. Флобера: «Какой же сложный механизм заключен в простоте, и как много нужно уловок, чтобы быть правдивым!» (294, стр.584).

И.Э. Грабарь писал: «Обычно технике отводят самое пос­леднее место, считая ее вопросом какой-то специальной худо­жественной кухни, крайне неинтересной и скучной материей. Это одно из самых закоренелых, глубоких и печальных недо­разумений, ибо техника не только случайный способ выраже­ния мысли и чувства художника, но часто направляющий, даже решающий момент в творчестве» (77, стр.188).

К режиссуре относятся в полной мере и признание Флобе­ра и вывод И.Э. Грабаря. Режиссерское искусство как художе­ственная критика, в отличие от режиссуры как ремесла или как административной деятельности, невозможно без искрен­ности, оснащенной мастерством, или без мастерства, подчиненного искренности, без практической реализации смелых решений и новых толкований.

Искренность - обязательное условие их возникновения, а мастерство делает ее видимой и слышимой. Поэтому можно сказать, что оно предшествует искусству. Так толкованию предшествует знакомство с пьесой и размышления о ней и ее окрестностях; так переводу предшествует знание языка и так мастерство лежит у подножия искусства.

 

Причины высказываний

 

Что именно должен толковать режиссёр, изучая пьесу, пользуясь собственными представлениями о жизни и оставаясь в пределах своей художественной профессии?

Этим всегда недоговоренным в пьесе, неизбежно возникаю­щим при ее чтении в воображении читателя-режиссера, этим связанным с его человеческим опытом и его профессией явля­ются мотивировки - обоснования, дающие право, делающие возможными, необходимыми данные в пьесе высказывания всех без исключения действующих лиц.

«Мотивировки в искусстве, - пишет Ю. Тынянов, - оправ­дание одного какого-либо фактора со стороны всех осталь­ных, его согласованность со всеми остальными (В. Шкловский, Б. Эйхенбаум); каждый фактор мотивирован своей связью с остальными» (281, стр.33).

Ближайшая цель высказывания может быть совершенно ясна. Цель реплики «Здравствуй, Катя!» - поздороваться с Ка­тей. Следующая по субординации - зачем с Катей здоровать­ся? - уже менее ясна, и так далее... Мы возвращаемся к рас­смотрению поведения в разных объемах. Что человек в дан­ный момент делает или говорит - можно видеть и слышать; о ближайшей цели действия и высказывания можно судить почти безошибочно; для чего ему эта цель нужна - об этой цели «второй дистанции», если так её назвать, можно лишь строить предположения; а зачем эта? - какова цель «третьей дистанции»? «четвертой»? «пятой»? и т.д. Цели эти не даны в пьесе, как не даны они в поведении и высказываниях окру­жающих нас знакомых, хотя подразумевается, что и у дей­ствующих лиц драмы, и у окружающих нас, и у каждого из нас они существуют.

Отдаленные цели часто не осознаются. И.С. Тургенев опре­деляет их так: «А черт знает, зачем! <...> Пусть читатель по­ложит руку на сердце и вспомнит, какое множество поступков в его собственной жизни не имело решительно другой причи­ны» (280, т.4, стр.72). Так, по крайней мере, кажется субъек­ту: неизвестно зачем и почему. По мере удаления цель посте­пенно как бы рассасывается, растворяется в пространстве.

До некоторой относительно близкой дистанции цели лю­дей выглядят столь простыми, что их можно бы уложить в несколько стандартов: люди учатся, чтобы получить образова­ние, приобрести специальность; работают, чтобы пользоваться уважением окружающих, чтобы кормить, одевать и учить де­тей; лечатся, чтобы быть здоровыми и т.д. и т.п. А вот зачем все это, на что тратятся годы жизни? Зачем образование, специальность, уважение окружающих, благополучие потом­ства, здоровье и т.д. и т.п.? Многие ответа на этот вопрос не имеют, о нем не задумываются и считают его праздным.

Между тем, мотивы, побуждающие добиваться всех этих и подобных им целей и бороться за них, могут быть разными; они могут совершенно не осознаваться субъектом, могут осоз­наваться им частично или ложно; могут быть более или менее интенсивными и устойчивыми, могут представлять собою большую или меньшую общественную ценность или общест­венный вред. Мотивы эти - обширная область стимулов чело­веческого поведения и, прежде всего, - поведения в борьбе. Человек борется за то, что ему дорого, даже если он этого не осознает.

Мотивы поведения у каждого человека и в каждом случае существуют; они никогда не лежат на поверхности поведения и не могут быть полностью выражены словами; проявления их изменчивы и многообразны, хотя сами они бывают весьма устойчивы. Они в наибольшей степени характеризуют каждого человека и отличают внутренний мир одного от внутреннего мира другого; переплетаясь с опытом, знаниями, природными задатками, способностями, они представляют как бы сущность каждого данного человека - основной каркас его «жизни че­ловеческого духа».

Один и тот же, казалось бы, поступок может быть про­диктован разными и даже противоположными мотивами и вследствие этого быть и преступлением и подвигом. Мотивы отличают обывателя от героя, подвижника - от преступника, эгоиста - от альтруиста. Причем нет двух одинаковых под­вижников, преступников, карьеристов, неудачников, героев. Мотив скрывается за каждым поступком человека

И.М. Сеченов писал: «Жизненные потребности родят хоте­ния, и уже эти ведут за собою действия; хотение будет тогда мотивом или целью, а движение - действием или средством достижения цели. <...> Без хотения как мотива или импульса движение было бы вообще бессмысленно» (237, стр.390).

На решающей роли мотивировок в поведении человека основано центральное положение понятия «задача» в теат­ральном искусстве «школы переживания». Как действие опре­деляется целью, так деятельность определяется мотивировками, и так любая частная сценическая задача связана со сверхзада­чей в «системе Станиславского». Яркость и значительность образа определяются ясностью и значительностью его моти­вов; его сложность - их проявляющимся своеобразием. Таки­ми представляются обычно читателю Отелло и Яго, Гамлет и Полоний, Городничий и Хлестаков - все примечательные ха­рактеры мировой литературы.

Некоторые догадки и предположения о мотивах мы полу­чаем неизбежно при чтении пьесы. Но обычно они лишены конкретности и часто в разных вариантах повторяют некото­рую, ту или другую, общую норму благородства, подлости, философской сосредоточенности, карьеризма, легкомыслия и т.п. Режиссерское толкование как художественная критика от­личается от подобных читательских предположений утвержде­нием мотивировок неожиданных, ярких, определенных. Далее, практическое искусство режиссера заключается в том, что толкования эти делаются видимыми и слышимыми в контек­сте построенной в спектакле борьбы, которую осуществляют актеры.

Упомянутая выше «читательская» художественная критика Л.С. Выготского в этюде «Трагедия о Гамлете - принце Датс­ком» не претендует на режиссерское толкование и не является таковым именно потому, что толкователь отрицает возмож­ность реальных мотивировок в поведении Гамлета и приходит к выводу - «сыграть Гамлета представляется нам невозмож­ным» (56, стр.358). Согласно комментарию к этюду, толкова­ние «Гамлета» в постановке Г. Крэга в Московском художе­ственном театре (1911 г.) было близко к Выготскому; спек­такль действительно оказался неудачным, и К,С. Станиславс­кий убедился в неосуществимости намерений Г. Крэга (56, стр.534).

Упоминаемое Л.С. Выготским толкование того же «Гамле­та» Куно Фишером может служить примером толкования именно мотивировок. К. Фишер видит мотивы поведения Гам­лета, Лаэрта, Фортинбраса в мести за убитых отцов (56, стр.219-220). По Б.Л. Пастернаку, поведекие Гамлета мотиви­ровано иначе не личной местью, а выполнением долга «судьи своего времени и слуги более отдаленного» будущего. Он пишет: «Гамлет» - не драма бесхарактерности, но драма долга и самоотречения. «Гамлет» - драма высокого жребия, заповеданного подвига, вверенного предназначения» (211, стр.797). Критические толкования трагедии К. Фишером и Б. Пастернаком могут, я полагаю, лечь в основу различных ре­жиссерских толкований; для этого они должны быть конкре­тизированы в материале режиссерского искусства - переведены на язык взаимодействия и борьбы, первоначально хотя бы в проекте, теоретически.

Касаясь мотивировок поведения героев трагедий Шекспира «Ромео и Джульетта» и «Король Лир», Б.Л. Пастернак еще ближе подходит к режиссерскому варианту художественной критики: он указывает на своеобразие борьбы, продиктован­ной «первой юношеской любовью» («Ромео и Джульетта») и мотивировками любви «в более широком смысле» - любви к ближнему, любви к правде («Король Лир»), Эти толкования поэта-переводчика можно назвать первыми звеньями потенци­альной режиссуры - незавершенными началами режиссерских толкований.

 

Построение мотивировок

 

Фиксация (первоначально в воображении режиссера) мотиви­ровок определенных, неожиданных, но доказуемых текстом пьесы и наполняющих жизнью ее сюжет, нахождение таких моти­вировок и обоснование ими поступков всех борющихся - са­мая ответственная и трудная работа режиссера. Ошибка, про­счет, упущение, недостаточная определенность угрожают здесь самыми пагубными последствиями для спектакля в целом.

Мотивировки - это силы, движущие спектакль. Каждая тянет его в свою сторону и движется он по «равнодействую­щей». Смысл спектакля в том, куда она ведет. Дать ей на­правление можно только точными направлениями сил, кото­рые она подытоживает и объединяет. Пробел, нажим, фальшь неточность в любой из них неизбежно более или менее ска­жутся на направлении «равнодействующей» и, следовательно, нарушат структуру целого - стройность режиссерской компо­зиции борьбы в спектакле.

«Понятие структуры, - пишет Ю.М. Лотман, - подразуме­вает, прежде всего, наличие системного единства. Отмечая это свойство, Клод Леви-Стросс писал: «Структура имеет систем­ный характер. Соотношение составляющих ее элементов тако­во, что изменение какого-либо из них влечет за собой изме­нение всех остальных» <...> Структура всегда представляет со­бою модель. <...> Текст же [«текстом» Ю.М. Лотман называет реальную ткань произведения искусства любого рода - П.Е.] по отношению к структуре выступает как реализация или интерпретация ее на определенном уровне (так «Гамлет» Шек­спира в книге и на сцене, с одной точки зрения - одно про­изведение, например, в антитезе «Гамлету» Сумарокова или «Макбету» Шекспира; с другой же стороны - это два разных уровня интерпретации единой структуры пьесы). Следователь­но, текст также иерархичен. Эта иерархичность внутренней организации так же является существенным признаком струк­турности». Это общее положение Ю.М. Лотман иллюстрирует примерами: «Так, евангельская притча или классицистическая басня представляет собой тексты, интерпретирующие некото­рые общие религиозные или нравственные положения. Однако для людей, которые должны воспользоваться этими поучения­ми, они представляют модели, интерпретируемые на уровне житейской практики и поведения читателей» (162, стр.12-13).

Подобно этим примерам, структуру мотивировок на уров­не режиссуры как художественной критики (в толковании пьесы) можно назвать текстом, интерпретирующим модель пьесы; эта же структура является моделью, подлежащей интерпретации на уровне режиссуры как практической психологии, в тексте взаимодействий и борьбы. Та же структура взаимо­действий есть текст режиссерского искусства и модель, под­лежащая интерпретации в тексте актерского искусства.

Поэтому структура мотивировок должна быть зафиксиро­вана не только как сложное единство толкования и толкуемо­го, но и как план, подлежащий реализации в коллективном искусстве театра. Художественная ответственность фиксации мотивировок усугубляется трудностью не только <