Концепция любви в творчестве Бунина.

Концепция любви в творчестве Бунина.

Изображение русского национального сознания в прозе И. Бунина (повесть «Деревня»).

Бунин Иван Алексеевич (1870 – 1953)

Первый лауреат Нобелевской премии по литературе из России (1933 год).

Родился в Воронеже. В 17-летнем возрасте начал писать стихи, в 1887 году дебютировал в печати. В 1889 году переезжает в Орёл и идёт работать корректором в местную газету «Орловский вестник». 22 февраля в 1887 в петербургском еженедельнике «Родина» появилось стихотворение «На смерть Надсона». Издательница газеты «Орловский вестник» Семенова (прототип Авиловой) в 1889 предложила стать ее сотрудником. С тех пор начинает жить литературным трудом. Первая любовь – корректорша Пащенко (прототип Лики). 1895 – уехал их Орла. Знакомство со многими известными писателями. Конец 1906 – встречает будущую жену, Веру Муромцеву.

Самоопределение между народничеством и толстовством. Брат – участник народнического революционного движения. События первых лет революции почти не нашли непосредственного отклика в творчестве Бунина тех лет. Он не писал ни политических стихов, ни злободневных очерков, хотя в 1905—1907 Бунин наблюдал за революционными выступлениями и в Москве, и в Петербурге, и в Крыму, и в деревне. В 1907 г., Бунин предпринимает длительное путешествие по странам Востока и Западной Европы и то, что происходило тогда в России и с Россией, осмысливается позднее, тема неизбежной гибели человеческих культур.

Творческий путь А. Куприна

Повесть Купина «Поединок»: система образов, сюжет, композиция.

Рассказы Горького о босяках и цикл «По Руси»

Автобиографическая проза М. Горького («Детство», «В людях»)

Концепция человека в раннем творчестве Горького.

Романтическое начало в раннем творчестве Горького.

Что общего между Фомой Гордеевым и героями ранних рассказов Горького?

Образ художника и мотив творчества в лирике Брюсова и Блока.

Брюсову традиционно отводят место мэтра символизма, лидера декадентов. Он много сил отдавал и наставлениям юным поэтам, и самой организации поэтического труда. Обращение к ускользающим образам, попытка прорваться в иррациональное сочетались в Брюсове со способностью «конструировать» поэзию, строго следить за стихотворными формами. Поэт в его понимании должен был быть истинным тружеником, а не просто мечтателем:

Вперед, мечта, мой верный вол!

Неволей, если не охотой!

Я близ тебя, мой кнут тяжел,

Я сам тружусь, и ты работай!

Такое контрастное соединение мечты и деловитости является особенностью всей брюсовской поэзии. Критики отмечают некоторую холодность. В Брюсове много сальеризма» (то есть учительства). Но именно это и сделало Брюсова общепризнанным классиком символизма.

В ранней лирике Брюсов воспевает поэта-героя, странника «страшного мира», одинокого и «усталого», «утомленного» вечной тревогой и чувством ущербности жизни:

Мучительный дар даровали мне боги,

Поставив меня на таинственной грани.

И вот я блуждаю в безумной тревоге,

И вот я томлюсь от больных ожиданий.

В брошюре «Об искусстве» формулируется цель искусства – самораскрытие непонятой в этом мире души. Несмотря на весь свой рационализм, Брюсов, будучи символистом и романтиком, призывает отражать в поэзии не сам мир, а впечатление от него, впечатление души поэта. Программным является стихотворение «Юному поэту». В этом стихотворении автор не боится использовать романтические штампы: «взор горящий», «взор смущенный». Развернутые эпитеты отражают внутреннее состояние человека. Импрессионистический портрет поэта («юноша бледный») очень близок стандарту романтического героя XIX века, когда под бледным челом подразумевалась разочарованность, горящий взгляд выдавал мятущуюся натуру. В поисках героев для своей поэзии Брюсов часто обращался к прошлым эпохам. Образцовым поэтом для него был Данте, веривший в величие людей. Автора привлекали дерзновенность мысли, страстность служения своему призванию, деятельность героя. Обращение к лирическим персонажам из прошлого и мифологии было продиктовано желанием утвердить идеал поэта – носителя высокой миссии, проповедника истины, красоты и добра.

Принципы художественного мировоззрения, свое понимание отношений художника и общества Блок пытается сформулировать в программно-теоретической статье «О лирике» (1907). Провозглашая стихийную свободу лирического поэта, Блок в то же время ощущает что узкий «лиризм» – принцип предельной субъективности – противоречит целям и задачам подлинного искусства. Лирическая стихия грозит искусству опустошением. В предисловии к тому «Лирических драм» поэт заявляет, что «лирика не принадлежит к тем областям художественного творчества, которые учат жизни». Но преодоление «лирики» как мировоззрения стало возможным для Блока лишь через трагическое переживание. Перед Блоком возникает проблема трагического переживания жизни и высоко трагедийного искусства, ставшая в годы творческой зрелости, центральной проблемой его общественного и художественного мировоззрения.

Блок говорит о месте и роли подлинного художника в жизни в статье «Три вопроса» (1908), он пишет о необходимости осознания им своего общественного долга; только соединение красоты и пользы, понимаемое художником как долг перед народом, может создать прекрасное в искусстве: «Это – самый опасный, самый узкий, но и самый прямой путь. Только этим путем идет истинный художник, только этим различаются подлинное и поддельное, вечное и невечное, святое и кощунственное». А в годы, когда символисты отрицали роль наследия демократической, революционно-демократической литературы и эстетики в развитии русской культуры, Блок пишет в записных книжках 1908 о замысле создания журнала с традициями добролюбовского «Современника».

Зинаида Гиппиус

Зинаида Николаевна Гиппиус (по мужу Мережковская)

1869 —1945

Поначалу Гиппиус и Мережковский заключили негласный уговор: она будет писать исключительно прозу, а он — поэзию. Жена по просьбе супруга переводила байроновского «Манфреда»; попытка оказалась неудачной. Наконец Мережковский объявил о том, что сам собирается нарушить договор: у него возникла идея романа о Юлиане Отступнике. С этого времени они писали и стихи, и прозу.

Для раннего творчества Гиппиус характерны неприятие будничной жизни и смутная тоска по непостижимому и неосуществимому. В привлекшем внимание читателей конца века стихотворении «Песня» утверждалось: Мне нужно то, чего нет на свете.

В поэзии Гиппиус все отчетливее выступает глубоко пессимистическое восприятие мира, полное отрицание ценности человеческого существования, все чаще появляются в ней мотивы отчаяния, ожидания неминуемой смерти. менее характерен для этой поэзии и крайний эгоцентризм, обожествление собственного «я» («Но люблю я себя как Бога»). В поэтическом сознании Гиппиус человек обречен на одиночество, ее лирический герой — человек с мертвой душой.

В предреволюционные годы Гиппиус отдала некоторую дань господствующим в русской литературе настроениям протеста. Однако протест ее носил слишком общий характер («Но жалоб не надо; что радости в плаче? Мы знаем, мы знаем: все будет иначе»).

Декадентские мотивы поэзии Гиппиус восходят к родственным им мотивам поэзии Мережковского. Увлечение религиозными вопросами,», нашло отражение как в ее поэзии, так и в деятельности руководимого ею вместе с мужем журнала «Новый путь».

В стихах Гиппиус немало обращений к богу, но более близкой по духу ей оказалась «христианская демонология»; присуще ей было и явное кокетство с осуждаемой христианством греховностью. Она тяготела к музыкальному строению стихотворений, к разнообразному использованию ритмики — и в этом плане даже заслужила похвалу столь взыскательного критика, как Брюсов.

Более плодовита была Гиппиус как прозаик. Начав с рассказов о горестной судьбе простых людей (рассказ «Злосчастная» выдержал несколько переизданий в издательстве «Посредник»), Гиппиус обратилась к прозе, раскрывающей отдельные положения ее общественно-эстетической программы. Создаваемые ею произведения превращались в лишенные психологизма беллетризованные иллюстрации авторских воззрений.

«Песня»

Окно мое высоко над землею,

Высоко над землею.

Я вижу только небо с вечернею зарею,

С вечернею зарею.

И небо кажется пустым и бледным,

Таким пустым и бледным...

Оно не сжалится над сердцем бедным,

Над моим сердцем бедным.

Увы, в печали безумной я умираю,

Я умираю,

Стремлюсь к тому, чего я не знаю,

Не знаю...

И это желание не знаю откуда,

Пришло откуда,

Но сердце хочет и просит чуда,

Чуда!

О, пусть будет то, чего не бывает,

Никогда не бывает:

Мне бледное небо чудес обещает,

Оно обещает,

Но плачу без слез о неверном обете,

О неверном обете...

Мне нужно то, чего нет на свете,

Чего нет на свете.

«Цветы ночи» 1894

О, ночному часу не верьте!

Он исполнен злой красоты.

В этот час люди близки к смерти,

Только странно живы цветы.

Темны, теплы тихие стены,

И давно камин без огня...

И я жду от цветов измены,-

Ненавидят цветы меня.

Среди них мне жарко, тревожно,

Аромат их душен и смел,-

Но уйти от них невозможно,

Но нельзя избежать их стрел.

Свет вечерний лучи бросает

Сквозь кровавый шелк на листы...

Тело нежное оживает,

Пробудились злые цветы.

С ядовитого арума мерно

Капли падают на ковер...

Все таинственно, все неверно...

И мне тихий чудится спор.

Шелестят, шевелятся, дышат,

Как враги, за мною следят.

Все, что думаю,- знают, слышат

И меня отравить хотят.

О, часу ночному не верьте!

Берегитесь злой красоты.

В этот час мы все ближе к смерти,

Только живы одни цветы.

«Электричество» 1901

Две нити вместе свиты,

Концы обнажены.

То "да" и "нет" не слиты,

Не слиты - сплетены.

Их темное сплетенье

И тесно, и мертво,

Но ждет их воскресенье,

И ждут они его.

Концов концы коснутся -

Другие "да" и "нет"

И "да" и "нет" проснутся,

Сплетенные сольются,

И смерть их будет - Свет.

«Часы стоят»

Часы остановились. Движенья больше нет.

Стоит, не разгораясь, за окнами рассвет.

На скатерти холодной неубранный прибор,

Как саван белый, складки свисают на ковер.

И в лампе не мерцает блестящая дуга...

Я слушаю молчанье, как слушают врага.

Ничто не изменилось, ничто не отошло;

Но вдруг отяжелело, само в себе вросло.

Ничто не изменилось, с тех пор как умер звук.

Но точно где-то властно сомкнули тайный круг.

И все, чем мы за краткость, за легкость дорожим,-

Вдруг сделалось бессмертным, и вечным - и чужим.

Застыло, каменея, как тело мертвеца...

Стремленье - но без воли. Конец - но без конца.

И вечности безглазой беззвучен строй и лад.

Остановилось время. Часы, часы стоят!

«Пауки» 1903

Я в тесной келье - в этом мире

И келья тесная низка.

А в четырех углах - четыре

Неутомимых паука.

Они ловки, жирны и грязны,

И все плетут, плетут, плетут...

И страшен их однообразный

Непрерывающийся труд.

Они четыре паутины

В одну, огромную, сплели.

Гляжу - шевелятся их спины

В зловонно-сумрачной пыли.

Мои глаза - под паутиной.

Она сера, мягка, липка.

И рады радостью звериной

Четыре толстых паука.

 

«Петербург»

Твой остов прям, твой облик жесток,

Шершавопыльный — сер гранит,

И каждый зыбкий перекресток

Тупым предательством дрожит.

Твое холодное кипенье

Страшней бездвижности пустынь.

Твое дыханье — смерть и тленье,

А воды — горькая полынь.

Как уголь, дни, — а ночи белы,

Из скверов тянет трупной мглой.

И свод небесный, остеклелый

Пронзен заречною иглой.

Бывает: водный ход обратен,

Вздыбясь, идет река назад...

Река не смоет рыжих пятен

С береговых своих громад,

Те пятна, ржавые, вскипели,

Их ни забыть, — ни затоптать...

Горит, горит на темном теле

Неугасимая печать!

Как прежде, вьется змей твой медный,

Над змеем стынет медный конь...

И не сожрет тебя победный

Всеочищающий огонь, —

Нет! Ты утонешь в тине черной,

Проклятый город, Божий враг,

И червь болотный, червь упорный

Изъест твой каменный костяк.

 

«Дьяволенок» 1906

Мне повстречался дьяволенок,

Худой и щуплый - как комар.

Он телом был совсем ребенок,

Лицом же дик: остер и стар.

Шел дождь... Дрожит, темнеет тело,

Намокла всклоченная шерсть...

И я подумал: эко дело!

Ведь тоже мерзнет. Тоже персть.

Твердят: любовь, любовь! Не знаю.

Не слышно что-то. Не видал.

Вот жалость... Жалость понимаю.

И дьяволенка я поймал.

Пойдем, детеныш! Хочешь греться?

Не бойся, шерстку не ерошь.

Что тут на улице тереться?

Дам детке сахару... Пойдешь?

А он вдруг эдак сочно, зычно,

Мужским, ласкающим баском

(Признаться - даже неприлично

И жутко было это в нем) -

Пророкотал: "Что сахар? Глупо.

Я, сладкий, сахару не ем.

Давай телятинки да супа...

Уж я пойду к тебе - совсем".

Он разозлил меня бахвальством...

А я хотел еще помочь!

Да ну тебя с твоим нахальством!

И не спеша пошел я прочь.

Но он заморщился и тонко

Захрюкал... Смотрит, как больной...

Опять мне жаль... И дьяволенка

Тащу, трудясь, к себе домой.

Смотрю при лампе: дохлый, гадкий,

Не то дитя, не то старик.

И все твердит: "Я сладкий, сладкий..."

Оставил я его. Привык.

И даже как-то с дьяволенком

Совсем сжился я наконец.

Он в полдень прыгает козленком,

Под вечер - темен, как мертвец.

То ходит гоголем-мужчиной,

То вьется бабой вкруг меня,

А если дождик - пахнет псиной

И шерстку лижет у огня.

Я прежде всем себя тревожил:

Хотел того, мечтал о том...

А с ним мой дом... не то, что ожил,

Но затянулся, как пушком.

Безрадостно-благополучно,

И нежно-сонно, и темно...

Мне с дьяволенком сладко-скучно...

Дитя, старик,- не все ль равно?

Такой смешной он, мягкий, хлипкий,

Как разлагающийся гриб.

Такой он цепкий, сладкий, липкий,

Все липнул, липнул - и прилип.

И оба стали мы - едины.

Уж я не с ним - я в нем, я в нем!

Я сам в ненастье пахну псиной

И шерсть лижу перед огнем...

 

«Блоку»

Все это было, кажется в последний,

В последний вечер, в вешний час...

И плакала безумная в передней,

О чем-то умоляя нас.

Потом сидели мы под лампой блеклой,

Что золотила тонкий дым,

А поздние распахнутые стекла

Отсвечивали голубым.

Ты, выйдя, задержался у решетки,

Я говорил с тобою из окна.

И ветви юные чертились четко

На небе — зеленей вина.

Прямая улица была пустынна,

И ты ушел — в нее, туда...

Я не прощу. Душа твоя невинна.

Я не прощу ей — никогда.

 

«Рай»

Если хочешь жизни вечной,

Неизменно-бесконечной —

Жизни здешней, быстротечной

Не желай.

От нее не жди ответа,

И от солнечного света,

Человечьего привета —

Убегай.

И во имя благодати

Не жалей о сонном брате,

Не жалей ему проклятий,

Осуждай.

Все закаты, все восходы,

Все мгновения и годы,

Всё — от рабства до свободы —

Проклинай.

Опусти смиренно вежды,

Разорви свои одежды,

Изгони свои надежды,

Верь и знай —

Плоть твоя — не Божье дело,

На борьбу иди с ней смело,

И неистовое тело

Умерщвляй.

Помни силу отреченья!

Стой пред Богом без движенья,

И в стояньи откровенья

Ожидай.

Мир земной — змеи опасней,

Люди — дьяволов ужасней;

Будь мертвее, будь безгласней

И дерзай:

Светлый полк небесной силы,

Вестник смерти легкокрылый

Унесет твой дух унылый —

Прямо в рай!

«Без оправдания»

Нет, никогда не примирюсь.

Верны мои проклятья.

Я не прощу, я не сорвусь

В железные объятья.

Как все, пойду, умру, убью,

Как все — себя разрушу,

Но оправданием — свою

Не запятнаю душу.

В последний час, во тьме, в огне,

Пусть сердце не забудет:

Нет оправдания войне!

И никогда не будет.

И если это Божья длань —

Кровавая дорога —

Мой дух пойдет и с Ним на брань,

Восстанет и на Бога.

Лирический герой А. Блока

Город в изображении Блока

Герои поэзии Гумилева

Саша Черный – поэт-сатирик

Саша Чёрный (настоящее имя Александр Михайлович Гликберг)

1880 - 1932

Родился в Одессе в 1880 в еврейской семье. В гимназии проучился недолго, сбежал из дома, попрошайничал. О его горестной судьбе написали в газете, и чиновник Роше взял мальчика к себе. Роше, много занимавшийся благотворительностью и любивший поэзию, оказал на Александра большое влияние. В 1905 году переезжает в Питер, где публикует принесшие ему известность сатирические стихи в журналах «Зритель», «Альманах», «Журнал», «Маски», «Леший». Первое стихотворение под псевдонимом «Саша Чёрный» — сатира «Чепуха», напечатанное 27 ноября 1905 года, привело к закрытию журнала «Зритель». Стихотворение «Чепуха» было подобно разорвавшейся бомбе и разошлось в списках по всей России. Саша Черный сразу стал желанным гостем в сатирических журналах. Язвительные и гневные инвективы Саши Черного в адрес тех, кто олицетворял слегка пошатнувшийся, но еще прочный государственный режим, появляются одна за другой. Позже он сотрудничает с журналом «Сатирикон»

Первый сборник стихов поэта «Разные мотивы» (1906), содержащий наряду с лирикой литературные и политические юморески, был запрещён цензурой. Сборник «Сатиры» (1910) с ироническим посвящением «всем нищим духом», представивший оригинальную сатирическую маску интеллигентного обывателя, обличает мелочность, пустоту и однообразие суетного мещанского существования во всех сферах общественного и литературного бытия, сочетая сарказм с нотами пессимизма. Во втором сборнике, «Сатиры и лирика», проявилось тяготение Черного к «чистой» лирике, тонким пейзажным и психологическим зарисовкам.

То, что Саша Черный состоялся как поэт, и то, что 1908-1911 годы стали его «звездным часом», - величайшая заслуга «Сатирикона». Поэту не пришлось унизительно обивать редакционные пороги, ему сразу была предоставлена возможность выйти к широкому, поистине всероссийскому читателю. С 1908 - один из ведущих поэтов журнала «Сатирикон». Его саркастические, но отнюдь не лишенные нежности стихи, появившиеся в «Сатириконе» (1908), сразу принесли ему популярность и, безусловно, оказали влияние на раннего Маяковского. Маяковский знал наизусть почти все стихи Черного и часто декламировал их.

В 1914-1917 годах он был солдатом при полевом лазарете. В марте 1917 Временным правительством назначен заместителем комиссара Северного фронта. После Октябрьской революции (которую Черный не принял, несмотря на предложения большевиков возглавить газету в Вильно) осенью 1918 уехал в Прибалтику, где были созданы стихи о Литве и цикл «Русская Помпея», впервые обозначивший мотив ностальгии, отчетливо звучащий в эмигрантском творчестве поэта. В 1920 — переехал в Берлин, работал в берлинском журнале «Жар-птица».

В 1929 году приобрёл участок земли на юге Франции, в местечке Ла Фавьер, построил свой дом, куда приезжали и где подолгу гостили русские писатели, художники, музыканты.

Саша Чёрный скончался от сердечного приступа 5 августа 1932 года. Рискуя жизнью, он помогал в тушении пожара на соседней ферме, придя домой, слёг и больше не поднялся. Говорят, когда он умер, его собака Микки легла к нему на грудь и скончалась от разрыва сердца.

Сборники стихов:

•«Всем нищим духом»,

•«Невольная дань»,

• «Сатиры».

Куприн: Поистине Саша Черный мог бы применить к себе слова одного французского писателя: "Я пишу не для многих; и если меня поймут два или даже один человек, – я и этим буду доволен; если меня не признает никто, я с удовольствием буду писать для самого себя". И возможно, что именно по этой причине его не поняла, не прочувствовала, не поставила в красный угол наша несправедливая, пристрастная, архибезвкусная, кумовская критика. Изумительно разнообразно творчество этого замечательного поэта. Сатиры его дышат пламенным гневом щедринской музы, великолепным презрением, всей остротой и жгучестью меткой насмешки, которая прилипает к человеку, как клеймо. И сейчас же рядом расцветают у Саши Черного скромные, благоуханные, прекрасные цветы чистого и мягкого лиризма.

Узость, мелочность, скука и подлость обывательщины отражаются у Саши Черного чудесными, сжатыми, незабываемыми штрихами, роднящими его только с Чеховым, совсем независимо от влияния великого художника. И так же, как Чехов, Саша Черный необычайно мил, прост, весел, трогателен и бесконечно увлекателен, когда он пишет для детей или о детях.

И какая там тонко изощренная наблюдательность, какая меткость и точность эпитетов и какая выпуклая, почти осязаемая изобразительность! Читатель точно видит этих каналий повсюду – в дачном пансионе, в немецком лесу с прилизанными дорожками, шоколадными автоматами, с корзинами для рваной бумаги, с надписями на скамьях и на уборных, со всей нелепой аккуратностью, которая доводит Сашу Черного до крайности....

И надо всем этим – лицемерие, затаенное любострастие, обалделая маршировка в ногу, крикливый пивной патриотизм, шаблон, индюшечья надменность и плоская, самодовольная тупость.

Ах, в теперешние дни с каким жгучим, опьяняющим, сладким негодованием читаешь эти сатиры, где каждое сжатое слово подобно удару резца по мрамору. Саша Черный всюду остается настоящим, тонко чувствующим и глубоко думающим лириком – в красках, в звуках, в сатире, и быте, и светлых нежно-чувственных образах природы.

Он гораздо слабее своего таланта тогда, когда пишет сатирические стихи на злобу дня – о Думе, о политике, Гучкове, Милюкове. А надо сказать, что такие стихи он пробовал писать, когда сотрудничал в "Сатириконе", и писал их, очевидно подчиняясь общему настроению сотрудников этого журнала. Саша Черный чувствует и мыслит более глубоко, и жертвы его сатиры типичные пошлость, скука, лень, равнодушие и тихое оподление современной жизни.

Ништяши от Черного:

Где событья нашей жизни,

Кроме насморка и блох?

Мы давно живем, как слизни,

В нищете случайных крох.

 

И кактус мой - о, чудо из чудес! -

Залитый чаем и кофейной гущей,

 

Революция — очень хорошая штука,

Почему бы и нет?

Но первые семьдесят лет —

Не жизнь, а сплошная мука.

«Все в штанах, скроенных одинаково»

Все в штанах, скроённых одинаково,

При усах, в пальто и в котелках.

Я похож на улице на всякого

И совсем теряюсь на углах...

Как бы мне не обменяться личностью:

Он войдет в меня, а я в него,-

Я охвачен полной безразличностью

И боюсь решительно всего...

Проклинаю культуру! Срываю подтяжки!

Растопчу котелок! Растерзаю пиджак!!

Я завидую каждой отдельной букашке,

Я живу, как последний дурак...

В лес! К озерам и девственным елям!

Буду лазить, как рысь, по шершавым стволам.

Надоело ходить по шаблонным панелям

И смотреть на подкрашенных дам!

Принесет мне ворона швейцарского сыра,

У заблудшей козы надою молока.

Если к вечеру станет прохладно и сыро,

Обложу себе мохом бока.

Там не будет газетных статей и отчетов.

Можно лечь под сосной и немножко повыть.

Иль украсть из дупла вкусно пахнущих сотов,

Или землю от скуки порыть...

А настанет зима- упираться не стану:

Буду голоден, сир, малокровен и гол -

И пойду к лейтенанту, к приятелю Глану:

У него даровая квартира и стол.

И скажу: "Лейтенант! Я - российский писатель,

Я без паспорта в лес из столицы ушел,

Я устал, как собака, и - веришь, приятель -

Как семьсот аллигаторов зол!

Люди в городе гибнут, как жалкие слизни,

Я хотел свою старую шкуру спасти.

Лейтенант! Я бежал от бессмысленной жизни

И к тебе захожу по пути..."

Мудрый Глан ничего мне на это не скажет,

Принесет мне дичины, вина, творогу...

Только пусть меня Глан основательно свяжет,

А иначе - я в город сбегу.

«Всероссийское горе» 1910

Итак - начинается утро.

Чужой, как река Брахмапутра,

В двенадцать влетает знакомый.

"Вы дома?" К несчастью, я дома.

(В кармане послав ему фигу,)

Бросаю немецкую книгу

И слушаю, вял и суров,

Набор из ненужных мне слов.

Вчера он торчал на концерте -

Ему не терпелось до смерти

Обрушить на нервы мои

Дешевые чувства свои.

Обрушил! Ах, в два пополудни

Мозги мои были как студни...

Но, дверь запирая за ним

И жаждой работы томим,

Услышал я новый звонок:

Пришел первокурсник-щенок.

Несчастный влюбился в кого-то...

С багровым лицом идиота

Кричал он о "ней", о богине,

А я ее толстой гусыней

В душе называл беспощадно...

Не слушал! С улыбкою стадной

Кивал головою сердечно

И мямлил: "Конечно, конечно".

В четыре ушел он... В четыре!

Как тигр я шагал по квартире,

В пять ожил и, вытерев пот,

За прерванный сел перевод.

Звонок... С добродушием ведьмы

Встречаю поэта в передней.

Сегодня собрат именинник

И просит дать взаймы полтинник.

"С восторгом!" Но он... остается!

В столовую томно плетется,

Извлек из-за пазухи кипу

И с хрипом, и сипом, и скрипом

Читает, читает, читает...

А бес меня в сердце толкает:

Ударь его лампою в ухо!

Всади кочергу ему в брюхо!

Квартира? Танцкласс ли? Харчевня?

Прилезла рябая девица:

Нечаянно "Месяц в деревне"

Прочла и пришла "поделиться"...

Зачем она замуж не вышла?

Зачем (под лопатки ей дышло!)

Ко мне направляясь, сначала

Она под трамвай не попала?

Звонок... Шаромыжник бродячий,

Случайный знакомый по даче,

Разделся, подсел к фортепьяно

И лупит. Не правда ли, странно?

Какие-то люди звонили.

Какие-то люди входили.

Боясь, что кого-нибудь плюхну,

Я бегал тихонько на кухню

И плакал за вьюшкою грязной

Над жизнью своей безобразной.

«В редакцию толстого журнала»

Серьезных лиц густая волосатость

И двухпудовые, свинцовые слова:

«Позитивизм», «идейная предвзятость»,

«Спецификация», «реальные права»...

Жестикулируя, бурля и споря,

Киты редакции не видят двух персон:

Поэт принес «Ночную песню моря»,

А беллетрист — «Последний детский сон».

Поэт присел на самый кончик стула

И кверх ногами развернул журнал,

А беллетрист покорно и сутуло

У подоконника на чьи-то ноги стал.

Обносят чай... Поэт взял два стакана,

А беллетрист не взял ни одного.

В волнах серьезного табачного тумана

Они уже не ищут ничего.

Вдруг беллетрист, как леопард, в поэта

Метнул глаза: «Прозаик или нет?»

Поэт и сам давно искал ответа:

«Судя по галстуку, похоже, что поэт»...

Подходит некто в сером, но по моде,

И говорит поэту: «Плач земли?..»

— «Нет, я вам дал три "Песни о восходе"»

И некто отвечает: «Не пошли!»

Поэт поник. Поэт исполнен горя:

Он думал из «Восходов» сшить штаны!

«Вот здесь еще "Ночная песня моря",

А здесь — "Дыханье северной весны"».

— «Не надо, — отвечает некто в сером:—

У нас лежит сто весен и морей».

Душа поэта затянулась флером,

И розы превратились в сельдерей.

«Вам что?» И беллетрист скороговоркой:

«Я год назад прислал "Ее любовь"».

Ответили, пошаривши в конторке:

«Затеряна. Перепишите вновь».

— «А вот, не надо ль?— беллетрист запнулся.—

Здесь... семь листов — "Последний детский сон"».

Но некто в сером круто обернулся —

В соседней комнате залаял телефон.

Чрез полчаса, придя от телефона,

Он, разумеется, беднягу не узнал

И, проходя, лишь буркнул раздраженно:

«Не принято! Ведь я уже сказал!..»

На улице сморкался дождь слюнявый.

Смеркалось... Ветер. Тусклый, дальний гул.

Поэт с «Ночною песней» взял направо,

А беллетрист налево повернул.

Счастливый случай скуп и черств, как Плюшкин.

Два жемчуга опять на мостовой...

Ах, может быть, поэт был новый Пушкин,

А беллетрист был новый Лев Толстой?!

Бей, ветер, их в лицо, дуй за сорочку —

Надуй им жабу, тиф и дифтерит!

Пускай не продают души в рассрочку,

Пускай душа их без штанов парит...

«Пошлость» 1910

Лиловый лиф и желтый бант у бюста,

Безглазые глаза — как два пупка.

Чужие локоны к вискам прилипли густо

И маслянисто свесились бока.

Сто слов, навитых в черепе на ролик,

Замусленную всеми ерунду,—

Она, как четки набожный католик,

Перебирает вечно на ходу.

В ее салонах — все, толпою смелой,

Содравши шкуру с девственных идей,

Хватают лапами бесчувственное тело

И рьяно ржут, как стадо лошадей.

Там говорят, что вздорожали яйца

И что комета стала над Невой,—

Любуясь, как каминные китайцы

Кивают в такт, под граммофонный вой.

Сама мадам наклонна к идеалам:

Законную двуспальную кровать

Под стеганым атласным одеялом

Она всегда умела охранять.

Но, нос суя любовно и сурово

В случайный хлам бесштемпельных «грехов»

Она читает вечером Баркова

И с кучером храпит до петухов.

Поет. Рисует акварелью розы.

Следит, дрожа, за модой всех сортов,

Копя остроты, слухи, фразы, позы

И растлевая музу и любовь.

На каждый шаг — расхожий катехизис,

Принципиально носит бандажи,

Некстати поминает слово «кризис»

И томно тяготеет к глупой лжи.

В тщеславном, нестерпимо остром зуде

Всегда смешна, себе самой в ущерб,

И даже на интимнейшей посуде

Имеет родовой дворянский герб.

Она в родстве и дружбе неизменной

С бездарностью, нахальством, пустяком.

Знакома с лестью, пафосом, изменой

И, кажется, в амурах с дураком...

Ее не знают, к счастью, только... Кто же?

Конечно — дети, звери и народ.

Одни — когда со взрослыми не схожи,

А те — когда подальше от господ.

Портрет готов. Карандаши бросая,

Прошу за грубость мне не делать сцен:

Когда свинью рисуешь у сарая —

На полотне не выйдет belle Helene.

 

«Песня сотрудников сатирического журнала»

Поэт

Погиб свободный смех,

А мы живем...

Тоска в глазах у всех.

Что мы споем?

Все

Убежав от мертвой злобы,

Мы смеялись — ой-ли-ла!

Открывалось дно трущобы,

И чуть-чуть яснела мгла.

Но известные утробы

Съели юмор — ой-ли-ла!

И, исполнен хилой злобы,

Юмор стонет, как пила.

Художник

Голова горит от тем,

Карандаш остер и тонок,

Лишь художник тих и нем,

Как спеленатый ребенок...

Юморист

Врешь! Ребенок

Из пеленок

Буйно рвется и кричит,

А художник,

Как заложник,

Слышит, видит... и молчит.

Поэт

Звени, мой стих, и плачь!

Мне хуже всех —

Я должен, как палач,

Убить свой смех...

Все

«Смеха не надо бояться»,

В смехе последний оплот:

Не над чем разве смеяться?

Лучше без слов задыхаться

Чадом родимых болот?

Юморист

Вопрос гораздо проще —

Они сказали: «Нет!»

Друзья, вернемся к теще —

Невиннейший сюжет...

Все

Он прав — играть не стоит в прятки,

Читатель дорогой!

Подставь чувствительные пятки

И знай брыкай ногой.

Поэт

(запевает)

Зять с тещей, сидя на ольхе,

Свершали смертный грех...

Смешно? Хи-хи. Смешно? Хэ-хэ.

Греми, свободный смех!

Все

Ноги кверху! Выше, выше...

Счастлив только идиот.

Пусть же яростней и лише

Идиотский смех растет.

Превратим старушку лиру

В балалайку. Жарь до слез!

Благородную сатиру

Ветер северный унес...

 

«Читатель»

Я знаком по последней версии

С настроеньем Англии в Персии

И не менее точно знаком

С настроеньем поэта Кубышкина,

С каждой новой статьей Кочерыжкина

И с газетно-журнальным песком.

Словом, чтенья всегда в изобилии -

Недосуг прочитать лишь Вергилия

Говорят: здоровенный талант!

Но еще не мешало б Горация -

Тоже был, говорят, не без грации...

А Шекспир, а Сенека, а Дант?

Утешаюсь одним лишь - к приятелям

(чрезвычайно усердным читателям)

Как то в клубе на днях я пристал:

"кто читал Ювенала, Вергилия?"

Но, увы, (умолчу о фамилиях),

Оказалось, никто не читал!

Перебрал и иных для забавы я:

Кто припомнил обложку, заглавие,

Кто цитату, а кто анекдот,

Имена переводчиков, критику...

Перешли вообще на пиитику -

И поехали, пылкий народ!

Разобрали детально Кубышкина,

Том шестой и восьмой Кочерыжкина,

Альманах "обгорелый фитиль",

Поворот к реализму Поплавкина

И значенье статьи Бородавкина

"о влияньи желудка на стиль"...

Утешенье, конечно, большущее...

Но в душе есть сознанье сосущее,

Что я сам до кончины моей,

Объедаясь трухой в изобилии,

Ни строки не прочту из Вергилия

В суете моих пестреньких дней!

«Прекрасный Иосиф» 1910

Томясь, я сидел в уголке,

Опрыскан душистым горошком.

Под белою ночью в тоске

Стыл черный канал за окошком.

Диван, и рояль, и бюро

Мне стали так близки в мгновенье,

Как сердце мое и бедро,

Как руки мои и колени.

Особенно стала близка

Владелица комнаты Алла...

Какие глаза и бока,

И голос... как нежное жало!

Она целовала меня,

И я ее тоже — обратно,

Следя за собой, как змея,

Насколько мне было приятно.

Приятно ли также и ей?

Как долго возможно лобзаться?

И в комнате стало белей,

Пока я успел разобраться.

За стенкою сдержанный бас

Ворчал, что его разбудили.

Фитиль начадил и погас.

Минуты безумно спешили...

На узком диване крутом

(Как тело горело и ныло!)

Шептался я с Аллой о том,

Что будет, что есть и что было,

Имеем ли право любить?

Имеем ли общие цели?

Быть может, случайная прыть

Связала нас на две недели.

Потом я чертил в тишине

По милому бюсту орнамент,

А Алла нагнулась ко мне:

«Большой ли у вас темперамент?»

Я вспыхнул и спрятал глаза

В шуршащие мягкие складки,

Согнулся, как в бурю лоза,

И долго дрожал в лихорадке.

«Страсть — темная яма... За мной

Второй вас захватит и третий...

Притом же от страсти шальной

Нередко рождаются дети.

Сумеем ли их воспитать?

Ведь лишних и так миллионы...

Не знаю, какая вы мать,

Быть может, вы вовсе не склонны?..»

Я долго еще тарахтел,

Но Алла молчала устало.

Потом я бессмысленно ел

Пирог и полтавское сало.

Ел шпроты, редиску и кекс

И думал бессильно и злобно,

Пока не шепнул мне рефлекс,

Что дольше сидеть неудобно.

Прощался... В тоске целовал,

И было всё мало и мало.

Но Алла смотрела в канал

Брезгливо, и гордо, и вяло.

Извозчик попался плохой.

Замучил меня разговором.

Слепой, и немой, и глухой,

Блуждал я растерянным вз