Глава VII. Творчество и Танатос

 

Негодовать на запрещенные приемы, конечно, можно. Однако не зря ведь говорится: «На войне как на войне». Воевавшие против всего советского перестройщики использовали любые запрещенные приемы. Негодовать по этому поводу бессмысленно. Но обнажать используемые ими приемы необходимо.

Один из приемов – искажение цитат. Якобы Сталин по поводу рассказа Горького «Девушка и Смерть» написал: «Эта штука посильней, чем "Фауст" Гете». На самом деле Сталин написал: «Эта штука посильней, чем "Фауст" Гете. Здесь любовь побеждает Смерть».

Фрейд, говоря об Эросе и Танатосе, воспроизвел ту же схему. Эрос – это Бог любви (для Фрейда – дух любви). Танатос – Бог смерти (для Фрейда – дух смерти). Противопоставление любви и смерти давно стало метафизическим стереотипом. В конце концов, есть жизнь и смерть. А внутри жизни что главное? Любовь. Она для жизни важнее всего. Как в высшем смысле, смысле согревающего жизнь благого начала, так и в смысле буквальном. Нет любви как воли к продолжению жизни – нет жизни.

Так-то оно так... И слишком многие убедительно доказывают, что это именно так. Не только ведь Фрейд, но и Данте: «Любовь, что движет Солнце и светила»... Ну, а где «любовь, что движет солнце и светила», там «Бог есть любовь».

И становится понятно, почему любовь побеждает смерть. Потому что Бог побеждает смерть. «Я есмь воскресение и жизнь»...

Восхищение личностью воскрешающего Бога, причем Бога, воскрешающего своею любовной жертвой, создало культуру, в которой живет огромная часть человечества. Не все живущие в этой культуре – христиане. Но ведь не одни христиане заполняют Лувр или галерею Уффици. Личность Бога, воскрешающего своей любовной жертвой, – это личность Христа. Христианин зачарован Богом-Сыном, пожертвовавшим собой ради человечества. Эта влюбленная зачарованность создала тот мир, в котором мы все живем. Трудно даже себе вообразить, каким бы был мир без этого. И был ли бы он.

Однако, кроме Бога-Сына, есть Бог-Отец. Для иудея, например, только он и есть. А значит, только он и является объектом поклонения, восхищения и любви. Этот Бог не приносил себя в жертву на алтарь человечества и не может быть любим за это. За что же он может быть любим? Каков его основополагающий подвиг? Сотворение мира. То есть высшее Творчество.

Мы видим, что апелляция к Творчеству как некоему благому полюсу тоже возможна. Да, преобладает апелляция к Любви (в каком-то смысле Эросу) как благому полюсу. Но и Творчество может выступать в качестве такого полюса.

Помимо приведенной мною выше религиозной аргументации, есть и аргументация светская. Любовь (Эрос) есть благой полюс для всего живого или большей его части. Не наличие и отсутствие Любви маркирует границу между человеком и животным миром. Эту границу маркирует Творчество. Творчество, а не Любовь. Но если мы помещаем на благой полюс Творчество, то что на другом полюсе? С чем борется Бог-Творец? С той самой Тьмой, которая над Бездной. Вопреки этой Тьме он утверждает свое Творение и осуществляет акт Творчества.

Так мыслит и чувствует религиозный человек. А светский?

Светский человек понимает, что для животного в каком-то смысле смерти нет. Что она есть только для человека. Что только человек знает о ее неизбежности и живет вопреки этому знанию. Знание о смерти отчуждено от человека быть не может. А то существо, которое «освободят», отчуждая от подобного знания, человеком уже не будет. Воля же человека – пока он остается человеком и у него есть воля – будет или волей к жизни, или же... Или же, опять-таки, волей, но волей к смерти. При этом и жизнь, и смерть – не предельные инстанции, к которым адресована воля. Та воля, которую называют «волей к жизни», как минимум, нетождественна животным инстинктам, с которыми эту волю иногда путают. Эта воля к жизни метафизически обусловлена отношением к тому, что называется Бытием. В человеке стремление быть и жить совпадают. И этим человек отличается от животного, которому неизвестно, что значит быть.

Но если за волей к жизни (Эросом) стоит влечение к Бытию, то что стоит за волей к смерти (Танатосом)? Об этом мучительно думал Фрейд. Стоит ли за Танатосом только влечение к небытию? Или же Танатос предполагает наличие влечения человека к фундаментальному антагонисту Бытия? Которым является не небытие как чисто отрицательная категория, а Тьма, Иное. Нечто, обладающее отрицательной активностью. Причем активностью фундаментально метафизической.

Мигель де Унамуно, осудивший испанских фалангистов за некорректность их восклицания «Да здравствует смерть!», был, конечно, прав. Ибо смерть как таковая, равно как и ее олицетворение – Танатос, не могут здравствовать. Но и фалангисты были правы. Поскольку на самом деле их пожелание здравствовать было адресовано совсем не к смерти в узком смысле слова и даже не к Танатосу, а к Тьме Предвечной, как к предельному основанию оных. Тьма же Предвечная, в отличие от узко понимаемого Танатоса, может здравствовать. В метафизически отрицательном смысле слова.

Таковы мои соображения в пользу рассмотрения не вполне стандартной двухполюсной схемы, на одном (благом) полюсе которой Творчество. А на противоположном... Можно было бы сказать – Тьма. Но с учетом характера вопросов, которые я сейчас хочу обсудить, удобнее говорить – Танатос. В каком-то смысле Танатос и есть Тьма. Поэтому противопоставление Творчеству Танатоса мне представляется корректным. Но, даже если это и не до конца так, стоит немного пожертвовать корректностью и строгостью противопоставления ради выявления существа дела.

Человек знает, что он смертен. И противопоставляет этому знанию Творчество. Не Любовь все-таки, а именно Творчество. Видимо, это и впрямь так. Но, как минимум, это так для Маркса и его последователей. Для них Творчество способно преодолеть все на свете. В том числе неизбежность человеческой смерти, неизбежность коллапса Вселенной, неизбежность тепловой смерти этой самой Вселенной и так далее. Человек потому и велик, что в нем горит Огонь Творчества. В нем и только в нем. Так это сформулировано Марксом. Конечно, не только им одним. Но Марксом это сформулировано с беспрецедентной категоричностью и страстностью.

Высшее благо – Творчество. Наделен этим высшим благом – человек. И только человек. А потому он вознесен надо всем остальным. Таков гуманизм Маркса. Как может такой гуманизм, будучи мистериальным, мессианским и пророческим, не иметь метафизики? Как может эта метафизика не быть заряженной особыми страстями по Творчеству?

Если есть те, для кого Творчество – это высшее благо, то есть и те, для кого Творчество – это зло. Враги неизбежно должны быть не только у развития, но и у Творчества. Тем более, что слишком они близки друг к другу – Творчество и Развитие.

Посягнувшие на развитие и назвавшие его грехом (Андрей Лоргус) обязательно посягнут на творчество. Ибо где развитие, там творчество как его источник. И, наоборот, где творчество – там развитие.

Посягательство может и должно носить двоякий характер.

Наивным и непродвинутым адептам будет сказано, что человек узурпировал нечто, являющееся исключительной прерогативой Высшего Начала. И потому человеческое творчество греховно (в пределе – порождено не сотворением человека по образу и подобию Божьему, а первородным грехом). Я не говорю, что А.Лоргус и его единомышленники уже сказали нечто подобное. Но связь развития и творчества выведет на это с логической неумолимостью.

Продвинутым же адептам будет сказано, что творчество является уделом жалкого и мерзкого Демиурга (он же иудейский Бог-Творец).

Поскольку советизация и большевизация восхваляла творчество, то десоветизация и дебольшевизация должна его низвергнуть с ложного пьедестала. А как иначе?

Но если человеческая сущность – в творчестве (а это так), то низвержение творчества с пьедестала – это отчуждение человека от его сущности. То есть наивысшее отчуждение.

Вне рассмотрения подобного отчуждения (оно же – дегуманизация) нет политической теории развития.

Вот почему я считаю важным рассмотреть ту «двухполюсность», которую только что описал (творчество и знание о смертности, Творчество и Танатос), еще и с политической точки зрения. Указав на следующие, в каком-то смысле уже именно политические, конечно же, обстоятельства.

Первое обстоятельство – проработанность темы двухполюсности на уровне отдельных дисциплин.... И антропологи, и культурологи, и психологи (причем достаточно разные) накопили очень большой массив данных, свидетельствующих в пользу предлагаемой двухполюсной (знание о смерти – творчество) схемы человеческой уникальности.

Второе обстоятельство – философская освоенность этой темы. Да, тему творчества в основном осваивали марксисты, а тему смерти – экзистенциалисты и неофрейдисты. Но ведь существовали и интеллектуалы, которые сознательно работали на стыке марксизма, экзистенциализма и неофрейдизма. Эти люди просто не могли не заниматься человеческой уникальностью именно в том ее понимании, которое я здесь излагаю.

Третье обстоятельство – советский интеллектуальный вклад в освоение этой проблемы. Советские философы не могли публично обсуждать синтез марксизма, экзистенциализма и неофрейдизма. Но они хотели и умели развивать представления о человеческой уникальности. Может быть, тема смерти (в силу ее близости к религии и так называемой пессимистической философии) была им не так близка, хотя... Кто может сказать, что она была так уж чужда, например, Ильенкову? Но уж деятельностью-то они занимались как никто! И творчеством тоже.

Принц Гамлет, помнится, сказал своим университетским коллегам: «Смотрите же, с какой грязью вы меня смешали!» Но те хотя бы его мешали с этой грязью. Его, а не себя! Как надо внутренне захотеть смешаться с нынешней грязью, чтобы, имея такое интеллектуальное наследство, таких учителей и такую школу, начать по зову сердца обслуживать какую-то прорву... Понимая при этом, какова настоящая повестка дня в вопросе о творчестве. Чем занимаются сегодня за пределами России и что реально нужно... И России, и человечеству.

Да, творчеством под данным углом зрения занимались Маркс и его последователи. И что?

Предлагаю рассмотрению читателя такой, сугубо политический, алгоритм.

Вначале Россия невероятно увлечена Марксом. И не только как борцом с эксплуатацией, но и как апологетом творчества, исторического освобождения творческой сущности от отчуждения. Это увлечение, переплетаясь с конъюнктурой, порожденной идеологией, породило специфический интеллектуализм. Все ведь – по своей воле или из-за внешнего (идеологического) давления – двигались в русле Маркса и его «страстей по творчеству». Выготский и Леонтьев, Библер и Мамардашвили, Ильенков, Зиновьев, Щедровицкий... Сотни других – все двигались в этом русле. Кто-то – совсем из-под палки. Но большинство-то, согласитесь, иначе. В итоге был создан некий коллективный продукт – знания о творчестве. Школа слепо-глухо-немых Ильенкова... Методологическая школа... Ряд культорологических школ... Интеллектуальная школа, исследовавшая проблемы так называемого «духовного производства». Да мало ли еще что! Короче, был создан Продукт. Продукт был неразрывно связан с советским, очень особым, марксизмом.

Затем началась эпоха перемен. Перестройка отплясала канкан на Марксе с беспрецедентной беспощадной пошлостью. Люди, молившиеся на Маркса, начали его проклинать. Но если бы только его! Оказался отброшен весь Продукт, невероятно важный и для России, и для человечества в беспрецедентном по жестокости XXI столетии, когда проблема отчуждения человеческой сущности оказалась ключевой. Какой там Продукт! Рынок, монетаризм! Человек – машина для потребления...

Проехали этот этап... Бывшие марксисты, обнаружившие в себе демократов и рыночников, отбросили и это увлечение... И перекрасились в патриотов. Политики, поняв, что дело движется к войне, заговорили о развитии. На что опираться в этом разговоре, к чему апеллировать? К существующей интеллектуальной традиции. Демократы и рыночники ничего нового по определению привнести не могли, ибо сразу же встали в позу колониального ученичества. Продукт же сохранился. Да, о него вытерли ноги, да, его двадцать лет держали на помойке. Да, умерли почти все, кто мог работать с этим Продуктом. Но, кроме него, у России нет ничего своего.

Да-да, конечно! Есть пишущие сейчас люди – и что? Я не о людях, я о школе, традиции... Об оригинальных результатах, о чем-то внятном для мира...

Россия хочет суверенности? Нет политической суверенности без суверенности интеллектуальной. Вчера ввозили из-за рубежа двусмысленных гарвардских экономистов. Сегодня приволакивают бывших западных корифеев типа Тоффлера. Но это (а) продукт давно стухший, (б) чужой и (в) весьма специфически потребляемый.

Один «новый русский» хочет, чтобы у него на гульбище «покувыркалась, блин» культовая американская актрисуля... Другой, желая интеллектуального прикида, ввозит модного когда-то психолога или Нобелевского лауреата. Это все – зоопарк для прорвы. И, уж в любом случае, – не к интеллектуальному суверенитету взывает, а к укреплению интеллектуальной десуверенизации.

Сколько ни ввози чужие интеллектуальные продукты и как их ни оприходуй – тебя рано или поздно спросят: «Где твой Продукт?» Россия без такого, своего собственного, Продукта не нужна, неинтересна, отвратительна. Причем для всех сразу. Говорите сколько угодно о русофобии, вздыхайте, причитайте, упрекайте, проклинайте, усовестливывайте... Это ничего не изменит... Ничего не изменит и попытка ввезти вместо Тоффлера каких-нибудь азиатских духовных учителей. Запад их уже наввозился – начиная с 50-х годов XX века.

А главное, получите вы не интеллектуальную зависимость от Запада, а духовную зависимость от Востока... Тиграм очень важно, кто вами полакомится. А вам-то... Вы – жить хотите? Или примериваетесь – кого собой накормить? А знаете, когда так примериваются? Когда в глубине души понимают, что песенка спета, игры своей нет, страна действительно лишняя... Тогда-то и происходит негативный синтез амбиций, комплексов неполноценностей, суицидальных комплексов и... Много чего еще.

Итак, для демократов (последнее десятилетие XX века) Маркс был плох тем, что коммунистичен. Для патриотов (первое десятилетие XXI века) он плох тем, что русофоб. Да еще, наверное, и сионист... Но главное – русофоб... Все это делают люди, восхвалявшие Маркса... Но главное – зачем они делают именно сейчас именно это? Сейчас, а не пятью годами позже или пятью годами раньше?

Сейчас, когда с болезненной для власти, элиты и общества очевидностью выясняется, «что к чему». Что либо Россия в неслыханно короткие сроки и на непонятной основе соберет вокруг себя новую сверхдержаву, либо мир вступит в фазу глобального коллапса со всеми его последствиями. Простейшим из которых является мировая война.

И ведь всем понятно, что сверхдержавная сборка осуществляется лишь вокруг исторической новизны. А историческая новизна всегда является зовом творческой сущности, задыхающейся в постисторической отчужденческой душегубке!

Кому-то нужно, чтобы Продукт, созданный в советский период, был окончательно скомпрометирован, но теперь уже другими людьми. Теми, кто возмущался предыдущей – яковлевско-новодворской – компрометацией. Людьми умными, тонкими, прекрасно знающими, что такое единство места, времени и обстоятельств. Людьми, знающими, что в политике все всегда имеет не то значение, которое выдвигает на первый план историческая наука. То есть не буквальность – кем кто был, – а интенциональность (кого, когда, как и зачем «уделываем»). Людьми, никогда к строгой исторической науке не тяготевшими и узкими «марксоведами» не являющимися. Людьми, имеющими широкий круг интересов и в принципе вполне способными писать (и пишущими) о чем-то еще.

Бог им судья. Каждый делает то, что считает нужным. Они считают нужным писать о русофобии Маркса. Я не буду им развернуто оппонировать. У них свой Маркс, у меня свой. Тот, который нужен XXI веку. Тот, который нужен России и для реабилитации своего прошлого, и для сверхдержавного будущего, буде оно возможно.

Мой Маркс – это ревнитель Сверхистории и враг Постистории. Постистория уничтожает мир. Спасти его может только Сверхистория.

Кто-то может сказать об этом лучше, чем Маркс? Это было бы замечательно. Но даже в этом случае все уже сказанное на тему, чья актуальность понятна только теперь, – на вес платины. Маркс утверждал, что коммунизм отменяет труд. Не делает его владыкой, а отменяет. Или, точнее, как только труд станет владыкой, он будет отменен. В пользу чего? Кайфа? Релакса? Бесплатных проездов на трамвае, которые обещал новому поколению советских людей Н.С.Хрущев на ХХII съезде КПСС?

Нет, в пользу творчества. «Освобожденный труд» – это уже не труд. Труд – это прикованный Прометей. Освобождение же понимается как замена труда творчеством. Творчеству мешает отчуждение. Эксплуатация для Маркса – это лишь одна из форм отчуждения, отчуждения прибавочной стоимости. На самом же деле отчуждению может подвергаться нечто большее. Маркс не говорил о душе. Это не его язык. Но в одной строчке Маркса больше духовного пафоса, чем в десятках тысяч напыщенных страниц, нашпигованных сюсюканьями по поводу бездуховности исторического материализма.

Отменить труд! Ничего себе масштаб! И с социальной, и с философской и... с метафизической точки зрения. Потому что труд – это наказание за первородный грех. Отменяя труд, Маркс отменяет наказание... Заменяя труд творчеством, уподобляет человека Богу и... И возвращает человека в иной, более высокий, нежели то, что было потеряно, рай. Ведь не зря Маркс называл потерянный первобытный рай «первобытным коммунизмом», сравнивая его с коммунизмом высшим, в котором отсутствие отчуждения, порожденного все большим разделением труда и социальным неравенством, окажется соединено с высочайшим развитием средств преобразования мира и – самого человека.

Вы предлагаете иначе преодолевать нарастающее отчуждение? Предлагайте! Скажите – как! Никто не держится за Марксовы схемы! Или же вы предлагаете отчуждение наращивать? Ведь если его не преодолевать, то оно обязательно будет нарастать в силу... В силу тысяч причин, приводящих в действие это самое неумолимое отчуждение человека от его высшей – творческой – сущности... Этих причин, повторю, тысячи. Но я скажу лишь об одной и решающей. Опять же – ну никак тут от Маркса не открестишься! Что есть, то есть...

Налицо и впрямь очередной, предкатастрофический, конфликт между производительными силами и производственными отношениями. Наука становится производительной силой. И, становясь оной, вступает в конфликт с существующими и не предназначенными ни для чего подобного производственными отношениями, основанными на нарастающем и неснимаемом отчуждении. Человечество вошло в этап, на котором сохранение этого самого отчуждения непоправимо уродует характер производительных сил. Отчуждение диктует нарастание разделения в рамках нового типа производительности...

Разделение научного массива – в сочетании с его новой ролью – чревато далеко идущими последствиями. Наука не может преодолеть отчуждение, не меняя характера производственных отношений. Но она не может и отказаться от роли новой производительной силы. Не меняя производственных отношений, она не преодолевает отчуждения. Отчуждение же чудовищным образом давит на характер входящей в новые права производительной силы.

Как именно оно давит и что уродует? Давит оно тысячами способов, каждый из которых заслуживает отдельного изучения. Уродства, порождаемые этим давлением, крайне разнообразны. Начни я только перечислять их – мы утонем в деталях и дискуссиях. Пойди разберись – это уродство или новый лик? Мутант или «гадкий утенок» Андерсена? Поэтому я укажу на одно самое очевидное и опасное свойство новых производительных сил, вытекающее из отказа породившего их человечества от преодоления навязанного производительным силам повреждения, названного Марксом «отчуждением».

Наука дифференцируется. Дифференциация неуправляемо нарастает. Тем более неуправляемо нарастает и само отчуждение. Ибо суть отчуждения состоит в том, что человечество порождает нечто, с чем оно после этого порождения уже не способно соединиться. Порожденное тогда превращается в «антитезис без синтеза». Наука в виде антитезиса начинает не обогащать духовно, а пожирать породившее ее человечество. Любой предметный мир, будучи отчужденным, выступает в амбивалентной, освобождающе-порабощающей, роли. Чем выше степень отчуждения, тем в большей степени порабощение (погибель) доминирует над освобождением (спасением). Вещи воюют с людьми самыми разными способами. Что, разве ядерное оружие – не разновидность такой войны? А потребительское безумие? А экология, глобальное потепление?

В пределе человек сам становится вещью. А то и придатком к вещам, оседлывающим его.

Вещи (предметный мир) могут погубить и спасти. Спасти они могут лишь если отчуждение будет снято. А снято оно будет лишь когда опредмечивание (создание предметного мира) будет сочетаться с распредмечиванием (возвращением сотворенного предметного мира человеку). Такое сопряжение опредмечивания с распредмечиванием как раз и является отменой труда, его превращением в творчество.

Творчество предполагает возвращение творящему того, что вложено в Творение. И неважно, что именно вложено. Рабочий вложил труд? Верните вложенное, не отчуждайте созданное трудом. Не отчуждайте никаким образом. Не только прямым (через прибавочную стоимость), но и косвенным. Любая новизна во внешнем мире, материализованная в предмете, созданном человеком, должна вернуться в человека, меняя его внутренний мир, интеллектуально и духовно обогащая создателя новизны.

Человек, создав предмет, должен иметь возможность увидеть себя в созданном и, постигая себя через творчество, соединить внешнее (мир) и внутреннее (себя). Нельзя оторвать возможность опредмечивания (создания нового во внешней по отношению к человеку среде) от возможности распредмечивать. То есть нельзя не возвращать человеку, его творящей сущности, порожденное опредмечиванием новое знание о мире в виде нового знания о себе.

Нельзя разбить зеркало, в котором человек, увидев творчески преобразуемый мир, должен увидеть и себя как преобразуемое единовременно и соответственно миру. Нельзя, чтобы порожденное вовне творческим духом не возвращалось самому же этому духу в виде возрастания его, духа этого, творческой самости.

Вполне уместен вопрос: «Почему нельзя? Что значит нельзя?» И так далее. В самом деле, отчуждение столь же почтенно по возрасту, как и само человечество. Или почти столь же почтенно. Но и поправка на «почти», вычитающая из эпохи отчуждения время первобытного рая (первобытного коммунизма по Марксу) ничего особенно не меняет.

Наверное, когда полузверь изготовил первые орудия и оказал первые воздействия на окружающую среду, отчуждения еще не было. Ибо по сути нечего было отчуждать. Но, как только он преуспел и опредметил достаточно для накопления разного рода излишков, сформировавших минимально дооформленного человека на месте проточеловека, началось и это самое отчуждение.

Так почему бы этому самому отчуждению не возобладать окончательно? В своем описании ужасов капиталистического отчуждения Маркс превзошел самых радикальных и далекоидущих романтиков. Того же Гейне, например. Чего стоит хотя бы «Коммунистический манифест».

А обсуждение того, за сколько процентов прибыли капиталист продаст родного отца? Обсуждая это, Маркс поднимает тему, которую потом разрабатывает человек, соединивший марксизм и фрейдизм, – Эрих Фромм.

Для Фромма (а я убежден, что и для Маркса тоже) нет разницы между процентами прибыли, за которые капиталист продаст родного отца, и продажей первородства за чечевичную похлебку. Капитализм для Фромма, Маркса и очень многих других – это не очередной этап истории. Это ее финал. Мрак перед рассветом, почти окончательная смыслооставленность, время отчаяния и погибели. Но в отличие от тех, кто понимает финал как фиаско, Маркс и его сторонники твердо придерживаются эсхатологического подхода, согласно которому накопление энергии на отрицательном полюсе приведет к тому, что из альтернативного энергетического сгустка, накапливающегося на положительном полюсе, ударит очистительная молния.

Однако, во-первых, кто сказал, что она ударит? Маркс доказывает ее неизбежность или он в эту неизбежность верит также, как Иоанн Богослов? И, во-вторых, почему бы молнии не «долбануть» в обратном направлении? Почему она не может быть отрицательной, уничтожающей творческую сущность во имя торжества отчуждения? Ведь, по сути, фашизм и был такой, отрицательной, метафизической молнией.

Почему бы... Почему бы... Почему.. К чему адресуют всегда подобные «почему»? К неявной аксиоматике, заложенной в любую теорию. Если, конечно, это всего лишь теория. В XIX веке, да и в XX тоже, теория считалась венцом научного знания, да и знания как такового.

Понадобился Гёдель, критика теоретического знания с позиций, завоеванных самим же этим теоретическим знанием (а не с позиций веры), чтобы почитание теорий вошло в определенные рамки, чтобы обнаружилась парадигмальная, культурная и иная (метафизическая в том числе) обусловленность теоретического вообще.

И тогда выяснилось, что во всех теориях есть эта самая неявная аксиоматика, адресующая к мыслимому и немыслимому. Для любого, самого крупного ученого грань между мыслимым и немыслимым носит абсолютно неснимаемый характер. Но гений – это тот, кто переступает грань. Подвергает ревизии все, включая неявную аксиоматику, и идет до конца. Нет гениев без метафизики. Если встать на позицию постмодернистов, утверждающих невозможность в XXI веке метафизики по причине отсутствия подлинности как ее предпосылки, то и гениев в XXI веке (да и в последующем) быть не должно.

Короче – Маркс переступает грань и испытует свой (да и всеобщий) принцип противоречий. Философ любой школы – хоть строгий постриг прими, хоть йогом стань, хоть даосским монахом – все равно, оставшись философом, не может не понимать, что для любого движения нужно противоречие. И что развитие – это тип движения, которому противоречие особо необходимо. Философ, ушедший в ту или иную мистику и не до конца забывший о философии, может начать этот императив противоречия лукаво отрицать. Но все, что в нем осталось от философии, будет ему нашептывать: «Пожалуйста, не лукавь!»

Маркс в мистику не ушел. Он не зашоренный теоретик, а гений. И он, конечно, не может не спросить себя о том, какое противоречие будет двигателем человечества и источником развития после победы коммунизма и снятия отчуждения.

Бобики из числа советских аппаратных партийных начетчиков могут бормотать что-то о том, что двигателем будет противоречие между хорошим и лучшим. Они могут... Маркс – нет.

Как ученый, как гениальный мыслитель, как человек своей культуры и своего времени, он должен (во сне или наяву) спросить себя о том, какова динамика по ту сторону задаваемой им коммунистической эсхатологической перспективы. Как альтер-эго Гегеля, он не может не понимать, что его философский ближайший сосед (и непримиримый антагонист) свой ответ дал. И этот ответ в том, что динамики не будет, потому что не будет противоречия (сравни – «Времени больше не будет»). Маркс понимает, что это блистательный и совершенно для него неприемлемый ответ. Но он мыслитель. Он не может проклинать такой ответ, ощущая всю меру его убедительности и не имея другого ответа, своего. Он его страстно ищет. Чем он хуже (проще, грубее) Гегеля?

Гегелю можно черпать средства из метафизики прошлого, в том числе восточной (индийской), а Марксу–нет? Совершенно не нужно свято верить в Тору для того, чтобы точить на ней, как на оселке, мысль свою, свою неявную аксиоматику, свой светский метафизический пафос. «Движение после» испытуется «движением до».

Интерес Маркса к этому вопросу не имеет никакого отношения к личной религиозности или попыткам внести эту религиозность в свою теорию. Точнее – интеллектуальную систему. Чего нет – того нет. А вот что есть (и чего не может не быть) – это интерес к истории человеческой мысли. Маркс как бы испытует себя, поверяет себя Историей:

«А ну-ка посмотрим, как мыслители, жившие до меня, имевшие совсем другие представления и подходы ко всему на свете, отвечали на мучающий меня вопрос! Ну, хотя бы и раввины какие-нибудь! Отбросим то, что нас разделяет! Они верили в Бога, а для меня эта вера архаична и мракобесна! Но ведь умные люди были! И как же эти умные люди объясняли мотивы почитаемого ими Бога-творца? Ведь если он начал творчество, то имело место какое-то противоречие!

Ах, они, раввины эти, не философы, в отличие от меня? Но они же умные и тонкие люди! Они не читали греков? Во-первых, читали... Во-вторых, Маймонида-то они читали? Они не так амбициозны, чтобы познавать Творца? Всегда найдется один амбициозный на сто неамбициозных! Он-то что думает? Это называется Каббала? А хоть Каббала, хоть что-то другое. Я не верю в их картину мира и их результаты! Меня интересует ход мысли! Ход мысли тех, кто мучился над тем же, над чем мучаюсь я! Когда угодно мучился – хоть в Древнем Египте, хоть в Средние века! Я мыслитель, и я верю в историю! Если я верю в историю и являюсь мыслителем, я не могу пройти мимо истории той мысли, которая меня волнует! Я не верю в предельные ответы, полученные Гегелем! Но он хоть какие-то предельные ответы получил! А я? Необязательно публиковать эти ответы, но их надо иметь хотя бы для самого себя. А также – чтобы развивать теорию, опираясь на что-то!»

Маркс не может не обращаться к предшественникам с тем, чтобы почерпнуть нечто для своей... теории, системы – неважно! Важно, что, как и любой мыслитель, Маркс черпать будет из разных, в том числе и совсем несозвучных ему, источников.

Маркс не может также не оглядываться на современников. Как тех, кто ему созвучен, так и тех, кто ему категорически оппонирует.

И, наконец, он не может не выяснять отношения с тем, что берет за исходную точку в своем интеллектуальном поиске. С учителями? У людей масштаба Маркса в каком-то смысле не бывает учителей. Но без отправной точки обойтись невозможно. Чем дальше от нее уходишь, тем чаще оглядываешься назад и тем острее с этим, исходным, полемизируешь.

Маркс понимает, что убить его «дитя», порожденную им и живущую уже отдельно от него интеллектуальную сущность, может только Гегель. Все остальное в его понимании опасности не представляет. А это – представляет. И будет представлять до тех пор, пока у его послания, призванного завоевывать и преобразовывать мир, не будет того, что есть у Гегеля, – эзотерики. Внутреннего ядра, которым теория тоже обладает (неявная аксиоматика – это и есть внутреннее ядро теории), но которое для интеллектуальной системы, претендующей на большее, чем теория, уже совсем обязательно.

Маркс – ученый XIX века. Афишировать то, что его система – это не теория, а нечто большее, он не может. Потому что для его века нет ничего выше теории. Но самоощущение у Маркса уж совсем не теоретическое, хотя говорить он будет именно о передовой теории, завоевывающей мир. Каждый мыслитель этого уровня на что-то неявным образом молится.

Гегель молится на понятие.

Маркс – на практику. Мыслитель не может молиться на практику и создавать всего лишь теорию.

«Философы лишь различными способами объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы его изменить». Параллельно с Марксом Дильтей скажет по сути нечто «скелетно сходное». Мол, ученые слишком долго объясняли мир, тогда как все дело в том, чтобы не объяснять его, а понимать.

Не объяснять, а... Вот что объединяет Маркса с Дильтеем. Все остальное разъединяет. А это объединяет. Не объяснять, а преобразовывать, говорит Маркс... Не объяснять, а понимать, говорит Дильтей... Но в любом случае – не только объяснять. То есть сделать шаг в сторону от того, на что опирается объяснение. От мышления с помощью понятий и только понятий. Маркс понимает, что источник отчуждения – понятие, шире – понятийное мышление как таковое, что оно будет воспроизводить повреждение, от которого он стремится спасти человека и человечество.

Вовсе не хочу преувеличивать масштаб амбиций Маркса. Он был человеком своей эпохи и в качестве такового боролся с чем-то реальным, а не с ветряными мельницами. Реальным для его эпохи было погружение рабочего в то, что вполне можно было бы назвать социальным адом. В нищету, выматывающий сверхнапряженный труд, чудовищную систему социальной дискриминации. Причем для подавляющего большинства тех, кто не был помещен в этот реальный ад, наличие оного было естественным. «Да, что поделаешь, таков порядок вещей!»

Ну, и что, что порядок таков! Сначала изучим этот порядок, потом изменим! Восстанем и против порядка, который нас не устраивает, и против того, что метафизически порядок этот, так сказать, обеспечивает. А что его обеспечивает?