Глава VIII. Восстание против ада

 

В каком-то смысле, ненавистный Марксу и его последователям порядок обеспечивает – и метафизически, и социально – ад. Маркс восстал против порядка вещей, нашел внутри него то, что, как ему казалось, может этот порядок действительно изменить. Что будет после того, как осуществятся благие изменения? Маркс не мог вообще не задумываться об этом, что-то писал по этому поводу. Но не осмысление посттрансформационных благих перспектив было для него главным, а осуществление трансформаций, избавляющих от зла, которое вполне правомочно было в его эпоху называть адом. Луи Арагон не зря написал нижеследующие строки:

Да, существует ад! И в нем живут мильоны.

Да, существует ад! Его свидетель ты.

Ад – это труженик коленопреклоненный,

Смиренные черты, запретные мечты.

О, дети черствые! Вы об одном мечтали –

Беспечно загорать в своем цветном раю,

А ваш народ меж тем бесчестно убивали

Под флагом голода, в измученном краю...

 

Ведь не он один так писал! Это было способом мыслить и чувствовать, свойственным определенной эпохе, уже более мягкой, нежели эпоха, когда жил Маркс, на которого этот самый социальный ад дышал неслыханным и именно инфернальным злом.

На него дышал, а на нас?

В конце 80-х меня первый раз выпустили в страну западного мира. Страна называлась Великобритания. Было очень интересно все... Например, что советская перестроечная надпись на рекламе автомобилей «Хонда»: «Это – будущее сегодня!» – имела в английском варианте совершенно другой смысл. На правой части рекламного щита было написано future (в будущем), на левой – today (сегодня). А дальше без всякой идеологии перечислялись параметры нынешних и будущих моделей покупаемой машины.

Но больше всего меня поразили лежавшие на улицах унизительно неопрятные люди. Я понял, что это часть культуры, что эти люди должны лежать на Трафальгар-сквер или Пикадилли. И что проходящие мимо должны радоваться, что они не эти люди, а эти люди не они. И почему-то вспомнились стихи Луи Арагона, те самые, которые я только что процитировал.

Социальный ад – это не поэтическая метафора. Это вызов, на который так или иначе надо отвечать. Либо вам нравится, что рядом с вами воют и корчатся ваши ближние, которые отчуждены не от яхт и вилл, а от того, без чего они в принципе не могут осуществлять человеческое предназначение... Либо, повторяю, вам это нравится, либо не нравится. Можно, конечно, сказать, что вам это просто безразлично. Но, как мы помним, если «ты ни холоден, ни горяч»...

Нет, дело не в том, что кто-то безразличен. Дело в том, что есть культура, в которой вопли из социального ада ласкают слух слаще Моцарта...

Было понятно, что стихи Арагона – это одно представление о должном, а унизительно неопрятные люди на тротуарах – это другое представление о должном. Но это именно представление о должном! Я не буду редуцировать это представление, например, к протестантизму как целому. Но, честно говоря, глубокое вчитывание в дантовские строки об аде, констатирующие, что (а) Зодчий был вдохновлен правдой, высшей силой, полнотой всезнанья да еще и первою любовью и (б) ад пребудет с Вечностью наравне, вызывает у меня лично (при всей гениальности строк) очень сложные чувства. А у тебя, читатель?

Ты вправе, конечно, возразить мне, указав на то, что мое исследование посвящено не аду и его метаисторической судьбе, а развитию. И что чрезмерное внимание к частной, изощренно-отвлеченной религиозной проблематике в чем-то ущемляет прерогативы светской части читательской аудитории.

Но мы с тобой, читатель, худо-бедно договорились о том, что светская метафизика не только возможна, но и необходима.

Договорились мы и о том, что только определенная светская метафизика (равно как и метафизика вообще) может быть основой отношения к развитию как к благу.

И о том, что истоки светской метафизики следует искать на религиозной смысловой территории, мы тоже договорились.

Мы вроде бы договорились еще и о том, что накаленность любви к развитию достигает максимума в красной историофильческой (в первом приближении – хилиастической) метафизике. А накаленность ненависти к развитию достигает максимума в черной историофобческой (в первом приближении – гностической) метафизике.

Договорившись обо всем этом, мы не можем ссылками на свою светскость оправдывать отказ от углубления в религиозные традиции. Ибо светскость-то наша метафизическая, то есть уходящая корнями в тотально религиозное прошлое. Кроме того, если часть читательской аудитории вне религий, то другая часть – внутри оных. И интерес, согласись, читатель, представляет только то, что эти две части объединяет, то есть метафизика. Светская ли, религиозная ли, но метафизика.

Мы видим, что метафизика светская (красная, марксистская, неомарксистская, левая, коммунистическая etc.) в разных своих модификациях равно тяготеет к тому, чтобы использовать ад как минимум в виде фундаментальной идеологической метафоры. Проводя зачастую весьма далеко идущие параллели: «Мы, как Христос, выведем народ наш из ада». Это свойственно не только латиноамериканским левым. Там это оформлено в особую теологию – теологию освобождения. Но то же самое продекларировано и европейскими левыми. Приведенный мною пример с Луи Арагоном тут лишь один из возможных.

А наши отечественные традиции? Те, в которых революционер, как мы помним, изображается (на картинах передвижников, и не только) как Христос, беседующий с жандармом Пилатом, и т.д.?

В любом случае – даже очень радикальный революционер, апеллирующий к левой традиции, считает своим врагом ад, а не Бога. И отнюдь не солидаризируется с властелином ада. В силу чего называть этих революционеров «сатанистами» очень странно. Но это ремарка по ходу дела. Главное же в том, что фундаментальное значение метафоры ада (только ли метафоры?) для определенной светской метафизики неоспоримо. Без рассмотрения этой метафизики разговор о судьбах развития если не бессмыслен, то неполон.

А раз так, то надо нам хотя бы в финальной части исследования попытаться рассмотреть «судьбу развития» и «судьбу ада» как две связанные между собою проблемы. Конечно, связи между этими двумя проблемами очень тонкие, опосредованные, неявные. Но они есть. Да, «судьба ада» – проблема метаисторическая. Но мы ведь и судьбу развития рассматривали под метаисторическим углом зрения, говоря о восхождении из Рая на третье или седьмое небо.

Почему бы сейчас, на завершающем, подчеркну еще раз, этапе исследования, не заняться метаисторическим сопряжением двух проблем? Согласись, читатель, это сопряжение может что-то приоткрыть в главном из того, что нас интересует. Конечно, если можно его осуществить в избранном нами диалоговом, то есть не оторванном от современности и политики, ключе. Что уже удалось нам сделать по отношению к другим вопросам, благодаря А.Лоргусу и П.Гайденко.

Но существует ли такая возможность, коль скоро речь идет о столь абстрактном вопросе, как метаисторическая судьба ада, то есть о так называемом апокатастасисе? Да, существует. И я, надеясь на определенный исследовательский результат, позволю себе воспользоваться этой возможностью. В данном случае речь идет о возможности вести особый – позволяющий доуточнить исследуемое – диалог с А. Кураевым. В этом (да и в других) «диалоге на понимание» я хотел бы избежать прямолинейной полемической заостренности. Тем более, что вопрос уж слишком изощрен и абстрактен.

Кроме того, мне весьма созвучны (созвучны, а не чужды!) мысли А.Кураева по поводу развития. Равно как и его готовность обсуждать сложную проблематику. В самом деле, никто, кроме А.Кураева, не рискует соотносить (пусть и достаточно косвенно) в публичных, а не кулуарных дискуссиях проблематику развития с проблемой апокатастасиса. Как тут не выразить благодарности по поводу столь редкого сегодня желания идти на глубину, рисковать интеллектуально и политически.

Повторяю – я с большим интересом прочел работы диакона Андрея Кураева, посвященные проблемам развития.

Во-первых, я считаю в принципе крайне важным, чтобы проблема развития обсуждалась как можно шире и на разных уровнях. Особо важно – если мы хотим уйти от роли ведомых кем-то неизвестно куда, – чтобы проблема развития обсуждалась на метафизическом уровне, что сегодня, увы, скорее всего будет происходить не в светской среде.

Хотелось бы, чтобы и светская метафизика вошла в свои права. Но пусть войдет хоть какая-то. Все, что сказано Андреем Кураевым в его работах «Может ли православный быть эволюционистом?», я воспринял «с чувством глубокого облегчения». Ибо, конечно, хочется, чтобы у развития было побольше сторонников.

Но и наличие оппонентов – это не зло, а благо. Только в дискуссиях по этим вопросам может быть обнаружен тот предельный смысл развития, который, я абсолютно убежден, невероятно важен для современного российского общества.

Так что наличие позиции отца Лоргуса тоже очень важно. И очень не хотелось бы, чтобы эта позиция была растворена в уклончивостях (мол, признаем развитие, но такое-то и при таких-то оговорках). Хватает у интеллектуала мужества сказать «не признаю» и обосновать почему, ему за это надо высказать искреннее спасибо.

Но если бы позиция Андрея Лоргуса была главенствующей, то интеллектуальное уважение к ее жесткости сочеталось бы у меня с политической тревогой за институт Церкви. Работы Андрея Кураева доказывают, что это не так. Во всем не так, включая отношение к стихам А.К.Толстого. Отсюда – чувство глубокого политического облегчения.

Оно еще усиливается, когда А. Кураев предлагает жить не в пику советской власти, но «исходя из наших собственных, внутренних мотивов и ценностей».

Есть один принципиальный пункт, в котором я расхожусь с Андреем Кураевым. Он говорит, что в Библии теогонии нет. Я бы не стал на его месте утверждать это с такой категоричностью. Теогонии в языческом смысле, конечно, нет. Но ведь теогония теогонии рознь. Кураев пишет: «...в Библии теогонии нет. "В начале создал Бог". Гадания о том, что было прежде этого нашего "начала" бессмысленны. В иудейской традиции обращалось внимание на то, что написание буквы "бейт", с которой начинается слово "Берешит" (а значит, и вся Библия), представляет собой квадратную скобку, открытую в сторону продолжающегося чтения текста и закрытую в противоположную. Начертание буквы отгораживает пространство текста с трех сторон: от того, что сверху, что выше нашего понимания, от того, что снизу, то есть не достигает уровня нашего восприятия, ниже порогового уровня его, и от того, что было до. Отсюда выводится мысль о том, что исследованию может подлежать лишь то, что сообщается в дальнейшем тексте, но не нечто предшествующее или запредельное».

Андрей Кураев – очень образованный человек. И он не может не знать, что адресация к «Берешит» никак не может быть исчерпана тем, на что он указывает.

Он наверняка знает традицию «Алеф», в которой указано, что факт написания Торы, начиная со второй, а не с первой буквы алфавита, означает наличие других священных текстов, в которых и говорится о том, что было до Берешит. Он наверняка знает и эти тексты, и образы (или символы) которыми они оперируют, например общеизвестные клипы (клипот), являющиеся прямым указанием на наличие того, что было до Берешит, до Творения «нашего начала», как говорит А. Кураев. Да, есть и традиция, в которой не рекомендуется этим заниматься. Но есть и другая, вполне внутрииудейская традиция, о которой А.Кураев, я думаю, осведомлен ничуть не хуже меня.

Еще важнее то, что в самом библейском тексте есть нечто, адресующее именно к наличию чего-то, существующего прежде «нашего начала» (по выражению А.Кураева). Об этом «что-то» говорится «и тьма над бездною». Тьма над Бездной – это «что-то», по преимуществу трактуемое как первоначальное, предвечное. В связи с особой важностью этой темы я просто не могу не возразить А.Кураеву, подчеркивая, что мое возражение относится не ко всему вообще, что А.Кураев сказал в своих статьях о развитии. Но зато оно имеет прямое отношение к тому, что я обсуждаю в связи с метафизикой развития вообще и метафизикой Маркса в частности.

Тьма над Бездной – это не хаос, к которому апеллирует в своих построениях А.Кураев. Хаос – это у греков. А Тьма... В любом случае – по поводу Тьмы есть разные точки зрения, я думаю, хорошо известные Андрею Кураеву.

Что касается веры науки в изохронизм и изоморфизм Вселенной, о которой говорит А.Кураев, то ее нет и в помине. Не буду загружать текст доказательствами. Пусть А.Кураев в этом вопросе поверит мне на слово. Последним из тех, кто еще брал изохронизм и изоморфизм в качестве опорного утверждения, был бесконечно уважаемый мной Лев Давыдович Ландау. Но и он, скорее, играл в подобную аксиоматичность, чем верил в нее. Теперь же мы все знаем, что Вселенная неизохронна и неизоморфна.

Насчет того, что нет в Библии войны Бога с хаосом... Как мне кажется, это верно лишь отчасти. Войны с хаосом нет, ибо хаоса нет. Только что (в соседней статье на тему об эволюции) А. Кураев утверждал, что хаос есть... А что с ним Богу делать-то, как к нему относиться? Но, на самом деле, как мне представляется, хаоса в Библии нет, а Тьма – есть. И каковы ее отношения с Богом – вопрос непростой.

Если Творение – это развитие, то развитию нужно противоречие. Это может быть либо внутренняя противоречивость Творца (что, согласитесь, не вполне монотеистично), либо противоречие между Творцом и Тьмой. На что-то подобное, разумеется, иначе называемое (или мысленно произносимое), и вышел Маркс в своей борьбе с Гегелем, сделавшим конечную метафизическую ставку на Покой, Слияние, Нирвану.

Завершая свое (крайне позитивное) рассмотрение исследований развития, предпринятых А.Кураевым, я всячески хочу поддержать его тезис: «открыто идти на конфликт с научными мнениями стало возможно только в нашей ситуации fin du siecle».

Подлежит ли спасению Космос или человек? Это открытый вопрос. А.Кураев считает, что только человек. Могу повторить то (умное и корректное), что А.Кураев сказал о позиции отца Серафима (Роуза), который не так толерантен к развитию, как А.Кураев: «Это не единственная позиция, которой имеет право придерживаться православный человек».

И уж совсем близко мне то, что, обсуждая отсутствие необходимости единства в понимании ряда вопросов, говорит А.Кураев по поводу ТЕОЛОГУМЕНА. То есть мнения отцов церкви, к которому православный может присоединяться или же не присоединяться, коли есть на этот счет другое мнение других отцов церкви.

Но почему тогда А. Кураев так категоричен при обсуждении теологумена, не имеющего прямого отношения к теме развития, но очень важного для обсуждения метафизики оного?

Я имею в виду апокатастасис, о котором очень проникновенно сказано у Владимира Соловьева в книге «Оправдание добра»:

«...Для того, чтобы достигнуть своей высшей цели или проявить свое безусловное значение, существо должно прежде всего быть, затем оно должно быть живым, потом – быть сознательным, далее – быть разумным и, наконец, – уже совершенным. Дефективные понятия небытия, безжизненности, бессознательности и неразумности логически несовместимы с понятием совершенства. Конкретное воплощение каждой из положительных степеней существования и образует действительные царства вселенной, так что и низшие входят в нравственный порядок как необходимые условия его осуществления.

Но этим инструментальным отношением (явная, данная в опыте) мировая связь не исчерпывается: низшие типы сами тяготеют к высшим, стремятся их достигнуть, имея в них как бы свой предел и свою цель, в чем также обнаруживается целесообразный характер всего процесса (самое наглядное проявление этого стремления есть (...) уже указанный факт человекообразности обезьяны).

Наконец, положительная связь постепенных царств в том, что каждый тип (и чем далее, тем полнее) обнимает собою или включает в себя низшие, так что мировой процесс не есть только процесс развития и совершенствования, но и процесс собирания вселенной.

Растения физиологически вбирают в себя окружающую среду (неорганические вещества и физические воздействия, благодаря которым они питаются и растут); животные сверх того, что питаются растениями, и психологически вбирают в себя (в свое сознание) уже более широкий круг соотносящихся с ними, через ощущения, явлений; человек, кроме того, разумом включает в себя и отдаленные, непосредственно не ощущаемые круги бытия, он может (на высокой степени развития) обнять все в одном или понять смысл всего; наконец, богочеловек, или сущий разум (Логос), не отвлеченно только понимает, а в действительности осуществляет смысл всего, или совершенный нравственный порядок, обнимая и связывая все живою личною силой любви. Высшая задача человека как такого (чистого человека) и чисто человеческой сферы бытия состоит в том, чтобы собирать вселенную в идее, задача богочеловека и Царства Божия состоит в том, чтобы собирать вселенную в действительности.

И как растительная жизнь не упраздняет неорганического мира, а только указывает ему его низшее, подчиненное место, как то же мы видим и на дальнейших ступенях всемирного процесса, точно так же и в конце его Царство Божие своим явлением не упраздняет низших типов бытия, а ставит их все на должное место, но уже не как особенные сферы бытия, а как неразрывно соединенные безусловною внутреннею солидарностью и взаимодействием духовно-физические органы собранной вселенной.

Вот почему Царство Божие есть то же, что действительность безусловного нравственного порядка, или – что то же – всеобщее воскресение и восстановление всяческих (αποκατάστασις των πάντων). ((αποκατάστασις των πάντων) – всеобщее (полное) спасение (греч.)).

Я понимаю, что вообще полное спасение, то есть апокатастасис (неизбежное спасение, просветление и соединение с Богом всех, включая дьявола), – это одна из главных идей Оригена.

Я знаю про Константинопольский собор 543 года, осудивший апокатастасис Оригена.

Я знаю и о подтверждении этого анафематствования V Вселенским Собором. Император Юстиниан предложил анафематствовать Оригена следующим образом: «Если кто говорит, что наказание демонов и нечестивых – временное и будет иметь после некоего срока свой конец, то есть что будет восстановление (апокатастасис) демонов и нечистых людей, – анафема».

Знаю и об Архиерейском соборе 1935 года, проходившем под председательством Заместителя Патриаршего местоблюстителя митрополита (впоследствии – патриарха) Сергия (Страгородского) и посвященном учению протоиерея Сергия Булгакова. Знаю, что было сказано: «Нельзя забывать, что диавол уже не может обратиться, а равно и все ему всецело предавшиеся. Значит, рядом с "градом Божиим" и "вне" его (Апок 22:15) навеки останется область отвержения, "смерть вторая" (Апок 21:8). Откровение не знает апокатастасиса всей твари, а лишь обожение тех, кто будет со Христом. "Бог будет все" лишь в "сынах Царствия", все во всех, чья воля сознательно отождествилась с волей Божией».

Все это я знаю. А еще я знаю, что пришедший в гости человек не должен поучать хозяина. Вот это я знаю точно. Решать, что делать с апокатастасисом, должна Церковь и только Церковь.

Решать, что делать с Мавзолеем, должен народ, который в большинстве своем не воцерковлен и для которого мнение церкви – это одно из мнений. Начиная продавливать те или иные политические решения, церковь выходит за рамки своих абсолютных прерогатив. И тут ей можно и должно оппонировать достаточно твердо, хотя и в этом случае деликатность абсолютно необходима.

Необходимость деликатности проблематична только когда представитель церкви проявляет фантастическую социально-политическую бестактность. Сказал, например, член Синодальной комиссии по канонизации святых, профессор Санкт-Петербургских Духовных школ протоиерей Георгий Митрофанов: «В годы Второй мировой войны немецкие оккупационные власти открыли на территории СССР около 9 тысяч храмов, а Сталин на территории, не подвергшейся оккупации, допустил открытие лишь 716 храмов».

А есть апокатастасис, нет его... Пусть решает церковь, она и только она. Приведенных данных достаточно для того, чтобы сказать, что Церковь – влиятельный для части наших сограждан Институт под названием РПЦ – склоняется к тому, что апокатастасиса нет. Я, в отличие от этих сограждан, к Институту не принадлежу. И не могу сказать, что в качестве светского религиоведа помираю от желания реабилитировать апокатастасис. Ибо куда ни кинь, все клин. Оставил ад (да еще и навеки, ибо как-никак – Второе пришествие и все разделено на спасшихся и погибших) – плохо. Часть человечества гимны поет, ликует, а где-то поблизости от этой части – вой, муки... Можно ли ликовать под аккомпанемент этого воя? Согласитесь, у такой метафизической перспективы есть социально-политический эквивалент. Да и вообще... Что испытываешь ты, читатель, внимательно читая великие строки Данте:

Я увожу к отверженным селеньям,

Я увожу сквозь вековечный стон,

Я увожу к погибшим поколеньям.

Был правдою мой зодчий вдохновлен:

Я высшей силой, полнотой всезнанья

И первою любовью сотворен.

Древней меня лишь вечные созданья,

И с вечностью пребуду наравне.

Входящие, оставьте упованья.

 

Думаю, вдумчивое прочтение этих строк не может не породить экзистенциальной вопросительности. Впрочем, серьезная метафизика всегда подобную вопросительность порождает. Что же касается альтернативы, спасения всех, включая инфернальные силы, то... Тут, согласитесь, тоже для вопросительности есть место. Вы хотите, чтобы Гитлер и сиротский дом Януша Корчака одинаково спаслись, пусть даже и после Второго пришествия?

Не я задаю такой причудливый вопрос первым. Его уже задал Достоевский устами Ивана Карамазова. Читатель наверняка помнит, что именно сказал Иван по этому поводу. Мол, свой билет почтительнейше возвращаю, не нужен мне такой сусальный финал... Ну, а как только читатель это вспомнил – пошло-поехало. Карамазов, черт, Великий Инквизитор...

Ну, вот... Мы перешли из пространства доктринальной метафизики, в котором все прерогативы – у церкви, у верующих, в пространство культуры. Человек может не исповедовать культ и быть абсолютно интегрирован в культуру, порожденную этим культом. Ну а дальше... Сделал шаг – делай следующий. Из культуры – в политику.

Кто только не говорил о социальном аде и революционере как герое, повторяющем известный подвиг, предполагающий сошествие во ад и избавление страждущих.

И в светских кругах, и в кругах социально ориентированных верующих этот образ был и продолжает быть осевым. Для этого совсем не нужно быть марксистом... Но можно и быть марксистом, и использовать этот осевой образ. Луи Арагон, как мы видели, использует этот образ. Близость Арагона к французской компартии и в целом левому (именно накаленно-левому) европейскому движению очевидна.

Но не менее очевидна и специфическая метафизичность Арагона, в которой адресация к аду как социальному явлению соседствует с совсем другими адресациями. Не хочу отвлекаться на частности. Замечу лишь, что арагоновские адресации в целом (к социальному аду, трубадурам, рыцарству, поклоняющемуся Даме, и так далее) носят не только творческо-личный характер. Они говорят и о сопричастности сообществу, имеющему давнюю метафизическую традицию. И одновременно готовому к восприятию светского красного метафизического начала.

Так обстоит дело с не чуждым коммунизму и марксизму писателем.

Но Виктор Гюго уж никак не был марксистом. И ни в какие «красные» структуры не входил. Однако его «Отверженные» – это фактическая апелляция к тому же самому, к чему апеллирует Арагон. Примеров – множество. Когда итальянский писатель Карло Леви называет свой роман «Христос остановился в Эболи», он разве не разрабатывает метафору социального ада? Уже говорил о том, что респектабельная в целом «теология освобождения» работает опять же с этой метафорой. Но гораздо менее респектабельная (и несоизмеримо более жесткая) «теология революции» тоже работает с аналогичной метафорой.

А потому сводить даже теологию революции к бунту против Бога некорректно. Подчеркну еще раз – даже теологи революции атакуют НЕ БОГА, а АД. Да, такое разграничение носит рискованный характер. Но я ведь не рекомендую его, например, российским верующим... Я просто рассматриваю все слагаемые исследуемого феномена.

Что касается рекомендаций, то не мое дело давать их кому-либо. Я разбираюсь сам с некоей, весьма запутанной (но нужной нашему сильно подзалетевшему на чечевичной похлебке обществу) проблематикой. И все.

Я всего-то намерен попытаться выявить с помощью краткого и потому рискованного рассмотрения проблемы апокатастасиса нечто, не выявляемое при любом ином рассмотрении. И мой (как все видят, совершенно неконфронтационный) диалог с православным интеллектуалом диаконом Андреем Кураевым является именно средством подобного выявления.

Диалог с ним уже помог мне постольку, поскольку именно «с подачи» Кураева возникла тема Алеф и Бет (Берешит). Мне кажется, что нежелание диакона Андрея Кураева обсуждать тему Алеф при очень активном и доброжелательном обсуждении темы Бет не случайно.

Если бы Андрей Вячеславович не был человеком глубоким и знающим, то можно было бы предположить, что он не в курсе. Но по отношению к данному интеллектуалу я отвергаю такое предположение как недостойное. Гораздо легче допустить, что он не хочет обсуждать определенную проблематику с аудиторией, чей уровень не соответствует подобному обсуждению.

Но, начав адресацию к Бет, Андрей Вячеславович уже заговорил не об иудаизме как таковом, а об аутентичной иудаистической эзотерике. Нельзя, как мне кажется, подымать тему и сразу же изымать из нее важнейшее. Или, точнее, можно-то все что угодно! Все что угодно можно обсуждать как угодно! Но – зачем?

В физике полупроводников есть понятие электрон и понятие «дырка». Любое изъятие – это дырка, то есть нечто, столь же существенное, как и вводимое в оборот содержание. А когда необязательное содержание вводится и тут же внутри него рассверливается эта самая «дырка», то мы имеем дело с определенной неслучайной интеллектуальной схемой.

Не мое дело – дешифрировать избыточно эту схему. Зачем? Я всего лишь указываю на наличие некой «дырки–1» под названием Алеф.

Право каждого мыслителя – делать такие дырки, которые ему представляются необходимыми. Но неотъемлемое право читателя – обнаруживать дырки. Иначе – зачем писать? Обнаруживать – не значит потирать руки и бормотать: «Ах ты, злодей! Вона как ты это все рассверлил!» Обнаруживать – это значит обнаруживать, и не более того. Есть дырка под названием Алеф? Есть.

Ну, а теперь об этом самом апокатастасисе, предмете частном, специфическом и абсолютно подведомственном РПЦ. В том, что касается отношений между этим предметом и РПЦ, я готов положиться на мнение диакона Кураева. Правда, сам же Андрей Вячеславович говорит о теологуменах как норме отношений к недогматическим предметам, на которую должен ориентироваться православный человек. Не я, сторонний наблюдатель, а он говорит об этом! Апокатастасис – недогматический вопрос. С другой стороны, он (в терминологии того же А.Кураева) «осужден соборным разумом». С третьей... Все! Закрыли тему!

Внутрицерковный человек сказал, что для РПЦ этот вопрос – «не того». Скажет мне представитель иудаизма, что то-то и то-то является некошерным, я что? Полезу в бутылку и буду доказывать обратное? А зачем? Мне – что кошерное, что не кошерное. А те, кому это важно, пусть между собой разбираются.

Проблема возникает, только когда на интернет-форуме миссионерского портала диакона Андрея Кураева публикуется такое высказывание: «Церковь всегда признавала вечность адских мук. Я, читая отцов церкви, в особенности Игнатия Брянчанинова, Иоанна Кронштадтского, Феофана Затворника, Силуана Афонского, Сергия Радонежского, Серафима Саровского, постоянно встречаю мысли, что адские муки вечны, и нигде (выделено мною. – С.К.) не видел ни единой мысли сомнения в этом».

Это не высказывание Кураева! А поскольку интернет-форум имеет свои законы, согласно которым на каждый чих не наздравкаешься, то у меня нет никаких претензий типа того, что Андрей Кураев должен отвечать за каждое высказывание своих «форумчан». Конечно, данное высказывание Михаила Федорчука столь эксцентрично, что Кураев мог бы и ответить. Но мало ли какие эксцентрические высказывания можно найти на моем, например, форуме, и я на них не всегда отвечаю. Поэтому – одно из двух. Либо А. Кураев разделяет позицию своего «форумчанина», либо нет. Если он ее разделяет, то, оппонируя этой позиции, я оппонирую Кураеву. А если он ее не разделяет, то, оппонируя этой позиции, я оппонирую всего лишь некому Михаилу Федорчуку. Второй вариант меня устраивает не только не меньше, чем первый, но даже больше. Я АБСОЛЮТНО не рвусь быть оппонентом А. Кураева, поскольку солидарен с ним в главном вопросе – вопросе о развитии. Оппонирование вообще (а по тонким религиозным вопросам – тем более) для меня не более чем способ уточнить что-то, касающееся существенной для светского и религиозного человека метафизической проблематики.

Подчеркиваю – это лишь способ уточнить, а не способ выяснить отношения. Мне в силу этого все равно, кому оппонировать – самому Кураеву или его «форумчанину». Мне надо понять, в силу каких причин весьма далекая от политики проблема апокатастасиса включена в список политически значимых проблем. Еще важнее мне понять, к чему адресуют причины, в силу которых относительная политизация проблемы апокатастасиса возымела сегодня место в нашей стране.

Судить с ходу о созвучности мнения самого А. Кураева мнению М.Федорчука я не берусь. Хотя уверен, что при глубоком диссонансе этих двух мнений и сам М.Федорчук не стал бы писать на форум А. Кураева, и Кураев нашел бы способ отнестись к чуждой ему позиции. Эта моя уверенность подтверждается, например, прочтением конспекта лекции А.Кураева «О смерти». В котором есть нижеследующий фрагмент:

«А что касается вечных мук, то здесь есть некоторые сложности».

Когда, в принципе, говорится о некоторых сложностях? При том, что сложности всегда есть. И в вопросе о вечных муках, и в других религиозных вопросах. Андрей Кураев очень успешно пользуется при обсуждении богословских сюжетов бытовыми аналогиями. Мы еще увидим, как именно.

Я хочу заняться тем же самым. И спросить самого себя: когда я говорю о чем-либо, что есть, мол, некоторые сложности?

У меня, например, просит взаймы человек, которому я не доверяю. Но по каким-то причинам я не хочу ему прямо отказывать. Мало ли бывает таких причин... У нас общие знакомые есть и так далее. Ну, так вот – в таком случае я (и убежден, что не я один) говорю подобному человеку: «Вы знаете, тут есть некоторые сложности».

То есть у меня заготовлен отрицательный ответ на вопрос: «Дадите денег?», но я, отвечая вежливо, не говорю: «Не дам». Я говорю: «Тут, знаете ли, есть некоторые сложности».

Согласитесь, что никакого другого смысла у кураевской фразы, которую я только что процитировал, быть не может. Ибо другой смысл слишком банален. Любой религиозный вопрос сложен. То есть в нем есть некоторые сложности.

Заговорив о вечных муках, А.Кураев дальше начинает детализировать. То есть обсуждать не просто некоторые сложности, а разнокачественность этих самых сложностей.

Сначала он небезынтересно говорит о некоей «технической» сложности: «Святые отцы не писали учебников по богословию. Каждая книга написана по конкретному поводу. Это учителя Церкви 1-го тысячелетия прежде всего. И есть только одна книга, дошедшая до нас из 1-го тысячелетия, которая является суммой богословия, энциклопедией богословских знаний, – книга Иоанна Дамаскина "Точное изложение православной веры". И интересно, что в оглавлении есть глава под названием "Рай" и нет главы "Ад"».

То есть техническая сложность, по Кураеву, связана, прежде всего, с тем, что православные адом якобы не слишком интересуются. Видимо, для подобного утверждения есть определенные основания. Но, признав, что они есть, мы должны не восхититься, а исследовать вытекающие из этого плюсы и минусы. Политические в том числе.

Отсутствие интереса к аду – это отсутствие интереса к фундаментальному злу. Отсутствие, связанное в том числе и с тем, что зло, видимо (я все время говорю «видимо»), не считается фундаментальным. Но без интереса к злу нельзя изучать зло, а значит и с ним бороться.

Россия в XX столетии претерпела от фашизма больше многих. И положила на алтарь борьбы с ним неслыханные жертвы. Но интереса к фашизму как фундаментальному злу не возникло. И в каком-то смысле он, сильнейшим образом модифицируясь и мимикрируя (ноу-хау всякого зла), взял реванш, разрушив СССР.

Видимо, православная церковь не сфокусирована до конца на зле, то есть враге и угрозах. А Ватикан – сфокусирован. Не хочу сказать, что в этом нет издержек. Но ведь и приобретения тоже есть. В первую очередь, подчеркну еще раз, тут следует говорить о приобретениях политических.

Однако «техническая сложность» (термин Кураева) не исчерпывает его же термина «некоторые сложности». Речь идет не только об отсутствии особого интереса к аду у православных (отсутствия фигуры масштаба Данте и так далее), но и о специфичности православного понимания ада. Это тоже некоторая сложность. Вот что о ней говорит А. Кураев:

«Я специально собирал у святых отцов рассуждения об аде. Самое известное из них – это слово преподобного Исаака Сирина в 7 в. Смысл его таков, он говорит, что никому не дозволена мысль, что грешники, находящиеся в аду, лишены Божией любви. Но эта любовь жжет их. – Он поясняет – ад, по моему рассуждению, есть невозможность больше любить».

Тут о чем говорится? О содержании наказания, то есть о том, В ЧЕМ оно состоит. А не о том, является ли оно вечным или нет. Но и вопрос о содержании наказания не так прост. Можно, конечно, попытаться свести ад и осуществляемые в нем наказания к изъятию неких желанных возможностей. Например, возможности любить. Но подобная редукция естественным образом порождает свои издержки. Чего именно нет? ВОЗМОЖНОСТИ любить («ад есть невозможность любить») или СПОСОБНОСТИ любить? Если нет способности любить, то в чем наказание? Кому-то, к примеру (вновь использую бытовые аналогии вслед за Кураевым), нечто не нужно. Ну, не знаю... алкоголь... женская любовь. И этому человеку говорят: «Мы тебя накажем самым страшным образом. Лишим алкоголя и слабого пола». А он про себя думает: «Да мне и не нужно все это... Ничего себе наказание!»

Значит, наказать (а ад – это наказание) невозможностью чего-то можно только тех, у кого есть повышенная потребность к тому, чего их лишают. Человек помирает по алкоголю или бабам. Тогда его должно (эффективно то есть) наказывать отсутствием возможности напиться или сожительствовать.

Но если у наказуемых в аду есть СПОСОБНОСТЬ любить (а только тогда их можно наказать НЕВОЗМОЖНОСТЬЮ РЕАЛИЗАЦИИ ИМЕЮЩЕЙСЯ СПОСОБНОСТИ), почему их навечно надо лишить возможности реализовать эту способность? Подобные вопросы возникают всегда, когда даются так называемые отрицательные ответы: мол, нечто (ад в том числе) есть всего лишь отсутствие чего-то. Кроме того, Исаак Сирин – это высокий религиозный авторитет, но не более. На каждый такой авторитет найдется авторитет такого же (или более высокого) ранга, говорящий что-то противоположное.

Сознавая это, Кураев начинает апеллировать уже не только к религиозным, но и к культурным авторитетам: «Эти рассуждения Исаака Сирина отозвались потом в рассуждении старца Зосимы у Досто­евского, который теми же словами рассуждает об аде».

Но герои Достоевского очень по-разному рассуждают об аде! Свидригайлов говорит о «комнатке, этак вр<