Глава IX. Универсальный код перестройки

 

Перестройка–1, перестройка–2... перестройка–n, перестройка–... Куда движется ряд перестроек? К чему он, говоря математическим языком, сходится?

Превратили одну форму, другую, третью... Когда превратили все формы – что получили? Тьму, враждебную духу Формы, Творению то есть... Она и есть благое высшее начало гностиков, противостоящее злому еврейскому демиургу и жизни как его никчемному порождению.

Христианство минус «X». Чему равен «X»? Справедливости, состраданию, милости, суду, преображению, развитию, истории. Но ведь мало сказать «минус это». Надо еще сказать «плюс нечто другое». Минус «X» плюс «Y». Что такое «Y»? Танатос... Минус – зачем нужно? Чтобы кайфу жизни ничто не препятствовало. Устранили препятствие – получили смерть. Технология перестройки, она же «побуждение к превращению форм», она же Танатос, она же... Она же Тьма.

В самом деле, освободились от христианства ради не искаженной страданием светлой гармонии – Аполлона. Устранили все препятствия на пути к Аполлону! Убрали Разум (Сократа)! А получили-то Тьму (Диониса). «Минус препятствие» равно осуществлению того, что антагонистично заявленной цели. Минус «слеза ребенка» это – по факту – растерзанные в сериях этнических конфликтов дети. От Ферганы и Сумгаита – к Цхинвалу. Перестройка, что за твоими покровами?..

Перестройка коммунизма, перестройка христианства, перестройка античного гуманизма... Куда несешься ты, советско-антисоветская Прорва? КТО твой метафизический кучер?

Дают ли адресации к Платону и Плотину основания для таких реконструкций? Убежден, что да. Я люблю и Платона, и Плотина. Платона же – особенно. И ничуть не меньше, чем Блаженного Августина. Анализирую же я не «козни греков как таковых», а логику превращения «греков» в антибольшевистскую дубину. Логику Ницше и ВСЕХ, кто решит пройти подобным путем. Это я анализирую. И – макросоциальный контекст. Что же касается Платона и Плотина как таковых...

Платон – гений, открывший человечеству невиданные духовные высоты. Но для Платона любое Новое – это метафизический (и политический) бунт. Не высшая позитивная инстанция в творческом порыве нечто улучшает и развивает. Нет, отпадает человечество от Золотого века, портится все на свете: земной мир, космос в целом. Неизменными остаются некие интеллектуальные сущности – эйдосы. Да, есть нечто, изливающее на мир порции блага. Но мир эти порции может лишь проедать и, прощая, ухудшать. Чем грубее мир, тем меньше изливаемого блага ему достается. И тем ниже качество этого блага. А также тем быстрей оно проедается. Задача – проедать поэкономнее. И – сдерживать, сдерживать ухудшение мира. Потому что улучшение невозможно. Время лишь ухудшает мир.

Фактически говорится: «Так научимся же тому, чтобы замедлять это ухудшение, поелику возможно. Открыватели Нового? Новое – это хорошо забытое Старое. Новое – это ухудшенное Старое. Улучшить мир с помощью Нового нельзя. А вот ухудшить не только можно, но и... Нельзя не ухудшать мир новизной! Она на то и новизна, чтобы его ухудшать. Если хотим, чтобы мир ухудшался помедленнее, его нужно надежно оградить от Нового. И – от Времени, этого безжалостного, неумолимого ухудшителя».

Конечно же, у каждого свой Платон. Но если Платона надо использовать инструментально – для борьбы с большевизмом и его предтечами, – то веер толкований великой философии Платона резко сворачивается. И остается некая, вполне небезопасная назидательность: «Люди, бойтесь исторических бурь! Я их пережил и осознал, что дело это исключительно скверное и бессмысленное».

Платон не мог бороться с хилиазмом. Равно как и с заморочками Хрущева по поводу кукурузы. Ну, не было при нем хилиазма и Хрущева! Возник же хилиазм через тысячу лет после смерти уважаемого наставника.

Сделать Платона инструментом борьбы с хилиазмом можно только опираясь на то, с чем Платон реально боролся. Однако Платон не только боролся. Он истину, прежде всего, искал. Но борцам с хилиазмом нужен не Платон – искатель истины, а Платон – борец. Такой Платон есть! Его не надо выдумывать. Как есть Маркс-ученый и Маркс-борец, так и с Платоном. Только «с точностью до наоборот».

Платон боролся не с хилиазмом, а с разрушением патриархального порядка вещей под воздействием новых веяний, маркируемых, кстати, в числе прочего и самим появлением олимпийского пантеона. Платон не был банальным защитником греческого прошлого. Он не к Кроносу апеллировал. Он науку в египетских храмах постигал, науку того, как сдерживать исчерпание. Вы живете в мире Старого, он вас устраивает, этот устоявшийся мир. Потом – бац! – это чертово Новое... Тупой человек скажет – заговор. А гений? Гений будет искать источник напасти в самой природе вещей. И лекарство он там же будет искать.

Лекарством и впрямь стала теория. Платон понял, что в борьбе с такой напастью мифа уже категорически недостаточно. И – вот ведь масштаб какой! – сумел, отстаивая то, что базировалось на мифе, выйти в новое, постмифическое интеллектуальное пространство и ввести туда человечество. Гений Платона шлифовался в египетских храмах. Он дышал воздухом Атлантиды... Мол, греки – дети... А ведь каких только в мире не было катастроф! Так говорили Платону египетские жрецы. А он осваивал, перерабатывал, выходил на новые, немыслимые для жрецов обобщения. Гений Платона сумел выработать рецепты экономного обращения со смыслом в условиях исчерпания Старого и ради недопущения Нового.

Гений Платона мучительно искал способы сдержать исчерпание и способы обустройства в наличествующем, чей смыслопотенциал – почти на нуле. Если людей уже нельзя воодушевить – их надо организовать. Если мобилизация невозможна – нужен баланс и оптимизация. Вот что такое Платон-борец. Платон – гений борьбы за Старое. Нет кислорода Истории! Что делать? Учимся у Платона! А почему кислорода-то нет? Как его добыть? Этому нельзя учиться у Платона! Потому что это Платону чуждо и отвратительно. Платон боролся с Временем, противопоставляя ему Вечность, с изменчивостью, противопоставляя ей неизменное. Для этой борьбы он сконструировал свое статичное Трансцендентное, изгнав из него Историю. Учиться у Платона изгнанию Истории из сакралитета можно. Но только...

Что такое «сакралитет минус история»? Ясно, что это – не Шестоднев. А теперь перейдем от Платона как такового к Платону как инструменту. Прочесть Платона как инструкцию по борьбе с Новым и Историей, как панегирик Старому совсем нетрудно. А в нашем «прорвианстве», взыскующем охранительности, он так и будет прочитан. С умилительной поправкой на то, что охранять надо Ее Величество Прорву.

Мне ответят: «Неважно, что охранять, рецепты не меняются». Ну, не скажите. Система с антисистемным ядром – штука уникальная. Стабильность на периферии, хаос внутри... Попробуйте-ка это организуйте. Хоть по Платону, хоть по иной интеллектуально-политической схеме.

Элитные унитазы... Элитные презервативы! Элитнейшее христианство!.. Мало? Примордиальное христианство... Мало? Христианство минус Время, минус История... Как это прорвоохранительство адаптирует Платона к своим (конечно же, прорвой задаваемым) целям? Как объяснить – почему надо охранять... не жизненный космос, нет. Эту уникальную, Танатосом нашпигованную прорводействительность? Учимся у Платона освобождению от... рецедивов большевизма! Революционизма! «Учимся у Платона тому, чтобы было как есть и никто не возникал...» Тут что у Платона учись, что у жандарма... «Платон – уроки построения метафизической жандармерии»... Уже строили... Без Платона... Можно и с Платоном... Будет это называться «государство стражей»... Стражей – чего? Метафизических позывов братков?

«Даешь Платона! А еще Олимп! Не, лучше этого... Кроноса». В Европе были новые правые движения, призывавшие к отказу от христианства во имя возврата к аутентичной греческой античной традиции. Но у них хватало смелости идти до конца. И призывать откровенно (весь смысл был в этой откровенности) к «белой» реставрации во имя преодоления «красной» христианской заразы. Называлось это – группа «GRECE». Результат был не ахти какой и в интеллектуальном, и в политическом смысле. Но люди не прятались за авторитет Блаженного Августина. Они не превращали христианскую (красную) церковь в тайную обитель неких греческих (белых) истин. Они не готовились к книге «Русский орден внутри КПСС» добавлять книгу «Греческий античный орден внутри РПЦ». Они не создавали превращенных форм. Потому что хотели утвердить некую жизнь. И понимали, что превращение может утвердить только смерть и тление.

Здесь же – превращение на превращении сидит и превращением погоняет. КПСС как инструмент белогвардейских антикоммунистических сил... РПЦ как инструмент «GRECE»... Наших бы в это «GRECE»... Они бы быстро сделали его инструментом реализации идей халдейских магов... (шучу, конечно).

Плотин? Плотин – тоже великий автор... Тонкий, неоднозначный, глубокий. Уже додумавший до конца теорию своего предшественника и пришедший к концепции эманации. Он меньше, чем Платон, хочет размышлять об эффективном использовании все меньших количеств блага, изливаемого высшими сферами на оскудевающий мир. Он хочет как-то приблизиться к источнику и, значит, отдалиться от растущего несовершенства всего того, что наличествует.

Сделать из него антихилиастического жандарма наличествующего невероятно трудно. Но если задача – в этом, то понятно, как именно она будет исполняться.

Власть должна отвечать природе мира. Мир – зол. Такова его природа. Она неисправима. И власть должна ей соответствовать. Чем меньше власть будет соответствовать природе мира, тем она будет более ему неадекватна, а значит, пагубна.

Добрый властелин принесет миру больше зла, чем злой властитель. Идеалист наломает дров, циник – нет. Что? Идеалист может исправить мир? Мир исправить нельзя. Из него можно только бежать. Исправлять его глупо. Всего же глупей – мечтать о некоем окончательном исправлении.

Садистическому миру созвучен только садист, который берет на себя роль эсэсовца, возглавляющего суперконцлагерь. Кто хочет жить в концлагере, должен быть мазохистом, кайфующим от выкрутасов своего шефа-эсэсовца.

Все же, кого это не устраивает, должны не заниматься идиотизмом, исправляя то, что нельзя исправить, а бежать из этой мерзости... Как? Так вы уже решили бежать? Что ж, с вами стоит поговорить о том, как именно это надо делать.

Доводя до нужной (и искомой) жандармской прямолинейности, по Плотину (в жандармском его понимании), каждый потенциальный революционер должен покончить с собой или «уйти в нирвану». Это называется «спалить актив перемен».

Спалили актив... Остались садисты и мазохисты... «Опускатели» и «опущенные»... А вот теперь – пожалуйста, развивайтесь... Впрочем, зачем? Развитие – греховно. И товарищ майор... прошу прощения, великий философ Плотин, нам это показал, выступая перед младшим командным составом.

Словом, «руки прочь от наших завоеваний!» А не выполните данного указания, мы такие мракобесно держимордские инструкции сочиним, что мало не покажется! Это мы те завоевания, которые вы завоеваниями трудящихся называли, защищать не хотели. А завоевания элиты – будем защищать! И не за страх, а за совесть... Ну и... за все остальное тоже... И по зову сердца, ибо правда жизни – в этом! Понимаете, правда жизни, а не идиотские хилиастические фантазии.

Советский (он же антисоветский) обществовед, осознанно или на подсознательном уровне, всегда решает утилитарную политическую задачу. Он так сконструирован. На подсознательном уровне он решает эту задачу тогда, когда говорит: «Все! Я наслужился! Хватит! Теперь я абсолютно независимый интеллектуал, выражающий свою и только свою точку зрения!» Сказанное не означает, что сказавший не будет служить чему-то. Это значит, что его эго будет исполнять кокетливый танец «неслужения». А он – любоваться тем, как танцует его эго. В это время подсознание будет работать в совершенно автономном режиме – и весьма активно. Суслов позавидует!

Если же советский (то есть бывший советский) обществовед решит служить какому-то новому делу (демократическому, белому, фашистскому – любому), то он будет делать это в точности по лекалу советской агитпроповской (по мне, так далеко не лучшей) системы. Как говорилось в анекдоте про одного советского сателлита, начавшего вместо произнесения речей собирать камни в корзину, «произошла ошибка, мы в него заложили программу лунохода».

Мне невероятно интересно наблюдать, как вставшая на новую трассу Пиама Павловна воспроизводит служение делу... Никакой там не РПЦ, а нового класса, от которого она, возможно, крайне далека по факту конкретной жизни и деятельности, но... делу превращенной КПСС, номенклатуры, отказавшейся от хилиазма в пользу гностицизма, от рая на земле в пользу ада на земле... И одновременно навесившей на себя христианские крестики. Ведь по большому счету, согласитесь, если в идее прививки греческой античности христианству и есть какое-то политическое содержание, то оно именно таково. В самом деле, класс (каста, группа, номенклатура) уничтожил свое содержание и, организовав регресс для всего общества, сам ускоренным образом опростился.

Ему какие греки теперь нужны?

Ему если и хочется античности, то в ее грубейшем – садистско-высокомерном – качествовании.

Зачем прорве христианская церковь? Для того, чтобы церковь эта в качестве нового квазиидеологического института сказала классу, что он хорош. Класс навязывает церкви не просто чужую, а диаметрально противоположную ее сути функцию. Он хочет, чтобы его благословили на все то, что он и так делает по факту. Чтобы не научили состраданию и справедливости, а освободили от оных.

Класс, во-первых, хочет этого. А во-вторых, он хочет этого ИМЕННО от той христианской церкви, которая для этого максимально не приспособлена. Ну, обзаведись ты, раз тебе неймется, клубом любителей Ницше, храмом Афродиты или Диониса, неозиккуратом каким-нибудь. Нет! Нужен православный батюшка.

Но батюшка-то батюшкой, а институт как целое? Институт, извините, не сумма батюшек, которые тоже, между прочим, разные. Институту нужна, прошу прощения, ласка.

Начни Горбачев в 1985 году, в самом начале «перестройки–1», заявлять на съезде КПСС нечто откровенно ультраантикоммунистическое – эта грубость была бы сразу отторгнута. Но он сказал об очищении ленинизма, потом о роли Бухарина, потом о гуманном демократическом социализме. Получилось очень ласково и потому абсолютно сокрушительно. Подобная ласка – суть любой перестройки.

Вот и с церковью то же самое. Начни сразу говорить о Ницше – получится слишком грубо. Поэтому сначала надо впарить Платона, с которым у христианства есть свой непростой роман, затем греков вообще... А дальше – со всеми остановками, по аналогии с «перестройкой–1».

Я не хочу сказать, что наш «прорво-класс» как целое может замыслить столь изощренный проект. Но ведь и советская номенклатура как целое не замысливала горбачевскую перестройку. У проекта всегда есть субъект. И, грешен, ощущаю: от рассуждений Пиамы Павловны попахивает какой-то невнятной субъектностью. Это не означает, что Пиама Павловна – часть субъекта. Те, кто Бухарина начинал превозносить, необязательно были в курсе общего перестроечного замысла. Так и в рассматриваемом мною случае.

Технология ласки...

Между прочим, универсальный прием. Называется это «метод последовательной адаптации».

Я системщик. Я вижу, что инъецирование под кожу КПСС антикоммунизма и инъецирование под кожу РПЦ антихристианства происходят одним и тем же – до предела технологизированным – образом.

Кто-то, наверное, скажет, что сие есть симптом Последних времен. У меня есть объяснения и более простые, и, что наиболее важно, технологические. Но я их поберегу для других работ. По теме «оргоружия».

Итак, мы добрались до станции «ницшеанизация православия» (Ницше, кстати, верил, что он избранник Антихриста или даже сам Антихрист, и очень гордился этим). Но, с учетом классового контекста, это еще не последняя станция.

В романе Юрия Домбровского «Хранитель древностей» главный герой слушает, находясь в Средней Азии, радиопередачу о Ницше. Идет 1937 год. И здесь стоит процитировать, как герой описывает все сразу: содержание передачи, контекст, реакции окружающих...

«Шла французская лекция о Ницше. А когда француз, прямо-таки захлебываясь от восторга, говорит в 1937 году о Ницше, – это, конечно, что-то прямо относящееся к войне.

Повторяю, я слушал только потому, что говорил француз. Немца я бы слушать не стал. Но вот то, что француз – любезнейший, обаятельнейший, с отлично поставленной дикцией, с голосом гибким и певучим (как, например, тонко звучали в нем веселый смех, и косая усмешечка, и печальное светлое раздумье, и скорбное, чуть презрительное всепонимание), – так вот что этот самый французский оратор, еще, чего доброго, член академии или писатель-эссеист, не говорит, прямо-таки заливается, закатывая глаза, о Ницше, что все это, повторяю опять и опять, происходит летом 1937 года, – вот это было по-настоящему и любопытно, значительно и даже страшновато. Но сколько я ни слушал, ничего особенного поймать не мог. Шла обыкновенная болтовня, и до гитлеровских вывертов, выводов и обобщений было еще очень далеко. И вдруг я уловил что-то очень мне знакомое – речь пошла о мече и огне. Правда, все это – огонь и меч – было еще не посылка и не выводы, а попросту художественный строй речи – эпитеты и сравнения. Но я уже понимал, что к чему. Дюрер, сказал француз, в одной из своих гравюр изобразил Бога-Слово на троне. Из уст его исходит огненный меч – вот таким мечом и было слово Ницше. Он шел по этому миру скверны и немощи, как меч и пламя. Он был великим дезинфектором, ибо ненавидел все уродливое, страдающее, болезненное и злое, ибо знал – уродство и есть зло. В этом и заключалась его любовь к людям.

И тут сладкозвучный голос в приемничке вдруг поднялся до высшего предела и зарыдал.

"Так послушайте же молитву Ницше, – крикнул француз. – Послушайте, и вы поймете, до какой истеричной любви к людям может дойти человеческое сердце, посвятившее себя исканию истины. Что может быть для философа дороже разума, а вот о чем молит Ницше: "Пошлите мне, небеса, безумия! Пошлите мне бред и судороги! Внезапный свет и внезапную тьму! Такой холод и такой жар, которые не испытал никто! Пытайте меня страхом и призраками. Пусть я ползаю на брюхе, как скотина, но дайте мне поверить в свои силы! Но докажите мне, что вы приблизили меня к себе! Но нет, при чем тут вы? Одно безумие может доказать мне это!?"

Голос, взлетевший вверх до крика, стал все понижаться и понижаться, дошел до шепота и оборвался. Наступила тишина. Приемник гудел и молчал. Я сидел, затаив дыхание.

Дед вдруг поднял бурые веки и зевнул.

– Ну все, что ли? – спросил он.

"Слышите ли? – взвизгнул приемник. – Слышите ли вы, люди, эту мольбу? Из-за вас мудрец отказывается от своего разума. Вы слышите, как бьется его живое обнаженное сердце. Еще секунда – и оно разлетится на части...?"

Снова наступило молчание, и потом голос сказал печально и обыденно:

«И Бог услышал его просьбу – он сошел с ума".

– Ну, на сегодня хватит, – сказал я и выключил приемник».

Не знаю, что заставило меня вспомнить роман Домбровского, прочитанный в далекие шестидесятые годы. Я прекрасно понимаю, что Пиама Павловна – не этот рыдающий француз. А Лоргус тоже «из другой оперы». Но все вместе в чем-то созвучно!

И для того, чтобы было понятно, в чем именно, я все-таки продолжу развернутое цитирование. На следующий день герой обсуждает с директором музея свои впечатления от радиопередачи. И вступает с директором в дискуссию, которую мне почему-то захотелось воспроизвести целиком. Что я и делаю.

«Директор (...) подошел к приемнику. – Ну, так что ж ты сегодня услышал? Было что-нибудь стоящее?

– Было, – ответил я, – и очень даже стоящее. Лекция о Ницше.

Директор покрутил головой.

– Вот въелся он им в печенки. Как включишь Германию – так и он.

– Да это не Германия была, – ответил я. – Париж передавал.

– Да? – Директор даже приостановился. – Французам-то что больно надо? Они-то куда лезут?

Я не ответил.

– Слушай-ка, а вот можешь ты мне вот так, по-простому, без всяких мудрых слов, растолковать, что это такое? У нас тут один два часа говорил. Пока я слушал, все как будто понимал. А вышел на улицу – один туман в башке, и все. Человек, подчеловек, сверхчеловек, юберменш, унтерменш! Ну, хоть колом по голове бей, ничего я что-то не понял. – Он виновато улыбнулся и развел руками. – Ориентируй, брат, а?

– Плохо, если вы ничего не поняли, – сказал я. – Начать тут надо с самого философа ("Ну-ну!" – сказал директор) – с человека, который всего боялся. ("Ну-ну", – повторил директор и сел.) Головной боли боялся, зубной боли боялся, женщин боялся, с ними у него всегда случалось что-то непонятное, войны боялся до истерики, до визга. Пошел раз санитаром в госпиталь – подхватил дизентерию и еле-еле ноги унес. А ведь война-то была победоносная. А под конец... Вы помните премудрого пескаря?

– Ну, еще бы, – усмехнулся директор, – "образ обывателя по Салтыкову-Щедрину": жил – дрожал, умирал – дрожал, очень помню, так что?

– Так вот. Таким премудрым пескарем и прожил он последние годы. Просто ушел в себя, как пескарь в нору, – закрыл глаза и создал свой собственный мир. А вы помните, что снится в норе пескарю, что он "вырос на целых пол-аршина и сам щук глотает". Кровожаднее и сильнее пескаря и рыбы в реке нет, стоит ему только зажмуриться. Беда, когда бессилье начнет показывать силу.

– Вот это ты верно говоришь, – сказал директор и вдруг засмеялся, что-то вспомнив. – Знаю, бывают такие сморчки. Посмотришь, в чем душа держится, плевком перешибешь, а рассердится – так весь и зайдется. Нет, это все, что ты сейчас говоришь, – верно это. Я это очень хорошо почувствовал. Но вот как ему, пескаришке, дохлой рыбешке, саженные щуки поверили? Им-то зачем вся эта музыка потребовалась? Для развязывания рук, что ли? Так у них они с рожденья не связаны. Сила-то на их стороне.

– Это у них сила-то? – усмехнулся я. – Какая же это сила? Это же бандитский хапок, налет, наглость, а не сила. Настоящая сила добра уж потому, что устойчива.

– Так, так, – директор усмехнулся и прошелся по комнате. – Значит, по-твоему, и у земляка этого самого Ницше – Адольфа Гитлера – не сила, а истерика? Ну, истерика-то истерикой, конечно, недаром он и в психушке сидел. Или это не он, а его друзья? Но и сила у него тоже такая, что не дай Господи. Газеты наши, конечно, много путают и недоговаривают. Но я-то знаю что почем. Если бы он нас, говорю, не боялся, то и Европы давно не было, а стоял бы какой-нибудь тысячелетний рейх с орлами на столбах. А ты видел, какие у них орлы? Разбойничьи! Плоские, узкокрылые, распластанные, как летучие мыши или морские коты. Вот что такое Адольф. А ты посмотри на его ребят. Те кадрики, что в нашей хронике иногда проскакивают. Все ведь они – один к одному, молодые, мордастые, плечистые, правофланговые. На черта им твой Ницше? Им Гитлер нужен. Потому что это он им райскую жизнь обещал. За твой и за мой счет обещал. А они видят: он не только обещает, но и делает.

Союзники только воют да руками машут, а он головы рубит. Что же это – пескарь, по-твоему? Юродивый Ницше? Нет, брат, тут не той рыбкой запахло. Тигровые акулы? Что, есть такие? Есть, я читал где-то... Только нас он, говорю, и боится. Если бы не мы, то сейчас только одна Америка за океаном и осталась бы, да и то только до следующего серьезного разговора, понял? – Он сел на стул, перевел дыхание и улыбнулся. – Вот так.

– Да я ведь не про него, – сказал я, сбитый с толку, – я про его учителя.

– И про учителя ты тоже не прав, учителей у него много: тут и Ницше и не Ницше, смотря кто ему потребуется. – Он открыл записную книжку. – Вот видишь, у меня полстраницы именами записано: граф Гобино, профессор Трейчке, профессор Клаач, Теодор Рузвельт – знаешь таких?

– Не всех, – сказал я. – Гобино знаю. Клаача тоже.

– Ну еще бы, еще бы тебе не знать, – усмехнулся директор. – Ты же хранитель. Ну да не в них в конце концов дело. Будь он граф-разграф, профессор-распрофессор. Им всем, вместе взятым, цена – пятачок пучок. Твой Ницше хоть страдал, хоть с ума сходил и сошел все-таки. А те вот не страдали, с ума не сходили, а сидели у себя в фатерланде в кабинете да на машинках отстукивали. И никто никогда не думал, что они понадобятся для мокрого дела. А пришел Гитлер и сразу их всех из могилы выкопал да под ружье и поставил, потому что так, за здорово живешь, сказать человеку, что ты хам, а я твой господин, нельзя, нужна еще какая-то идейка, нужно еще: "И вот именно исходя из этого – ты-то хам, а я-то твой господин! Ты зайчик, а я твой капкан", – знаешь, кто так говорит?

– Нет.

– Уголовный мир так говорит. Ну, блатные, блатные, воры; теперь бандиты знаешь какие? Они и в подворотнях грабят с идеологией. Неважно, какая она. Спорить с ней ты все равно не будешь. Если у меня финка, а у тебя тросточка, то какие споры? Я всегда прав. Бери, скажешь, заради Христа, все, что надо, да отпусти душу. Твоя идеология, скажешь, взяла верх. Вот как бывает.

– На первых порах, – сказал я.

– И на первых, и на вторых, и на каких угодно порах; потому что, если взял он тебя за горло...

– Те-те-те... – рассмеялся я. – Так это ж называется брать на горло, а не за горло. Таких даже воры презирают. Потому что это не сила, а хапок... Это я еще лет двадцать пять назад очень понял. Отец мне объяснил, он и все эти вещи тонко понимал. Тогда еще, заметьте, понимал!

Директор посмотрел на меня и засмеялся. Он всегда очень хорошо смеялся: раскатисто, разливисто, весело – в общем, очень хорошо.

– Литератор, литератор, – сказал он. – Выдумал, наверно, про отца. Ну, если и выдумал, то тоже хорошо. Возможно, возможно, что ты в чем-то и прав.

Конечно, сила – да не та, но легче ли от этого – вот вопрос!»

 

 

Глава X. «Как-то скверно здесь пахнет...»

 

Этой фразой в одном из романов Стругацких начиналось совещание властителей, на котором надо было решать вопрос об эскалации регресса во имя удержания собственной власти.

И у нас сейчас скверно пахнет чем-то подобным. Не фашизмом, нет. Эскалацией регресса, очередной метаморфозой субъекта этого регресса – прорвы.

Легче всего провести прямую аналогию между происходящим у нас сейчас и приведенной мною выше развернутой цитатой из Юрия Домбровского.

Легче всего сказать: «Вот и нашему классу нужен не Ницше, а Гитлер».

Но проведение такой (прямой) аналогии было бы глубокой ошибкой. Зачем нашей прорве Гитлер? Прорва вовсе не собирается, превращаясь в Тевтонский орден или Черный орден СС, вести завоевательные войны, покорять мир, заводить новый (пусть бы и фашистский) порядок. Прорва может заигрывать с фашизмом, балдея от его презрения к быдлу, его воинствующей бессовестности и прочего. Но нужен прорве вовсе не порядок. Она и к Гитлеру относится как невеста из «Женитьбы»: это нравится, а это нет.

За покорение мира надо платить. Прорва платить не хочет. Для покорения нужен покоритель – воодушевленный какими-то идеями народ, например, немецкий. Обутый, одетый, занимающийся спортом, оснащенный новым оружием и – воспитанный в духе жертвенности. Прольем, мол, нашу кровь ради великого немецкого дела.

«Чью это "нашу"? Кровь быдла? Да сколько угодно. Кровь прорвы? Идти в армию? Напрягаться, посвящаясь в СС? Детей в армию отдавать? Да пошли вы!» Прорве не нужен мир, лежащий у ее ног. Точнее ей не нужен напряг во имя получения подобного приза. Что же ей по-настоящему нужно?

Ей нужен кайф. И – лайф. «Без кайфа нет лайфа». Да, прорве нужно чтобы ее кайф (и лайф) оградили от неприятностей – как внутренних, так и внешних. Но Зюганов не Тельман. Внешние неприятности пока прорву не слишком беспокоят. Шамиль Басаев ей, конечно, не нужен. Но и сильные лидеры, которые, «уделав» Басаева, начнут перебирать олигархических людишек, в восторг ее не приводят.

«Мне нужно, чтобы меня не беспокоили!» – кричал герой Достоевского, грозясь весь свет отдать (вот ведь русский язык – то ли свет как мир, то ли и вправду Свет) за копейку, лишь бы не беспокоили. «Не беспокойте прорву!» – вот задача ее интеллектуальной (и духовной) обслуги. Длить прорвократический кайф (и лайф).

Небеспокойство предполагает защиту от доходяг, в которых прорва превратила народ. Дело это нехитрое. Немного пиара, немного ОМОНа, находящегося на самофинансировании (анекдот: «Еще и зарплата? А я думал: раз дали пистолет, то вертись, как хочешь»). Немного армии, благо от «совка» ее много осталось. И... И что еще? Скажете, ничего больше прорве этой не надо? Ошибаетесь! Ей нужна, причем до зарезу нужна, легитимация. Прорва обуреваема внутренним беспокойством. Не муками совести – «не дождетесь!», внутренняя опустошенность как чрево Золотого тельца. Пустота внутри должна быть чем-то заговорена. Причем именно магически заговорена: «Спи, Пустота, не грызи нутро нашей замечательной прорвы».

Дело это – «оченно непростое». Это вам не ОМОН, не пиар, не армия. Тут духовный институт нужен. Опиум для народа – это полдела. Нужен еще и крэк для элиты. Вот что понимает (или улавливает, не знаю) Пиама Павловна Гайденко. Советско-антисоветский обществовед имеет невероятную способность улавливать. Такую же, как советско-антисоветский цэкист.

Даже без внутренних и внешних угроз прорва будет наращивать потенциал отрицания наличия и утверждения отсутствия. Ей нужна «эскалация разборок». С «красными проектами», «убийцами царей», развитием, хилиазмом. Ей кажется, что она борется с опасностями. Борется она с собой, с терзающей ее внутренней Пустотой, требующей все новых и новых смыслопожираний. Соответственно, смыслопожиратели всегда при деле. А поскольку ничем другим они заниматься не умеют, то зов господствующего класса и зуд смыслоедения подпитывают друг друга.

Что такое подобная отрицательная (негативная) динамика – Пиама Павловна, как специалист по экзистенциалистам, не может не понимать. А вот то, что она работает на это, а не против этого... Что ж, воля человеческая свободна... Голос сердца? Все голоса в советско-антисоветском обществоведе на поверку имеют один генезис. Улавливание тенденции и стремление «колебаться» вместе с «линией господствующего» – вот в чем сознательный и подсознательный жизненный смысл для этой страты, этой «субстанции». Быть с тенденцией, с силой! Быть на плаву!

Тенденция – пожирание смысла. Удаву прорвы нужны кролики. Кролика большевизма мало. Кролика Модерна (развития) тоже мало. Удав голоден – его надо кормить. Телец пуст – его надо заполнить. Боги жаждут – их надо умилостивить. На очереди новый кролик. Хилиазма? Да не дурите голову себе и другим! Кролик христианства... Под греческим соусом. Если тенденция – смыслопожирание, то, начав с большевизма, пожрут и христианство. Ах нет, не пожрут! Но заставят «перестроиться»... В трагическом, конечно же, смысле. Учиться ему предлагают у греков... Известным (и единственно живым) ницшеанским образом... (Чай, не Средние века, Пиама Павловна, что голову-то нам дурите Августином!)

Прорва терзаема внутренним голодом, порожденным пустотой. Заменить пустоту полнотой она не хочет и не может. А вот кинуть в эту пустоту очередной набор жертв – смыслов, табу, долженствований, норм... Ну и разного рода обременений... Вплоть до территориальных, но и не только... Обременением могут (и должны) стать старики, дети, институт семьи и многое другое. Ведь не зря говорили о «семье, частной собственности и государстве». Нет нуклеарной семьи (и она рушится) – что происходит с частной собственностью и государством? Они исчезают? Или того... превращаются? Так у превращения есть законы. А где законы, там и прогноз. Да, прорва беспрецедентна. Но и эта беспрецедентность будет двигаться в соответствии со своей природой. И на нее найдется управа под названием «закономерности мутации систем».

А раз так, то, хотя прямых аналогий с процитированным выше Ю.Домбровским нет, есть «системные соответствия».

Соответствие №1 – само наличие специфического класса. Этой нетривиальной прорвократии.

Соответствие №2 – заказ со стороны специфического класса. Какой сейчас главный заказ? Не на подавление внутреннего врага, не на внешнюю экспансию – на трансцендентальное завершение. Прорвократии нужен некто, способный ее... скажу «оформить» – это будет неправильно, ибо прорва враждебна форме как таковой... Давайте все же лучше скажем – трансцендентально завершить. Прорве нужно трансцендентальное завершение. А то, знаете ли, скучно... несолидно... Главное – беспокойно. Да, заказ не гитлеровский, другой. То, что он другой, не позволяет проводить прямых аналогий. А то, что он все равно заказ, говорит о наличии системных косвенных соответствий.

Соответствие №3 – «от А к Б, от Б к В и так далее». В случае КПСС – от Ленина к Бухарину, от Бухарина к демократическому социализму, от демократического социализма к капитализму, от капитализма к социал – дарвинизму.

В случае церкви... От Августина к Платону, от Платону к Плотину, от них к Ницше, от Ницше... ну, не к Гитлеру, но куда-то. Для прорвы Ницше сложноват и избыточно противоречив. Вроде бы то, что надо... Но не вполне. Гитлеру нужен не Ницше, а Черный орден СС. Дювалье на Гаити были нужны тонтон-макуты и... культ вуду. Да, прорва уникальна. И простыми сравнениями с Дювалье ли, с Гитлером ее заказ описать невозможно. Но как приводимым аналогам свойственно было нечто из разряда «неймется», так и прорве тоже... Ей тоже неймется. Неймется – иначе. Но неймется же!

В том, что неймется как-то иначе, отличие. А в том, что неймется, сходство. Ведь пробирались посланцы фюрера на Тибет. И люди Дювалье хотели вызвать дух Тьмы из небытия. А зачем? Мало было простых репрессий? Простых апелляций к избранности народа и расы? Мало! Ибо неймется. Ну так и прорве... Ей в каком-то смысле тоже мало... Точнее, Ницше для нее и много, и мало. Много, потому что сложно. А мало... Мало, потому что недостаточно круто.

Трансцендентально завершить, то бишь легитимировать прорву, можно лишь освободив ее от обременении. От химеры под названием совесть? Да! Но и не только. От Творчества, ибо оно враждебно прорве. От Закона (любого – хоть Моисея, хоть Христа). От порядка (хоть бы и «олимпийско-аполлонического»). Вроде бы ясно, кто от этого освобождает! Освободитель от этого вроде бы называется Сатана. Ан нет! И он недостаточно крут. Он – под Богом ходит! Для прорвы (продвинутой, разумеется) это все равно, что под ментами. Что скажет прорва, прочитав Мильтона? «Ну свой парень, этот Сатана! Засадили его менты в зону, а он там устанавливает свои правила! И все живут «по понятиям». Но ведь зона-то все равно ментовская, так и мы умеем». А тому, что умеют, не поклоняются. Это уважают – и только. Но к чему-то прорве «прикрепиться» надо. К чему?

Ясно, что к чему-то несовместимому не только с любовью и состраданием, но и с законом. Зачем криминальному классу закон? Хучь иудейский, хучь иудеоподобный протестантский... Да пошли вы!

Следом за Христом отменяется и Ветхий Завет. В чью пользу? Аполлон? Ему подавай порядок, гармонию. Не канает! Ладно, отменили и Аполлона.

Дионис? Ну, он, конечно, круче. Ницше прав. Опять же, бог алкоголя, что приятно. Но он сын Зевса. И тут Олимп, иерархия, порядок. Конечно, эти боги не чета каким-то там ангелам. Они и трахаются, и дерутся, и бессмертие себе обеспечили, не абы какое, а телесное, и лохов (людей, то бишь) почем зря пригибают. Кайф, в общем, есть. Н-да... Есть то есть, да не про нашу честь... Отбросили Олимп... Что остается?

Старые боги?.. Но ведь слабаки – коли позволили себя сбросить... И опять же, сегодня отроков в пещь – это заради бога. А если завтра – нас? Пройденный этап... Капо в концлагере? Миль пардон! Да и как-то все это слабовато. Нет уж, нам при нашей крутизне подайте-ка нечто Абсолютное! Чтобы было выше (да, именно выше) Закона, Творчества и Порядка. И плевало бы на это сверху (да-да, именно сверху!) вниз. На что на это?

На Справедливость.

На Любовь.

На Состраданье (то есть Милость).

На Закон (то есть Суд).

<