Глава VII. Прорва и термидор

 

Юбилей Розова... По каналу «Культура» – фильм о Розове. Выступает еще живой Розов, милый, положительный, твердо стоящий на своих позитивных принципах... Выступающие в фильме деятели культуры рассказывают о том, как обижали Виктора Сергеевича Розова партийные бюрократы. Наверное, обижали... Пьесу «Кабанчик» поначалу не давали ставить... Но города были увешаны афишами – пьесы Розова играли... Снимались фильмы... Вряд ли был более популярный драматург в 60-70-80-е годы XX века в СССР.

Деятели культуры сетуют: «А вот после 1991 года, когда, казалось бы, можно было открыть заново Розова, его почему-то перестали ставить....» Эти деятели – идиоты? Циники? Сумасшедшие? Кому нужен Розов после того, как поработала перестройка?

Процессы в конце 80-х годов XX века шли под флагом «даешь потребительство». Потребительство было провозглашено высшей положительной ценностью. Враги потребительства были объявлены фанатиками, безумцами, злодеями и так далее. Этот процесс я называю «исавизацией всей страны». Для кого «исавизация», а для кого и утверждение нормальных жизненных ценностей... Не будем спорить... Главное, что, начавшись в конце 80-х годов, этот (подготавливаемый в 60-е и 70-е годы) процесс победил. Те, кто возглавил процесс, стали властью (победившим классом, группой, элитой).

Победители сделали все для того, чтобы превратить провозглашенные ценности потребительства в абсолютную норму жизни. За двадцать лет они в этом существенно преуспели. Если не все, то очень существенная часть населения уверовала в потребительство и включилась в ту или иную модификацию потребительской оргии.

Кто антигерои Розова? Потребители конца 50-х – начала 60-х годов. В пьесе «В поисках радости» таких антигероев несколько. Это провинциальный хапуга-сталинист и... И либеральная москвичка-мещанка, которую полюбил один из членов семьи, исповедующей настоящие, антипотребительские, московско-интеллигентские антимещанские ценности.

Семья состоит из матери и четверых детей. «Старшой» влюбился в негодяйку-мещанку и женился на ней. Мещанка требует, чтобы «старшой» не занимался диссертацией, а брался за хорошо оплачиваемую нетворческую работу (переводы, рефераты, другая поденщина). На полученные деньги жена-мещанка покупает мебель.

Семья в ужасе смотрит на то, как гибнет душа «старшого», оказавшись в тенетах ужасного потребительства. Смотрит-смотрит... А потом начинает бунтовать. Каждый бунтует по-своему. Мать говорит «старшому», что она однажды, когда тот пал, попав в плохую компанию, подумала: «Если сын не переменится, пусть лучше умрет...» Теперь она думает о том же самом... Не слабо?

Младший брат этого самого «старшого» хватает саблю погибшего отца – красного командира. И этой семейной реликвией рубит мебель... Да, всего лишь мебель – этот символ потребительства. Но... Это же как с рабочими, поднимавшимися на революционную борьбу. Сначала они машины ломали. Это называлось – «луддиты». А потом борьба с вещами превратилась в борьбу с теми, кто потребовал поклонения вещам и их Хозяину – Золотому Тельцу. Так что чем кончается рубка атрибутов потребительства (мебели)... И не абы чем, а саблей красного командира... Гражданской войной с апологетами потребительства это кончается. Розов это прекрасно понимает. И – к этому призывает.

Но одно дело – призывать к этому в 1959 или даже 1969 году, когда это еще не расшатало все остальное, а другое дело – в 2009-м.

Как еще бунтует младший брат против «старшого»? Стихи пишет. Процитировать вам стихи?

Как будто в начале дороги

Стою, собираясь в путь,

Крепче несите, ноги,

Не дайте с дороги свернуть!

Знаю, тропинки бывают,

Ведущие в тихий уют,

Где гадины гнезда свивают,

Где жалкие твари живут.

Нет мне туда дороги,

Пути в эти заросли нет!

Крепче несите, ноги,

В мир недобытых побед!

 

Как сегодня это звучит? Как бунт против всего, что утвердилось в стране в качестве единственно подлинного. Как бунт против Исава... Или – «нормальных ценностей большинства населения РФ».

Но, в любом случае, это бунт. А деятели культуры, сетующие сегодня на невостребованность Розова, не бунта же хотят... Они хотят, чтобы Розов, «страдавший от гонений коммунистов» (в чем страдания? самый репертуарный драматург был!), интегрировался в систему Исава, систему потребительских ценностей. Чтобы победивший потребитель смотрел пьесу Розова и умилялся. Чему? Тому, как со сцены поносят все, что ему дорого?

А ведь поносят не слабо. Бунт против исавизации «старшого», чью душу губит жена-потребительница, принимает крайние формы. Но бунтующая мать уже стара... От отца осталась шпага на стене... Младший брат отводит душу на мебели и пишет стихи... Впрочем, есть еще и сестра, тоже восстающая против исавизации старшего брата и против его жены (осуществляющей эту исавизацию ведьмы). Диалог сестры и «жены-исавизаторши» (сравни – Блудницы на водах многих) очень метафизичен.

«Жена:...нам надо купить и то, и другое, и третье... Когда мы заведем все...

Сестра: Ты никогда не заведешь все.

Жена: Почему это?

Сестра: Потому что ты – прорва!»

В диалоге этом метафизический уровень конфликта уже обнажен до крайности. Младший брат – род Иакова. Старший брат (и соблазняющая его жена) – род Исава. Род же Исава в метафизическом плане не к чечевичной похлебке потребительства адресует. Похлебка – это, так сказать, поверхность. На глубине же – Прорва.

Прорва... Давайте сфокусируемся как следует на ее рассмотрении.

Начнем с того, что классическое мещанство – это совсем не прорва.

Горький, знавший мещанство изнутри, великолепно показал, что такое классические мещане в одноименной пьесе. Товстоногов, поставив эту пьесу на позднесоветской сцене, позволил нам присмотреться к разнице между классическим мещанством и пришествием чего-то близкого, но совсем другого. Классическое мещанство преисполнено добродетели. И для понимания его реального содержания надо протянуть линию из «Горя от ума», где Молчалин, говоря о своих достоинствах, называет их: «Два-с: умеренность и аккуратность», – в «Мещан» Горького. Что Товстоногов, кстати, и делает.

Горьковские «мещане» преисполнены умеренности, аккуратности. Они несут в себе именно классически бюргерский дух – дух труда, дух постоянных буден, дух бережливости, специфического отношения к вещам. Да, под этим может копошиться нечто другое. И Горький знал, что именно: мещанство – это ненависть к людям.

Но – вдумайтесь! – горьковские мещане разве могли написать на растяжке через Кутузовский проспект «Выкинь свой шестисотый мерс, есть тачки покруче»? Они вообще могли что-то выкинуть? Они покупали вещи в строго ограниченном количестве. Эти вещи должны были служить вечно. Они должны были пережить владельцев, показать владельцам, что космос (да-да, именно космос) – штука надежная и устойчивая.

Это начало не несло в себе хаоса и порока и не желало принять ничего порочного и хаотического. Чрезмерная пресность мещан могла породить антитезы. Но именно как антитезы. Порок мог тайно свить нишу в трещинах добродетели. Ибо если нет высшего, то добродетель обречена. Порядок как таковой не удержит мир. Чтобы космос противостоял хаосу, над космосом должно быть высшее. Это и показал Горький...

К вопросу о различии между греческим и христианским началом. Греки обороняются и проигрывают. Христиане удерживают космос лишь наступая и обновляя оный. Но это уже другой (и, конечно, главный) уровень нашего обсуждения. Прежде, чем перейти на этот уровень, давайте, чтобы не потерять политический нерв, спросим себя: «Горьковские мещане, скорбевшие о том, что какой-то хам выкинул дощечку, аккуратно положенную с тем, чтобы через лужу можно было перейти, не замарав ноги, могли бы выкинуть "шестисотый мерс"? Молчалин мог приехать, будучи районным начальником, к своему федеральному шефу на "Бентли"?» А прорва может. И даже должна. Потому что она – прорва.

Потребительство – антитеза мещанства. Антитеза, а не его преемник. Постмодерн – антитеза Модерна, а не его новый виток. Жена-мещанка у Розова – антитеза гостя этой интеллигентной семьи, провинциального номенклатурщика. Но и московская «прорва», и почти аскетичный провинциальный номенклатурщик сходятся в одном – в ненависти к висящей на стене революционной сабле, олицетворяющей смысл. Прорва понимает: когда номенклатурщик убьет смысл, она съест номенклатурщика. Она понимает: главное разорвать связь номенклатурщика со смыслом. И она делает все для того, чтобы это состоялось. Прежде всего, она активизирует в номенклатурщике худшее – его страх перед смыслом, страх перед новизной, страх перед Духом и Импульсом.

Мне ль не знать, КАК прорва это делает! Как она нашептывает самому добродетельному номенклатурщику: «Может, при постиндустриальной реформе коммунизм и сохранится, только вам в этой реформе места нет! Кургинянам хотите место уступать?» Номенклатурщик не хочет. Он свой «космос» хочет защитить. Свой основательный, сухой, достойный мир. Мир брежневских респектабельных бормотаний. Он понимает, что ему угрожает прорва. И что защититься от нее можно только призвав обновительное начало. Но пусть оно отработает и поскорее уйдет! Царь не может без Столыпина, но Столыпин опаснее Савинкова. А главное – абсолютно чужд. Даже Столыпин, успокаивающий бурю. А как же чужд тот, кто призывает наполнить бурей свои, а не чужие паруса. «Ну, наполним, ну, выплывем.... А куда, к такой-то матери, приплывем?»

И тогда рождается мысль – а может, лучше с прорвой договориться? Это абсолютно метафизический – и абсолютно политический одновременно – сюжет.

Политически он выглядит так: «Да, приходит этот самый Кургинян к нам в ЦК КПСС или в другие инстанции. Да, искренне хочет помочь и что-то может. В нем есть энергия, а в нас нет. Но это же чужая энергия! Может, лучше сдаться демократической прорве? Она, рано или поздно, провалится. Мы успеем освоиться с новой, аппетитной ситуацией. Мы – соль земли, управленцы. Прорву мы заагентурили крепко. А этот Кургинян... Вон, как руками размахивает... Хорошо бы, чтобы он прорву уделал, она его, а мы... Спокойненько, деловито... Но если так не получится, то, может, прорва лучше, чем сабля?»

Я наблюдал это в бесконечных вариациях в конце 80-х годов. И потом – тоже. Обсуждаешь целеполагание... А взбешенный разговором о каких-то целях номенклатурщик постсоветского образца вдруг взрывается: «Голубчик, ты помоги взять власть! А как ею распорядиться, я и без тебя знаю». Можно пожать плечами и сказать, что просто очень не умен человек и потому власти не возьмет. А можно и повнимательнее присмотреться.

Зюганов, гоняясь за троцкистами, что защищает на самом деле? Он с Троцким борется? Он с энергией борется. Для него любая энергия – троцкистская. Он – в оппозиции, вдумайтесь. Не у власти! Чего он больше всего боится? Революционного духа как такового. К чему призывает? К неизменности сущего, не позволяющей его партии на что-то рассчитывать. Это не загадка, не странность?

Пиама Павловна с помощью греков еврейский хилиазм зачищает? Она энергию зачищает. Уже не коммунистическую, а христианскую.

Деэнергетизация развития – вот как это называется. А поскольку энергия развития – это история, то речь идет о деисторизации развития.

«А энергию отдадим прорве! Пусть Лимонов ее забирает! Или ислам! Но – не силы развития! Да и само развитие давайте превратим в жвачку. В это самое устойчивое развитие!»

Что политика, что метафизика.

Аполлону опасен Дионис (номенклатуре – Новодворская). Спасти от Диониса Аполлона может только Новое, то есть Христос (Дух истории, энергия прорыва).

Но для Аполлона опаснее Христос, чем Дионис. И он сначала заключает метафизический договор с Дионисом против Христа. А потом сдается Дионису. И тем силам, которые через Диониса действуют. Каким силам сдается?

Метафизически – старым богам, то есть Кроносу и его оргиастическим ближневосточным аналогам. Они не будут воевать с Тьмой, они будут с нею договариваться, жертвами от нее откупаться (столько-то отроков в день для пещного действа в обмен на власть).

Политически – глубокой реставрации. Очень глубокой. Мы уже видели, насколько глубокой! Но как измерить предельную глубину? Ведь и Старые боги не надолго от Тьмы откупятся. Они отсрочку вымолят – не более того.

Номенклатура боится Развития. Она чувствует, что ей угрожает прорва (ну, например, оранжевая революция). Она, номенклатура, начинает заигрывать с энергетикой развития (то есть прорывом). Но, боясь его, уступает прорве. Прорва учреждает хаос. Номенклатура этот хаос стабилизирует. Прорва снова напирает, номенклатура опять заигрывает с энергией развития (прорывом). Потом снова сдается прорве. При каждой сдаче умаляется все: качество социума, территория. Это и есть негативный тренд – хоть политический, хоть метафизический. Аполлону страшнее Христос, чем Дионис. В итоге Аполлон кается перед Кроносом. А Кронос, покуражившись, уступает Тьме.

Политические аналогии (хоть глобальные, хоть российские) провести настолько нетрудно, что я предоставляю это читателю.

Ну и как? Я что обсуждаю-то? Начал с Медведева, а кончил Аполлоном. Нет, коллеги! Я обсуждаю СТЫК метафизики и политики. Подлинное содержание того, что одинаково исчезает при «абстракции» и «конкретизации» наличествующего.

Моя методология, может быть, и неудобна... И непривычна... Да только... Ну признайте, что на нынешнем этапе другая методология – мертвому припарки. А эта хоть и рискованна, но лишена хотя бы заведомой абсолютной бесперспективности. А посему – продолжим.

Нам предлагается – и в этом тоже методология перестроечного Танатоса – ложная альтернатива. На отрицательном полюсе – ужасный хилиазм. Сумасшедшие приноравливают жизнь к раю на земле, коверкают благое жизнеустройство, безумствуют и проваливаются.

На положительном полюсе – жизненная трезвость и приятие властного фатума, исходящего из неизменности сущего. Жизни. Человека. Ну, получают это без толку хилиасты – и что? Давайте лучше устаканим все на основе реалистического подхода.

Минуточку – а прорву-то вы куда денете? Что за мошеннический прием? На самом деле, хилиазму противостоит не порядок, а прорва... Я понимаю желание поднять тост за все хорошее, но мы не на юбилейном банкете, мы в Постцхинвалье!

Вы ведь как мухлюете-то?

Вашему противнику вы вменяете приверженность к хилиазму. Что такое хилиазм – поди еще разберись. А вменять надо нечто понятное. Расшифровывая хилиазм, вы это непонятное связываете с понятным и неприятным. Чем именно? Революционностью, вот чем.

Революционность нонче крайне враждебна всем подряд. Как власти, так и оппозиции. К вопросу о пресловутых «лимитах на революции». Но все равно революционность тоже надо повязать с чем-то еще более для всех неприятным. С духом беспокойства, смуты, взбудораженности, взвинченности. По сути-то именно с тем, что Блок назвал «вечным боем».

Повязали. А с христианством что прикажете делать? Ничего нет более взвинченного и беспокойного, чем раннее христианство, пронизанное, между прочим, очевидной революционностью. Что понимали все революционеры, действовавшие на исторической сцене после начала христианской эры.

Значит, надо революционному христианству (христианству этого самого боя) противопоставить другое христианство, связанное с покоем, с устаканиванием, с отменой присущей раннему христианству взбудораженности и взвинченности (то бишь революционности).

Для этого – по сути, подчеркиваю – Христу противопоставляется Августин. Напрямую так никогда никто не скажет. Но готов биться об заклад, что речь идет именно об этом. И постараюсь не ограничиться сделанным голословным утверждением.

Итак, по сути противопоставление носит именно фундаментальный характер. Но это прячется. Кого именно можно открыто противопоставить Августину? Христа нельзя. Но кого-то надо? Очень хочется противопоставить Августину апостола Павла. Но нельзя открыто посягать на Павла – он апостол. Это можно делать закрыто. И это делается закрыто, когда разного рода конспирологические маргиналы обвиняют Павла в том, что он является иудейской «пятой колонной».

Вы скажете, что это совсем уж маргинальная версия. Совсем, да не совсем. И нужно быть слепым в интеллектуальном смысле слова для того, чтобы не понять (или не уловить), что сутью нападок П. Гайденко на хилиастов является именно это. Хилиасты олицетворяют собой вредный еврейский дух беспокойства. Павел олицетворяет этот дух. Раннее христианство в целом... Тут и до Христа недалеко. И все же Христа не трогают... Павла трогают только закрыто. Открыто говорится о каких-то негодяях-хилиастах, несущих в себе дух ненужного – а точнее, беспредельно вредного – революционного беспокойства. Кто противостоит этому духу? Августин и греки. Так ведь?

Играли бы честно – сказали бы, что Августин и греки противостоят Павлу и иудеям. Но честно у нас сейчас не играют. У нас не принято сейчас договаривать до конца. А надо договорить. Ибо недоговоренность превращается в эскалацию «духа Кащенко», веющего над всем этим и смертельно опасного для страны. Ну, так я и договариваю.

Августин и греки против Павла и иудеев. Успокоители против революционеров. Это, кстати, общий политико-метафизический ход.

Хоть вам Сталин против Троцкого. Хоть Августин против Павла. Вроде бы ход очевидный. У него даже есть универсальное политическое название – термидорианцы против якобинцев. И к этому названию многие адресуют.

Сталин – термидорианец. Троцкий – якобинец. В этом смысле Августин – термидорианец. Павел – якобинец. Сравнение вроде бы некорректное. Однако если отбросить исторические частности и нюансы, связанные с реальным значением реальных фигур, то В ЦЕЛОМ все именно так.

Но дальше-то начинается главная незатыка. Она связана с тем, что и у внутренней партии термидора, и у внутренней якобинской партии есть общий высший авторитет. Да, в случае коммунистов символом внутренней якобинской партии является Троцкий, а символом внутренней термидорианской партии – Сталин. Но у коммунистов (хоть из якобинской внутренней партии, хоть из термидорианской) есть ОБЩИЙ ВЫСШИЙ АВТОРИТЕТ – Ленин.

То же самое (оговаривая предельную условность сравнения и его абсолютную необходимость для понимания сути дела) – с христианами. Для внутренней термидорианской христианской партии символом является Августин. Для внутренней якобинской христианской партии... ну, предположим, Павел. Но и у «христиан-якобинцев», и у «христиан-термидорианцев» есть совсем уж неоспоримый и сверхвысокий авторитет – Христос.

Еще раз оговорю условность и абсолютную исследовательскую необходимость сравнения. И продолжу.

Во-первых, есть высшие авторитеты. Во-вторых, эти высшие авторитеты слишком очевидным и неискоренимым образом «заражены» революционностью.

Что делать?