Глава V. Идеальное – и действительное

 

У действительности есть свои неотменяемые требования. Идеал, конечно же, поначалу чинит расправу над действительностью. Точнее, над теми ее элементами, которые являются препятствием на пути очищения этой самой скверной действительности, по отношению к которой Идеал так долго накапливал моральное и метафизическое негодование. Скверное устраняется. Устраняется и то, что мешает насаждению в действительности тех позитивов, от лица которых Идеал приходит в жизнь. Может ли долго существовать, например, в условиях христианской власти (признания властью монополии христианского идеала) институт рабства? Не может. Чуть раньше, чуть позже – «или-или». Или рабство съест христианство, и отношение к человеку как к вещи будет восстановлено в своих правах, или христианство перемелет социальный уклад, по сути отрицающий наличие души у каждого человека. Христианство назвали религией рабов не потому, что оно учило покорности, а потому, что его победа обеспечила крушение рабовладения в ничуть не меньшей степени, чем «развитие производительных сил». И потому христианство – не только духовная, но и социальная революция.

Ну, не сразу все феодалы его приняли. Так и институт рабства был отменен не сразу. Суть христианства именно в этом. Новый идеал – новые формы организации социальной жизни.

Итак, устранение негативов, учреждение позитивов... И – аппарат, с помощью которого это делается... Аппарат, который не может не осуществлять репрессий, как психологических («долой идолов! да здравствует Бог!»), так и физических. Со временем Аппарат имеет склонность обособляться от Идеала... И пошло-поехало... Ежов – Берия – Андропов... 1937 год – борьба с космополитизмом – психушки... Что? Это свойство одного-единственного «ужасного» Идеала? А инквизиция?

В определенным образом организованных умах (прошу не путать с умом рассматриваемого класса) рождается понимание того, что любая Великая Новизна – это, так сказать, небесплатное удовольствие. Возникает вопрос о том, стоит ли платить такую цену... За что? За некие, достаточно условные, приобретения, за шаг по пути Истории. Ну, хорошо, ВЧК и все прочее... Расчищают исторические плацдармы и заодно что-то другое творят... Очень, знаете ли, разнокачественное...

Но раньше или позже все это наткнется на естественные ограничения... Христиане согласятся справлять Масленицу и смотреть сквозь пальцы на прыгание через костры в ночь Ивана Купалы. Коммунисты – снисходительно относиться к верующим. У политической борьбы свои законы. Действие рождает противодействие. Всех еретиков не сожжешь... Всех белых и «сочувствующих» не перевешаешь. Придется идти на компромисс с предшествующим жизнеустройством... А главное – с Жизнью как таковой. С изначальной и непреодолимой Природой Человека.

Реакционны не только конкретные силы, хотя и их вы не дочикаете при любой жестокости и прозорливости ваших ЧК. Ну, «молоты ведьм» – и что? Ведьмы – туточки! Аж на экранах христианнейшего вашего телевидения. Уберут с телевидения? На видеокассетах будут... Есть спрос – будет и предложение.

Реакционны и ваши ЧК. Ведьмофилы в итоге окажутся в высшем синклите ваших же инквизиций.

А главное – реакционна Природа Человека и Природа как таковая. Ну на что вы замахиваетесь! Это так устойчиво, так неизменно, в таких бездонных глубинах укоренено! Вы же даже не знаете, в каких именно глубинах! Ах, наука ваша?.. Да она сегодня говорит одно, а завтра другое! Вот – Фрейд. А вот – Ницше... А вот – Юнг. Человек остался зверем, дитя Природы он, и не более того. Что? Венец Творения Божьего? Так ведь первородный грех! Что? Пришел освободитель? Грех избыт? Новый человек? Ну, и насколько же он новый?

Партия Нового Идеала (подчеркиваю – любого!) начинает с того, что объявляет войну... Чему? Ну, скажем так, скверне, которой наполнил действительность Старый (ложный, на их взгляд, а главное, дряхлеющий) Идеал. На войне как на войне. Нужны бескомпромиссные воины, готовые на любые жертвы во имя победы. Может ли быть большая жертва, чем муки на кресте самого Сына Божьего? И может ли быть у воинства более могущественный Верховный Главнокомандующий? Битва не может не закончиться победой. И она ею заканчивается. Первородный грех избыт... Ад посрамлен...

Однако, во-первых, всего лишь посрамлен... Что такое окончательная победа – это сложнейшая метафизическая (а значит, к политическая) проблема... Но обсуждать ее нам все равно придется.

А во-вторых, победа метафизическая в трансцендентальном мире (победа Идеи, Идеала – с точки зрения нерелигиозных людей) должна приводить не только к трансцендентным (в светском варианте – идеологическим) результатам, но и к результатам имманентным (в светском варианте – социальным и политическим). Война должна закончиться миром... С кем? Со Старым Идеалом? Никогда!

В войнах этого типа подобный компромисс абсолютно недопустим. Он равнозначен моральному, а значит и политическому, фиаско всей партии Нового Идеала.

Поэтому со Старым Идеалом ведут войну на уничтожение. Ну, хорошо. Старый Идеал разгромлен. Стерт в порошок. Что дальше?

«Как что дальше?! – говорят воины, которые так нужны были Партии Нового Идеала до тех пор, пока партия Старого Идеала не была разгромлена в пух и прах. – Дальше – война с действительностью. С пережитками прошлого в сознании, с недобитками, буржуазными элементами, с уродствами укладов, оставленными в наследство Старым Идеалом».

Партия Нового Идеала санкционирует следующий шаг. Ее воины (они же подлинные революционеры, лучшие сыны партии, а впоследствии «уклонисты» и «хилиасты») выкорчевывают наследство прошлого, воюя уже не только с партией Старого Идеала, но и с матрицей, грибницей, «чревом, способным выносить гада».

Однако очень быстро оказывается, что у этого второго этапа есть ограничения. Причем самого разного рода.

Это, прежде всего, ограничения фундаментальные. Если начать слишком сильно «раскурочивать» действительность, то можно нарваться на ее системную дисфункцию. А ты уже у власти. И отвечать теперь за эту дисфункцию будешь именно ты.

Это, далее, ограничения моральные. Робеспьер – не маркиз де Сад. Ленин – не Александра Коллонтай. Сталин – больший, а не меньший державник, чем Николай II. Сами революционеры, причем иногда очень цельные в идейном смысле, начинают роптать: «А доколе эту самую действительность мы намерены раскурочивать? И чего ради? Гильотинировать монархов и даже какого-нибудь Мирабо? Ради бога! А «национализировать» детей... разрушить семью как таковую? Это еще зачем?»

Затем начинаются ограничения социальные. Может, горячие головы, мечтающие национализировать жен и детей, еще и преобладают в раскаленной добела партии Нового Идеала. Но у любых горячих голов есть остудитель: народ. Партийцы готовы «национализировать» жен, детей... даже землю... А народ не готов. «Стоп, машина!»

И, наконец, существуют и политические ограничения. Партия Нового Идеала состоит из живых и очень амбициозных людей. Люди эти борются за власть. В этой борьбе одни – за один тип компромисса с действительностью, другие – за другой. Но, поскольку речь идет о политиках, а не о революционных крестоносцах, все – за компромисс. И могут тут даже дозированно (но очень дозированно) поиграть (но именно поиграть) с партией Старого Идеала.

Первый компромисс большевиков с действительностью назывался НЭП (новая экономическая политика). Перед этим, правда, был еще один компромисс – Брестский мир. Но тут речь шла о компромиссе с силами несопоставимой по мощи немецкой армии. А также – об обязательствах. Вообще же Ленин невероятно часто шел на компромиссы и в этом смысле был намного больше политиком, нежели многие из его последователей. Избегал он (при такой-то, казалось бы, гибкости) лишь компромиссов со Старым Идеалом и его партией. Это-то и называется «недопустимость компромиссов в сфере идеологии» (аксиома для любой, подчеркну еще раз, партии Нового Идеала).

НЭП же был в чистом виде компромиссом между Идеалом и Действительностью. Такой компромисс и является, как я считаю, «универсально термидорианским». Буквальные апелляции к термидору, то есть восстанию «вменяемых» якобинцев против «невменяемых», мало что дадут. А вот определяя универсальным (или общесистемным) содержанием всякого термидора компромисс партии Нового Идеала с Действительностью, мы получаем возможность сопоставлять внешне разнокачественные явления. И – делать выводы.

Первым большевистским термидорианцем был Ленин. Основную нагрузку по состыковке Идеала с Действительностью взял на себя Сталин. Но начал окорачивать идеалистов-воинов Ленин. Впрочем, и Робеспьер гильотинировал Эбера и его «бешеных».

Ленинский НЭП вызвал колоссальное недовольство всей (или почти всей) партии Нового Идеала. Да и органической состыковки с Действительностью не произошло. «За что боролись?» Этот острейший вопрос всегда задается бескомпромиссными «воинами» той группе внутри партии Нового Идеала, которая останавливает революционный процесс. Полемика Биль-Белоцерковского со сторонниками Михаила Булгакова носит, по сути, универсальный характер. Ведь нет и не бывает компромисса с Действительностью без компромисса со Старым и его носителями.

«У меня белопогонники друзей замучили, а вы их в своем Художественном театре воспевать решили», – говорил Биль-Белоцерков­ский. И что ответишь? Сталину удалось построить очень сложную систему, где газ и тормоз не противостояли друг другу. Это разрядило ситуацию, но не более того. Окончательных решений в таких случаях в принципе не бывает. Ведь воины в ответ на урезонивания (мол, «надо идти на уступки человеческой природе») всегда отвечают, что Новый Идеал призван не потакать человеческой природе, а изменять ее, совершенствовать, развивать.

Они настаивают также на том, что без глубочайших изменений в устройстве действительности эта действительность воспрепятствует эффективному поправлению человеческой природы и созданию Нового человека.

Троцкий был уверен, что сталинская державность воспрепятствует созданию Нового человека и все в итоге покатится под уклон. И он прав по факту: ведь покатилось же под уклон. Ему можно ответить, что СССР спас мир от фашизма, а поколение, которое должно было стать Новым (1921–1923 годы рождения), жертвенная война истребила. И это тоже правда. Израильские красные кибуцники считают, что сионистская державомания и бессмысленный экспансионизм, от которого теперь отказываются, помешали им создать Нового человека. Это правда или лукавое оправдание? Кто решится вынести окончательный вердикт в подобном вопросе?

В отличие от светских революционеров, у революционеров религиозных есть трансцендентальный аргумент. За что боролись? За преодоление первородного греха! Эта задача решена! Путь к спасению открыт! Человеческая природа не исправлена окончательно, но ей указан путь к этому окончательному исправлению. Оно же – спасение. Или – обожение. Путь этот охраняет Церковь. Ее создание – вот в чем победа. Ибо это создание позволяет заняться спасением души для Вечной жизни, что неизмеримо важнее решения задач совершенствования устройства земной жизни и даже улучшения рода человеческого...

Вроде бы «крыть нечем». Но – лишь вроде бы. Потому что тем, кто так отвечает, задается встречный вопрос: «Ад посрамлен, но не более.... Зло существует. Мир является ареной борьбы добра и зла. Должен ли христианин бороться с мирским злом? Должен ли он подражать, например, высшему религиозному авторитету, изгонявшему торговцев из храма? А совратители? Слуги зла? Вопрос ведь не в том, как бороться с мирским злом. Толстой, к примеру, говорил о непротивлении злу насилием. Но он же боролся! Он злу насилием не противился, но ведь иначе-то он противился! Да еще как! Его ученик Ганди превратил это непротивление злу насилием в одну из величайших национально-освободительных революций.

И потом... Толстой – не христианство... Или, уж как минимум, не каноническое православие. Чего ради Сергий Радонежский благословил Дмитрия Донского на войну с Мамаем? Татары в это время церкви христианские не жгли, отправлению церковных обрядов не препятствовали. Фашисты создавали церкви на оккупированных советских территориях. Значило ли это, что для христианина борьба с фашизмом была лишена метафизического смысла?

Метафизическая ось подобного вопрошания очевидна. Христианский идеал должен преобразовывать Действительность? Да или нет? Действительность может подвергаться критике с позиций этого идеала? Да или нет? Мирская деятельность и борьба за укоренение идеала в действительности имеет метафизический смысл? Да или нет?

Понятно, что церковь – не ВКП(б). Но если бы ВКП(б) сказала народу, что смысл великих жертв, принесенных им на алтарь Нового Идеала, в том, что институт под названием Компартия пришел к власти, то говорил ли бы такой ответ о психической вменяемости? И какой бы имел мирской (причем немедленный) результат? Говорится на определенном этапе нечто сходное, но принципиально другое: «Мы взяли власть и начинаем осуществлять определенные изменения. Мы уже и это сделали, и это. Но некоторые подталкивают нас к поспешным действиям, которые отбросят нас назад, а не продвинут к желанной цели. У некоторых – перегиб. У них – головокружение от успехов». Это и только это называется термидор. Никто под сомнение Новый Идеал не ставит. Никто не пытается отыграть в пользу правоты Старого Идеала.

Термидорианец – не изменник Новому Идеалу. Он сомневается в этом Идеале не больше, чем самый страстный «солдат революции». Он должен этот Идеал приводить в соответствие с Действительностью. Он должен платить по счетам Победы Нового Идеала над Старым. Он поневоле (да-да, чаще всего поневоле) должен заключать мир с Действительностью, ибо воевать с ней дальше нет никакой возможности. Где мир, там и компромисс. Но компромисс – не предательство дела революции. Как Ленин называл НЭП? Передышкой. Революция устала в битве с Действительностью. Нужна передышка с тем, чтобы вести потом новое наступление. Если же термидорианец разочаровался в Новом Идеале, то он никакой не термидорианец. Он предатель Нового и реставратор Старого.

Есть очень популярная идея превращения каждого термидорианца в реставратора, то есть в генерала Монка, предавшего дело революции и привлекшего Стюартов назад в Англию. Авторам идеи почему-то кажется очень естественной такая трансформация, которую я назову «монкизация».

Начинают все со Сталина. Ну, что ему было делать с этим ужасным революционным (читай «еврейским») процессом? Он же был вменяемый человек, а не какой-то там «хилиаст». Он понимал, что революция – это страшная гадость. И, не имея возможности с ней бороться открыто, боролся исподволь. Может быть, он был «нашим» в их команде. Может быть, прозрел. Но ясно же, что если сделал что-то хорошее, то контрреволюционер. То есть реставратор. То есть Монк.

Далее на повестке – Наполеон. Восстановил трон... Сел на него... Женился на августейшей австро-венгерской особе. Наверное, считал себя аж Меровингом. Умный, державный человек. Значит, контрреволюционер. Значит, реставратор. Значит, Монк. А как иначе? Ну, может ли крупный, не безумный человек верить в какие-то там Новые Идеалы? Верить в Историю? В Историю верят только сумасшедшие евреи.

Следующее – Августин. Тут речь идет уже не о политическом, а о метафизическом термидоре. И прямо не скажешь. Про Сталина еще можно (и даже должно) сказать: «Он же не сумасшедший, как Ленин...» А про Августина не скажешь: «Он же не сумасшедший, как...» Как кто? Ясно же, что тут, в плане системной аналогии, вместо Ленина – Христос. И сразу потому так не скажешь. Но можно начать другую игру. Это общеизвестная игра в Петра и Павла. В сущности, Августин для большой игры – фигура поздноватая. Своего рода «Суслов», не более.

А вот с Петром и Павлом все вытанцовывается «на раз». Павел – это Троцкий. Один из членов синклита, еврей и радикал. Кто воевал с греками (читай – с «нашими», «белыми»)? Павел! Кто говорил о вознесении в теле, о третьем небе и прочем (за что, кстати, был отвергнут греками, то есть «нашими»)? Опять же Павел. Павел – чужой. Он хилиаст.

Пиама Павловна Гайденко так не говорит. И я вовсе не собираюсь что-то за нее договаривать. Во-первых, я вообще не люблю что-то за кого-то договаривать. Во-вторых, Пиама Павловна и так сказала достаточно. Но это очень известная интеллектуальная тенденция. Не только российская. Генон этим забавлялся. И, опять же, не он один. Уж очень раздражает это (ненашенское, негреческое) вознесение в теле.

Ампутация хилиазма, историзма, левого крыла, социальности, павлианства... Спросят: «А что останется?»

Греческие белые останутся вместо «их» красных! И Августин – как метафизический Монк, вводящий в революционное (Новый Идеал) христианство метафизических реставрационных белых – Платона и Плотина.

Эта концепция всеобщей монкизации, превращения Новоидеального (красного) в Староидеальное (белое), революции в реставрацию (неважно – политическую или метафизическую) для меня является важным инструментом. Она позволяет проследить тенденцию. А это-то важнее всего. Августин тут – очень существенный элемент выстраиваемой Системы. Как и Сталин. Потому что Система-то выстраивается не метафизическая, а сугубо политическая. Подорвать она призвана, ни много ни мало, страсть к Новому, то есть историческую страсть. Какое Новое, если и это – реставрация, и это, и это...

Вот почему важно оговорить, что Августин – уж никак не реставратор. Он уж настолько не реставратор, что дальше некуда. Это Пиаме Павловне нужно, чтобы он был реставратор. Но он типичнейший метафизический термидорианец. Успокоитель? Да нет... Даже и не успокоитель. Организатор неких отношений между Идеалом и Действительностью. Учитель ушел. Не сказал, когда вернется. Тут надо как-то обустраиваться. Не хочется, но надо. Обустраиваться и ждать. А эти нетерпенцы-хилиасты ждать не хотят. Ужо я вас! Я и сам не хочу. А надо! Надо!!!

Августин – термидорианец. Термидорианец поневоле. Типичный христианский термидорианец, ждущий обещанного не меньше любого хилиаста. Но – знающий, что надо ждать и надеяться. Надеяться и ждать. А эти хилиасты ждать не хотят! Им, вишь ты, сразу мировую революцию подавай. То бишь Тысячелетнее царство. Вот уж чем-чем Августин не занимается, так это монкизацией Нового Идеала, то бишь греческой реставрацией. Это Пиаме Павловне нужно, чтобы была предложена такая версия.

Августину же она чужда по очень многим причинам. Прежде всего, потому, что ему, в отличие от Пиамы Павловны, это даже в голову не приходит. Новое, которому он истово служит, накалено до предела. Оно абсолютно самодостаточно. Да, у этого Нового есть некие проблемы с самодооформлением. Но уж никак не с энтузиазмом! Если точнее, то с недостатком энтузиазма у этого Нового во времена Августина никаких проблем нет. Есть кое-какие проблемы с избытком энтузиазма, И это называется хилиазм. А если еще точнее, то проблемы – не с избытком конфессионального энтузиазма (какая конфессия от энтузиазма как такового откажется!), а с вектором этого энтузиазма и его тонкой структурой.

Сталина (в классически термидорианском понимании этой фигуры) беспокоит не избыток коммунистического энтузиазма, а то, что этот избыточный энтузиазм будет направлен на экспорт революции. А он хочет, чтобы тот же энтузиазм был направлен на стройки пятилеток. «Вот когда мы построим новую великую Россию, конечно же, коммунистическую, красную, – говорит он, – она сумеет осуществить мировую коммунистическую революцию». «Дудки, – отвечает Троцкий. – Ты когда построишь царство, земного монстра СССР, то тебе никакая революция и не понадобится. Ты со своей номенклатурой рассядешься на обычном державном троне, как белый царь. И все тут!»

Так кто же прав? Классический термидорианец не строит царство ради царства! Наполеон нес на штыках Новое в Европу и на этом сломался. Но Новое принёс! Сталин, по факту, донес свое Новое до Берлина. Если он хотел удушить коммунизм в объятиях, то он не термидорианец, а предатель Нового. Что, кстати, в точности является трактовкой Троцким личности Сталина. Но тогда зачем Ленин в Мавзолее и красные флаги над всей Восточной Европой? Из тяги к расширению царства? Странная тяга! Монк, как предатель кромвелевской Великой Новизны, просто ввез в Англию Карла II.

Сталин ни на йоту не осуществил ничего подобного. Он обратился к белым за поддержкой (очень скрытой!) в борьбе с Троцким. Он обратился к Старому, соединяя его с Новым для победы во Второй мировой войне. И, когда счеты с жизнью были кончены, улегся рядом с Учителем.

Троцкий обвинял Сталина в том, что он предатель замечательного дела революции. Монкизаторы по сути солидаризируются с Троцким и говорят: «Да, Сталин – предатель дела революции. Но только дело революции ужасно, а не замечательно, как считал Троцкий. Сталин – это замечательный предатель ужасного дела революции».

Ярославский наизнанку: «Да здравствует религия как замечательный опиум для ужасного народа, который без этого опиума будет революционизирован злодеями, обуреваемыми историческим беспокойством!»

Троцкий наизнанку: «Да здравствует Сталин как замечательный предатель ужасного дела революции! Как "возвратитель" в стойло ужасного народа, поддавшегося злодеям, обуреваемым этим самым историческим беспокойством!»

Если монкизация – это универсальная логика и даже грамматика, то постройте в этой логике высказывания по поводу Августина: «Да здравствует Блаженный Августин как замечательный предатель ужасного христианского дела! Как успокоитель, загнавший быдло, взбудораженное злодеями, в греческое стойло. Как победитель иудейского злого духа исторического беспокойства!»

Я передергиваю? Сгущаю краски? Или, может быть, описываю частный закономерный эксцесс? Большевизм был так ужасен, что обезумевшие от этого ужаса интеллектуалы, обжегшись на большевистском молоке, дуют на воду исторической страсти как таковой?

Советская цензура держала общество на голодной пайке. А в постсоветский период пища, может быть, и стала чуть-чуть обильнее, но регресс породил прискорбную ситуацию в духе русской поговорки «не в коня корм». В результате многие узловые темы, проработанные на Западе, оказались не освоены у нас вообще. Или же освоены весьма специфическим образом. К числу таких тем относится «всемирно-историческое значение и смысл Великой Французской буржуазной революции».

Обсуждение этой темы в СССР было свернуто сразу по ряду причин.

Во-первых, адресация большевиков к себе как к наследникам якобинцев была уделом раннего этапа... Ну, скажем, с 1903 до 1923 года... Не только Сталин, но и Ленин якобинским генезисом большевизма не слишком интересовались. Ленин сфокусировался на отечественных предтечах (Радищев, декабристы, революционные демократы, народовольцы). Сталин тем более в это не хотел углубляться. Ибо подобное углубление означало бы вступление в дискуссию с Троцким, который очень увлекался аналогиями между большевиками и якобинцами, сталинизмом и термидором.

Во-вторых, при таком подходе исчезала уникальность Великой Октябрьской социалистической революции. А советскому агитпропу (так быстро потом перековавшемуся в оголтело антисоветский) уникальность (беспрецедентность) Великого Октября казалась более выгодной, нежели построение каких-то там типологических соответствий, адресующих к прецедентам вообще, а уж буржуазным тем более.

В-третьих, критика революционизма и исторической страсти, осуществлявшаяся на Западе, была достаточно острой. А советский агитпроп не любил вступать в идеологические и уж тем более методологические бои с сильным противником...

Можно назвать и другие причины, но и названного достаточно. Мне же всего лишь надо установить, что не наши интеллектуалы, уйдя во внутреннее антикоммунистическое подполье, зачали монстра антиисторизма. Они лишь придали этому монстру особо уродливый и гротескный вид. Основные же стратагемы войны (и именно войны) с Революцией и исторической страстью как таковой – плод западной мысли. Оттачивавшей аргументацию не на большевистской, а на якобинской фактуре. И потому, что разбираться надо было со своими оппонентами, а не с какими-то там «дикими русскими». И потому, что «разборка» началась тогда, когда никто не придавал значения Марксу и пресловутому «призраку, бродящему по Европе». А Ленин еще не только не создал РСДРП(б), но и насчет того, что «мы пойдем другим путем», сказать не успел.

Романтики, конечно, спели свою песню на тему: «За что боролись, на то и напоролись...». Но настоящими первопроходцами в деле выкорчевывания исторической страсти были роялисты. Сказавшие по поводу якобинцев и Великой буржуазной революции все то же, что белогвардейские эмигранты сказали потом по поводу Великого Октября. Власть в Российской империи, обеспокоенная якобинской заразой, а также другие силы, пытавшиеся или сдержать «подрывной» дух истории, или использовать его в своих узко-геополитических целях, поощряли роялистскую хулу на конкретную Великую Французскую революцию и на весь этот дух, проникнутый исторической, видите ли вы, Волей. Жозеф де Местр приезжал в Российскую империю в качестве спеца по борьбе с революционизмом-якобинизмом. И не он один.

Шел интенсивный обмен так называемой конспирологической информацией. Какие именно злые силы инспирируют это самое революционное беспокойство, будоражат исторические страсти? Иудеи? Масоны? Жидомасоны? Эти вопросы очень интересовали классовых сословных антагонистов победившей французской буржуазии – французских роялистов. И, конечно, церковь. Французскую католическую церковь, с которой вполне беспощадно разобрались революционные безбожники Конвента. Да и не безбожный в целом Робеспьер с его Башней Разума ну уж никак не устраивал пострадавшую от той революции «матерь Церковь». Ибо метафизический революционизм для подвергающейся гонениям за реакционность конфессии еще хуже революционизма светского.

Специалисты, натренированные в войнах за веру (это называлось «контрреформация» и стало узкой специальностью Ордена Иисуса, он же иезуитский Орден), получили новый богатый фактологический материал. Они его надлежащим образом обобщили и дали необходимые разъяснения обеспокоенным монархиям. Как конфессионально близким (Австро-Венгерская) так и конфессионально чуждым (Российская, Прусская, даже Британская). Страх перед экспортом революции оказался сильнее конфессиональных разногласий. Так это начиналось... И, наверное, кончилось бы ничем... Проигравшие классы, при любой изысканности своих размышлений (а кто может отказать де Местру в изысканности?), всё компрометируют – и фактом проигрыша, и жалобной интонацией.

Да, наверное, все бы в итоге ограничилось романтической ностальгией по «временам Айвенго» и реставрационной унылой заумью.

Но тут на помощь обиженным и ностальгирующим пришел победивший, а не проигравший класс. К тому же напуганный не на шутку Парижской Коммуной и очень уж страстными воспоминаниями народа, постоянно требующего, видите ли, «хлеба и Конституции 1793 года». Победивший буржуазный класс к этому времени уже пустил глубокие корни и не боялся каких-то там роялистов и их приспешников. По крайней мере, Коммуны он боялся намного больше.

Победитель не ноет. Он бьет наотмашь. Ударили там, где вызов ощущался сильнее всего, – во Франции. Заказ победившего класса на дискредитацию якобинства и революционаризма как такового блестяще выполнил французский историк Ипполит Тэн, создавший многотомную историю Великой буржуазной революции. Тэн сделал с Французской революцией примерно то же, что Солженицын с Октябрьской. Только Солженицын в силу профессии, темперамента, специфичности ангажемента работу выполнил плохо. Необъективно, публицистически, с неадекватной взятой роли предвзятостью.

Тэн сделал свое дело иначе – с филигранной точностью, богатством собранной фактуры, тонкостью и умом. А поскольку все французские государственники пережили шок проигранной франко-прусской войны и воочию увидели, как революционный нож Коммуны может оказываться подспорьем для иноземцев (сравни субкультуру, сформировавшуюся вокруг темы «немцы и Ленин»), то удар был и впрямь весьма ощутимым. Тэн нанес удар в основном все же по конкретной революции. Но – не только. Антиреволюционный заряд был. Роялисты и романтики поработали не зря. Им не хватало именно того, что предоставил Тэн, – жесткого, беспощадного, зрелого, конкретного подхода. Добавить к такому подходу и таким, прекрасно обработанным и осмысленным, данным виньетки антиреволюционаризма не составляло труда. Да и сам Тэн отнюдь не хотел быть только фактологом и хроникером.

Он знал, что наносит удар, и знал, куда на самом деле этот удар направлен. Ответ занял десятилетие, а то и больше. Ведь речь идет о достаточно диффузных интеллектуальных процессах. В ответ Тэну были вовлечены очень и очень многие. И профессиональные историки, и филологи, и деятели культуры. Было ясно, что Тэн и его сподвижники бьют по исторической страсти, исторической новизне, новой идеальности и ее укоренению в Действительность.

«Смотрите, – говорят они певцам любой революции. – Вот она, эта Новая Идеальность. Как она свежа, убедительна... Как страстна и жертвенна. Как бескомпромиссна в войне со Старым. Как быстро концентрирует она вокруг своих несомненных преимуществ энергию протеста. Ста лет по сути не проходит, а энергия – вот она...

Что дальше? Энергия выплескивается. К процессу неизбежно подключается все на свете: мщение каких-то элит, иноземные происки, крикливая взбудораженность – все вплоть до уголовщины.

Посмотрите, что творит эта энергия в момент, когда происходит революционное Извержение! Вот такие происходят уже на этом этапе ужасы... И вот такие глупости. Но это только начало.

Потом революция начинает выкорчевывать корни Старого. Посмотрите, что творит при этом репрессивный аппарат! Как он освобождается в этом кровавом оргиастическом действе от всего на свете: морали, смысла, элементарной целесообразности.

Потом революция начинает внедрять Новое в поврежденную ею ткань Старого. Вот как она это делает! А еще вот так, вот так. Вас еще не стошнило?

А потом она пожирает своих детей.

А потом приходят к власти циники... В свои права вступает элементарный реализм. Помноженный на усталость масс и их отвращение, вызванное кровожадной жестокостью безумных вождей.

И что в итоге? Вы продвинулись вперед? В каком смысле? Докажите нам, что вы на самом деле не отброшены назад! И объясните нам, ради чего все это? Объясните – без частностей, на самом высоком, пусть бы и метафизическом, уровне. Объясните, чего хотят ваши драгоценные революционеры? Изменить Природу Человека?

А вы не понимаете, что это глупая, страшная, изуверская по своей сути и абсолютно неразрешимая задача? Ах, вы не понимаете... А мы вам и это покажем, и это!»

Каков вызов – таков и ответ. На рубеже веков завязалась почти беспрецедентная схватка между людьми, уже дозревшими до того, чтобы присягнуть не конкретной идее и не тому или иному импульсу Новой Идеальности, а истории как череде этих импульсов, имеющих очень разное и – по логике их чередования – взаимоисключающее конкретное наполнение. И людьми, дозревшими опять же до того, чтобы отвергнуть всю историю как череду подобных импульсов Новизны. Отвергнуть, опять же, не какой-то отдельный «нехороший» импульс, а всю «энергосистему», производящую импульсы.

В этот период, кстати, уже открыто произносилось все то, что потом начало стыдливо камуфлироваться с оглядкой на пресловутые нормы политкорректности. То есть дух исторической страсти открыто стал называться иудейским, еврейским духом. Порождением аутентичного и секулярно трансформированного мессианства. А тут еще и марксизм взошел на дрожжах этой – будь она неладна – истории. Слепому же понятно, откуда ноги растут!

Отвечая школе Тэна, Ромен Роллан и его очень на разное ориентированные сторонники (например, истовый католик Поль Клодель) заявили о верности духу истории и неотторжимому от этого духа революционаризму. Для Клоделя любимый герой, олицетворяющий этот (христианский, как он полагал, по генезису) дух творческой исторической обеспокоенности, – Христофор Колумб. Ромен Роллан же сосредоточивается на оппонировании Тэну в вопросе о содержании конкретной революции – Великой революции 1789 года. В серии своих драматургических произведений – «драм революции» и «трагедий веры» – Ромэн Роллан исследует страсть по исторической новизне с разных сторон. Но любимый герой Ромена Роллана – не Робеспьер и не Мирабо. Его любимый герой – Святой Христофор, несущий на своих плечах младенца по имени Грядущий день, то есть этот самый драгоценный, по мнению Роллана, дух исторической страсти по Новому.

Война сторонников истории и ее противников велась отнюдь не только на территории художественных образов, символов и метафор. Она велась и на территории строгой исторической науки. Что такое школа Анналов? Что такое «Апология истории» Марка Блока? Это именно война за право возлюбить историю как сверхтонкую пленку, рождающую раз за разом Новое Идеальное и позволяющую Святому Христофору нести на плечах младенца, Христофору Колумбу пускаться в путь, человечеству мучительно двигаться по пути, вехами на котором являются импульсы Нового Идеального.

В сладко-ядовитой песне известнейшего советского барда Бориса Гребенщикова «Комиссар» есть такие строки: «Комиссар, просто нам изначально дан выбор – история или любовь».

Творчество Роллана, Клоделя, Томаса Манна, Марка Блока и сотен других интеллектуальных подвижников, столкнувшихся на стыке XIX и XX веков с новым вызовом – вызовом отрицания всего духа истории, – посвящено доказательству обратного. «Революция как любовь», – говорит Роллан, показывая революционную жестокость и маразм «поедания своих детей» с беспощадностью, превышающей тэновскую. «И все же – революция как любовь. Горе тому, кто не понимает этого».

Ромен Роллан говорит об утесе, в который бьются волны истории. Да, они разбиваются об утес человеческой косности, и что? Упорство воли – залог победы Океана добра над Утесом зла. И нужно, чтобы волны дыбились одна за другой, «чтобы великое дело Конвента было доведено до конца».

Человеческая страсть откликается на конкретное Новое Идеальное. Она не может пока откликнуться на весь Путь с его Вехами. Да и сможет ли она сделать это хоть когда-нибудь? Гегель считал, что это произойдет уже после конца истории... Но тогда, если верить Гегелю и его последователям, исчезнет страсть. По крайней мере, не истории она будет в этом случае адресована. И не Великой Исторической Новизне.

Но есть два обстоятельства: одно общее, а другое, в общем-то, частное, – которые придают дискуссии по поводу исторической страсти особую актуальность.

Первое (общее) обстоятельство состоит в том, что вообще нет никакого кандидата на новоидеальную роль. Идет ли речь о том, что коммунизм оказался «вне исторической игры»? Или о том, что сама игра входит в ту фазу, которую Фукуяма назвал «концом истории»? Насколько этот «конец» органичен и может быть назван «концом», а не «убийством» истории? Как это связано с пресловутой «глобализацией»? Это абсолютно отдельная и невероятно важная тема. Здесь же для меня существенно указать, что это обстоятельство придает качественно иной характер полемике о духе истории и его роли для человечества.