Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Глава III. Учиться «плотинизму»

Поиск

 

Пиама Павловна Гайденко призывает искоренителей хилиазма учиться у Августина Блаженного, который, в свою очередь, учился у Платона и Плотина...

В психологии подробно разобрано все, что связано с запрограммированностью сознания, – как явной, так и неявной. Видимо, в сознании большинства советских философов есть что-то от такого неявного программирования, ибо слишком уж этот призыв напоминает пресловутое «учиться коммунизму». Теперь, конечно, учиться надо не коммунизму, а антикоммунизму, точнее, антикоммунизму метафизическому, то есть антихилиастичности. А если еще точнее, то учиться надо не коммунизму, а «плотинизму»... Сказали бы уж сразу, что гностицизму. Ан нет! Не только не говорят ничего подобного, но и, скрещивая противоестественным образом хилиазм и гностицизм, доводят наших новообращенных вообще и интеллектуально-любопыт­ных новообращенных в особенности до специфического ментального состояния, хорошо знакомого тем, кто занимался так называемыми «когнитивными ловушками» (а также «сшибкой стереотипов» etc).

И что прикажете делать? Как что? Помогать из этих ловушек выбираться. Замутнению всего и вся можно противопоставлять только прояснение, не правда ли? А для этого надо неторопливо разбираться в сути предлагаемого.

У кого учиться – сказано. Теперь надо сказать – чему. Ответ Пиамы Павловны привычен до тошноты.

Во-первых, пониманию того, какая же гадость этот хилиазм. Ранее нам говорили, что учиться у великого Ленина надо пониманию того, какая же гадость – царизм, самодержавие, капитализм. Теперь великим стал Августин. А гадостью – хилиазм (читай «большевизм»). Что в этом неизменно, так это методология. Есть великий. Есть нечто гадкое. У великого надо учиться ненависти к гадкому и опыту искоренения оного. Завтра будет другой великий, другое гадкое и другой опыт искоренения. Но схема останется. А в ней мало сказать, у кого и чему. В каноне это называется «во-первых».

А «во-вторых»... Во-вторых, надо сказать, чем вооружился... да не пугайтесь вы! не жуткий Ленин, а благолепнейший Августин!.. в своей благородной борьбе с хилиастической мерзостью. Вы не помните, чем надо вооружаться по канону? Ну уж! Так и не помните! Вооружаться надо передовым учением... Да не пугайтесь вы опять! Не «жутких изуверов» Маркса и Энгельса, а благостных философов – Платона и Плотина!

На первое, на второе... А на десерт? А десерта уже не надо! Кому по каким причинам... Меня уже... того... и мне, так скажем, не до десерта. А присутствующим на Рождественских Чтениях? В хрестоматиях по обществоведению количества «блюд» (во-первых, во-вторых и так далее) доходило иногда до восьми. Меня один экзаменатор так и спросил: «Что на такой-то странице сказал великий Ленин в-восьмых?» Когда я ему всю страницу (память была хорошая) воспроизвел наизусть, он очень обиделся. Но это когда было! В СССР! А нонче у нас все то же самое, но в регрессивном варианте. Тут и двух пунктов достаточно.

Туземцы, живущие в примитивных обществах, как считают? Правильно! Один, два, много. Ну так вот, не надо, чтобы было много! Один, два... Достаточно!

Может быть, участники Рождественских Чтений уже доархаизировались до того, чтобы воспринять лубок в духе «учиться платонизму-плотинизму» как высший класс интеллектуализма и духовности. Искренне надеюсь, что это не так, но кто знает!

Однако в России немало людей, которых (а) вообще тошнит от всяческих прописей и лубков, (б) особо тошнит от прописей и лубков, задаваемых в качестве нормы подхода к решению сложнейших политико-философских вопросов, (в) совсем особо тошнит тогда, когда они узнают в прописи и лубке вывернутую наизнанку советскую обществоведческую муть.

Вчера надо было учиться коммунизму у классиков в лице Маркса и Энгельса. Сегодня надо учиться антикоммунизму у классиков в лице Платона и Плотина... Ну, и конечно же, цинизму у тех, кто окормлял сначала советское обществоведение, а потом антисоветское как советское же, но вывернутое наизнанку. Когда я сказал, что в России немало людей, которых (а), (б), (в) и так далее, то знал, что неминуемо нарвусь на встречный вопрос: «Немало – это сколько?».

И ведь, согласитесь, вопрос не праздный! Как минимум, от ответа на него зависит правомочность обсуждения Блаженного Августина с широким (и отнюдь не обязательно религиозным) политизированным читателем, а как максимум... Как максимум, я убежден, что именно от ответа на этот вопрос зависит судьба России. А значит, и многое другое.

Людей, для которых важны общие, в том числе и философско-политические, проблемы и недопустима их редукция к «шиворот навыворот» в духе антисоветско-советской прописи, в России, по моим оценкам, не менее десяти тысяч. (Я исхожу из тиражей известной мне серьезной литературы, отражающих читательский спрос. Ведь сейчас не так уж много охотников просто купить высокоумное сочинение и поставить его на полку.)

Много это или мало? Ответ на такой вопрос лежит за пределами количественных оценок. Тут нужна «оценка качеств»... места и роли этих людей в данном обществе... остроты и типа фрустрации, вытекающей из сознания унизительности и бесперспективности этого места и этой роли... амбиций... социальной адекватности...

Да мало ли еще чего! Если десять тысяч – это интеллектуальные насекомые, забившиеся в свои маргинальные ниши, то это мало. А если это потенциальный актив, структуризирующееся сообщество, спо­собное доструктуризироваться аж до системного контррегрессивного ядра, то это более чем достаточно. Ибо где ядро, там и периферия.

На вопрос: «Для чего достаточно?» – я развернуто отвечать не буду. В двух словах – для того, чтобы стать субъектом развития в движущейся по траектории регресса России. Я не буду спорить с теми, кто на мой ответ по поводу десяти тысяч разведет руками и скажет про неадекватный ситуации оптимизм. Во-первых, у меня есть основания для такой оценки. Во-вторых, «воюй не числом, а качеством», а в-третьих... В-третьих, в России, может быть, в большей степени, чем где-либо, есть странный слой людей, желающих войти в стан названных мною десяти тысяч.

Они, возможно, не читали «О Граде Божьем» этого самого Блаженного Августина. Но если им определенным способом разъяснить смысл осуществляемых подмен, то они прочтут. И Августина, и много кого еще. Они не в Институте философии работают, но прочтут...

Ну, так я и постараюсь разъяснить, не превращая разъяснения эти в пропись (она же – обществоведческая инструкция по сборке «интеллектуального автомата Калашникова» с «надежно заклиниваемым затвором»).

Начну с признательных показаний. А как без них-то в подобном, по сути абсолютно инквизиторском, случае? Каясь, признаюсь в том, что Блаженный Августин – один из моих любимых авторов. И я у него учусь. Но не искоренению еретиков, а тому, какая странная, трагичная, атипичная, величественная и хрупкая это «вещь» – история. История вообще и осознание истории тем более. При том, что нет истории без ее осознания в качестве таковой теми, кто ее, так сказать, волочет на своих плечах.

Когда говорят о тонкой пленке культуры на теле собственно природного человечества, то под культурой имеют в виду не неолит и, уж тем более, не палеолит. Хотя и неолитическая революция – это колоссальный культурный взрыв, швырнувший человечество в неведомое, оборвавший его связи с собственно природной нишей и так далее. И все же культура – это не обработанные орудия и не фигурки богинь матриархата. Культура – это Шумер, Египет, праКитай, праИндия... Что еще? Ну, Иерихон. Ну, Чатал-Гуюк... Все остальное – мифы. Атлантида, Лемурия и так далее... Оставим эти проблематичности в сфере проблематичного. Сколько тысячелетий такой – достоверной и непримитивной – культуры за спиной человечества? Пять? Шесть? Ну, хорошо, десять! Это, что называется, уже «с перебором». А сколько человечество жило как человечество без этого всего, но уже в оформившемся виде? Ну, двести тысяч лет... Хотя, на самом деле, больше. Вот сколь тонка собственно культурная пленка.

А теперь постарайтесь увидеть на этой пленке совсем уже тонюсенький и локальный очажок исторического человечества.

Ведь историчность человечества определяется не тщательностью, с которой фиксируются деяния фараонов и императоров. История – это способность двигаться, руководствуясь компасом под названием «Великая Новизна». Впереди есть то, чего не было... И это, грядущее, заслуживает того, чтобы бросить имеющееся и двинуться в путь... Бодлер писал в своем «Плаванье»:

В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,

Не вынеся тягот, под скрежет якорей,

Мы всходим на корабль, и происходит встреча

Безмерности мечты с предельностью морей.

 

Но это XIX век... И кто-то скажет, что это Великое Беспокойство – свойство перехода от традиционного общества к обществам иного типа (индустриальным, модернизированным). А как же Святой Христофор, несущий на своих плечах младенца по имени Грядущий день? Готовность человеческих сообществ двигаться в сторону нового, понимаемого как Идеал, не имеющий отношения к опыту («этого не было, но это будет!»), очень нетривиальна.

Столь же нетривиальна и готовность выйти за пределы циклического, «природоподобного» времени. Природоподобное время оперирует аналогией между тем, что происходит в Природе («зима, весна, лето, осень... опять зима... и так всегда было и всегда будет»), и тем, что происходит и с человечеством, и с иными, надчеловеческими, «инстанциями». Нил разливается регулярно... Есть и более сложные циклы... Благоприятные, неблагоприятные... Но неблагоприятный период сменится благоприятным... Змей съест солнце... Но произойдет битва, солнце освободят... Так было и так будет... После ночи наступит день, а после дня – ночь.

Культурные герои, божественные вестники Великой Новизны, преодоление страха перед неизвестным, которое с собой эта новизна приносит. Ведь в самом деле... Только-только освоили культуру как аккумулятор опыта... И вдруг надо отказаться от опыта во имя какой-то там новизны! Ну, придет она, катастрофа какая-нибудь, например, – будем приспосабливаться! Но чтобы ждать ее, звать, видеть в ней спасение и избавление... К этому человечество приноравливалось с трудом. И – неравномерно. Кто-то был первопроходцем. А кому-то это все было чуждо; «Ишь ты, свет в конце туннеля!»

Большая часть культурного человечества в воду истории не вошла, опасаясь последствий. Вошел ли, например, в воду истории как страсти по новизне великий китайский народ? В той мере, в какой для него альфой и омегой являются всесильные циклы, не вошел. Я не специалист. И не знаю специалиста, который взялся бы это оценить. И с трудом представляю себе метод, на который такой специалист мог бы опереться.

Но мой личный опыт наблюдения китайской цивилизации говорит о том, что – несмотря на все модернизационные успехи – ее ядро не задето крылом странной и диковинной птицы под названием История.

Невозможно назвать эту птицу ни семитской, ни арийской. В том-то и казус, что она существенно семито-арийская. И этим одним ставит в тупик тех, кто охотится за конкретным иудейским «врагом человечества», «такое» сделавшим и с замечательными слонами, и с прочими жертвами своих бесчисленных происков. Зороастрийский взрыв, вошедший в резонанс с иудейскими пророчествами... Два этих взрыва (арийский и семитский) в их взаимообусловленности и взаимопреемственном качествовании... А дальше обусловленный этими двумя взрывами мегавзрыв под названием христианство. Он и только он оформил окончательно историю как невероятно проблематичный формат человеческого существования.

Нет истории без философии истории. Нет философии истории без метафизики истории. Нет метафизики истории без острейшего ощущения онтологического конфликта, конфликта света и тьмы, добра и зла. Мировая история – дитя этого конфликта.

Внутри этого конфликта у человечества есть особая роль. В истории разворачиваются битвы, имеющие фундаментальный смысл. Она, история, и мучает, и сулит надежду. Да, без нее исчезнут определенные муки. Но исчезнет и надежда как таковая. В истории может свершиться и свершается Великая Новизна. Ее метафизика не только таит в себе ответ на вопрос о природе зла, но и вычерчивает рукой надежды тот маршрут, по которому следует идти спасаясь. То есть освобождаясь от зла. Нельзя утверждать, что этот маршрут – прямой, как полет стрелы. Но он – не лабиринт и не круг коловращений (Вечное возвращение).

Вера человечества в историю подтачивается двумя соблазнами. Один – презреть историю как Время, являющееся и очевидным врагом человечества (старение, смерть), и чем-то, заведомо подчиненным Вечности. Это – эманационный, гностический соблазн. Другой соблазн – циклически-пантеистический. Все идет по кругу. Направленность – выдумка. Есть именно коловращение всего на свете. Не только времен года, но и человеческих судеб. Отсюда и реинкарнация.

Зима – все умерло. Весна – воскресло. Снова зима – снова умерло. Стихийно оформленное в язычестве, это пантеистическое мировоззрение навязывает сознанию и иные циклы. Например, цивилизационные. Родилась цивилизационная монада, оформилась, состарилась и умерла. Бесконечно изощренная китайская теория циклов, кальпы индусов... Европейские заимствования Ницше, Шпенглера, Тойнби, Данилевского, Хантингтона, наконец! Великие часы тикают: «Так было – так будет, так было – так будет». Вечное возвращение, так поразившее Ницше... Коловращение, смена кальп... Стерли – заново... Стерли – заново...

С одной стороны, пантеизм с его циклами, в которых нет историчности. С другой стороны, гностицизм с его уцениванием Времени в пользу Вечности, тоже отрицающий историю. В узком створе между этими двумя отрицаниями движется Дух истории. Нет истории без того, чтобы общество не стало познавать самое себя как нечто, развернутое во времени, то есть обладающее историчностью. Неведение обществом своей историчности – в целом скорее норма, а ведение – глубокая аномалия. Но, раз возникнув, эта аномалия начинает диктовать условия всем. И тем, кто соглашается нести крест Истории. И тем, кто отказывается это делать. Сам этот отказ вовлекает отказывающегося в Историю. Нельзя противопоставить себя истории, не оказавшись в определенной степени ей сопричастным. Внеисторизм – это именно неведение истории. Антиисторизм – это в каком-то смысле уже все равно историзм.

Историческое сознание, зародившись в семито-иранском ареале, укоренилось в том, что называется духом Запада. Говорить о бездуховности Запада как такового просто смешно. И вряд ли можно не заметить, что птица под названием «Дух истории» чаще всего свивает гнезда на Западе. Что излияния исторической лавы чаще всего случаются на западной культурной земле.

Ответ на вопрос «Я и Запад», который дает Россия, в точности определяет ее место в рядах человечества. Входит ли Россия в собственно историческое человечество? Если да, то она Запад. Придерживается ли Россия своей точки зрения на историю, оставаясь внутри исторического человечества? Если да, то Россия – это альтернативный Запад. (И я-то как раз уверен, что это именно так.) Отбрасывает ли Россия следом за коммунизмом весь историзм? Покидает ли она маленький зыбкий островок историчности, эту сверхтонкую пленку на тонкой пленке культуры? Если да, то она... Она даже не на Востоке Христа (вспомним «Каким же хочешь быть Востоком: Востоком Ксеркса иль Христа?»). Она попадает на другой Восток, который в буквальном смысле не является и Востоком Ксеркса.

Это еще нужно понять, на какой Восток она тогда попадет! И в виде чего? Внеисторического субъекта? Или пожираемой другим субъектом субстанции? Потерявшей связь со своим собственным духом, Духом истории и не обретшей взамен ничего. История – это череда импульсов, сменяющих друг друга. Каждый из этих импульсов – культурообразующая Великая Новизна. Или Великая Утопия. Конечно, если Великая Новизна носит религиозный характер, то она считает себя одной-единственной уникальной новизной. Новизной на все времена. Да и светская Великая Новизна приходит не для того, чтобы быть смененной чем-то другим, а для окончательного решения всех человеческих вопросов. Но, придя и сделав невероятно много, эта новизна не оправдывает ожиданий человеческих.

И тогда включаются два механизма, позволяющие заменить ее чем-то другим. Один из этих механизмов – критика, она же суд. «Чей суд, – спросят, – если приход новизны мыслится в абсолютно метафизических категориях?..» Оказывается, суд, он же критика, все же есть. Это суд истории. Пока есть история – есть и суд. Но суд ничто без второго механизма, механизма выращивания нового в недрах того, что подвергается критике. Оказывается, что нечто еще не пришло, но вот-вот придет. В большинстве религиозных систем Великая Новизна имеет развитие. Бог иудеев заключает завет с Авраамом. Он передает евреям через Моисея некий закон. И он повелевает им исполнять Закон и ждать мессию.

Христос является, давая новое слово. Это новое слово надо исполнять в ожидании Второго пришествия. Эсхатологизм (жизнь по закону в предощущении финала) присуща даже религиям, которые не порвали с цикличностью. Но и светские утопии строятся сходным образом: есть доклассовое общество, в котором еще нет истории. Вместе с классами она приходит в мир. В постклассовом коммунистическом обществе – кончится.

Много раз говорилось о том, что диалектика и финализм несовместимы. Что каждый финал хочет освободить себя от критики (суда Истории) и мечты (зачатия Нового в лоне этой самой Истории). Но что этого не происходит.

В момент, когда импульс Великой Новизны исчерпывает себя окончательно, становится душно. Человечество заболевает. Оно мечется в поисках «кислорода» Новой Новизны. Одновременно лихорадочно нарастает критика наличествующего. Эта критика может быть только критикой, и тогда она превратит историческое Бытие, исчерпавшее свою новизну, в труху.

Но эта же критика может быть критикой Старого, которое, будучи когда-то Новым, создало данное историческое Бытие во имя того Нового, которое созревает внутри истлевающего Старого. Сколько анафем произносилось в адрес людей, распевавших:

Отречемся от старого мира!

Отряхнем его прах с наших ног!

А как не отряхнуть прах, если он прах? И разве неясно, что берет за эталон данная песня?

Нам враждебны златые кумиры...

Люди отрекаются от золотого Тельца – что в этом плохого?

Мы пойдем в ряды страждущих братии...

А что, к страждущим братьям идти не надо? А мир насилья разрушать не надо? А что с ним надо делать? Его надо холить и лелеять?

Великая Новизна приходит как взрыв, как извержение вулкана. Чудовищный накал, тектонические подвижки, огонь, сжигающий старое самым безжалостным образом... Это – первая фаза культурогенеза. Кому-то нравятся одни культурогенезы, кому-то другие... Для кого-то некоторые культурогенезы (например, христианский) представляются не культурогенезами, а священными и окончательными событиями. Для других священными являются другие события. Но для философа культуры всякая Великая Новизна – это взрыв культурогенеза, вспышка Нового, создающая культурное поле.

На второй фазе это поле надо структурировать. Новое должно быть оформлено, войти в жизнеустроительные отношения со Старым. Ведь все Старое не истребишь!

На третьей фазе Новое разворачивает свой потенциал, пользуясь тем, что убраны препятствия, создаваемые Старым.

На четвертой фазе оно избавляется от Новизны как своего неотъемлемого и главного атрибута. Попросту – оно если и не стареет, то взрослеет.

На пятой фазе оно буквально стареет, и его обновляют серией внутрисистемных инноваций (реформ).

На шестой фазе оно дряхлеет, ссылаясь – при виде сыплющейся трухи – на козни критики. Став старым, оно позволяет очередным утопистам развертывать в своем лоне собственное отрицание, очередную Великую Новизну. Если это удается сделать, объект (система) обретает новую жизнь. Если нет – он умирает.

Так История, меняя новизну, движет вперед страны и человечество. Куда движет? В стадию совершенного самосознания (Гегель), в эпоху Святого Духа (Иоахим Флорский), в бесклассовое общество (Маркс), в царство позитивной науки (Кант)... И так далее.

Важно, конечно, куда. Но еще важнее, что движет. Что взрывы новизны и то, что за ними следует, это как работа двигателя внутреннего сгорания. Горючее, взрыв, движение... Снова горючее, снова взрыв. Перед тем, как человек избирает исторически обусловленную телеологию истории, он делает еще более фундаментальный выбор. Он присягает истории как таковой, духу этой меняющейся новизны...

Или же – отвергает, как грех, не только революцию, но и историю в целом. Ибо история – это череда культурогенезов, то есть взрывов и оформлений. Можно, конечно, любить оформления, но не любить взрывы. Но это непоследовательная позиция, хотя и очень часто встречающаяся.

Зародившаяся в ирано-семитском (зороастрийско-иудейском) котле, утвердившись в христианстве, проявив себя в Великом французском взрыве 1789 года и Великом российском взрыве 1917 года, история мечется по планете в поисках Новой Великой Новизны. Постмодернизм, заявив, что новизна нынешней ситуации – в невозможности Новой Великой Новизны («новизна – в невозможности новизны»), приговаривает Запад к гниению. Предыдущая Великая Новизна 1789 года, называемая еще проект «Модерн», стареет у нас на глазах, и никакие попытки омоложения не отменят сам этот факт старения.

Считать, что все это не заденет христианство, да и другие исторические религии, наивно. Большинство человечества безоглядно втянулось в водоворот Исторического. Тончайшая пленка истории обволакивает культуру. Отодрать эту пленку, не задев сразу несколько слоев культуры, невозможно. Мир зависает над бездной: Фрэнсис Фукуяма, ученик неогегельянца Кожева, подыграл своей статьей «Конец истории» постмодернистам, говорящим о том, что «новизна в невозможности новизны» (а также подлинности и многого другого).

Но даже Фукуяма, конечно же, сыгравший на стороне постмодернистской партии, занятой убийством Истории, не может скрыть своего ужаса перед тем, чье предвестие он вроде бы воспевает. Вот чем он завершает свое исследование: «Конец истории печален. Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цели, идеологическая борьба, требующая отваги, воображения и идеализма, – вместо всего этого – экономический расчет, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворении изощренных запросов потребителя. В постисторический период нет ни искусства, ни философии; есть лишь тщательно сберегаемый музей человеческой истории. (...) Признавая неизбежность постисторического мира, я испытываю самые противоречивые чувства к цивилизации, созданной в Европе после 1945 года с ее североатлантической и азиатской ветвями. Быть может, эта перспектива многовековой скуки вынудит историю взять еще один, новый старт?»

Что, помимо красивого жеста, содержит в себе последняя фраза Фукуямы и может ли она быть у неогегельянца чем-либо, кроме красивого жеста, – это отдельный вопрос. Для нас сейчас важнее установить масштаб вызова, брошенного Истории.

Быть с нею или против нее – это и метафизическая, и человеческая, и политическая проблема. Христианство, иудаизм, ислам выйти из истории не могут... Или – могут? Отвечая на этот вопрос, сначала признаем, что они в истории увязли, так сказать, с невероятной силой.

Конец истории без Мессии... Конец истории без Махди... Конец истории без Второго пришествия Христа... Если такой конец истории возымеет место, то эти великие религии кончатся в одночасье. Или превратятся в сберегаемые экспонаты музея, о котором говорит Фукуяма.

Кто породил историю – тот первым будет принесен в жертву в случае ее фиаско.

А греки? С ними-то как? Является ли трагический пессимизм греческой античной философии союзником и соучастником в создании сверхтонкой пленки Исторического как такового? Или же он этой задаче создания тонкой пленки Исторического активно сопротивлялся? Конечно же, великая греческая античная мысль крайне многообразна. И всегда можно найти такого ее представителя, который опровергнет тезис о неучастии греческой античности в создании Исторического как такового. И все же надо констатировать, что величайший из интеллектуализмов древности – античный греческий интеллектуализм – по отношению к Историческому вел себя более чем сдержанно. Повторяю, контрпримеры найти нетрудно. Но в гуманитарных науках у них не та роль, они не опровергают наличия тенденций. Впрочем, и в естественных науках есть понятие «флуктуация», и говорится, что наличие флуктуации не отменяет тенденции.

Анализируя греческий античный интеллектуализм именно как тенденцию, мы должны признать, что его трагический пессимизм противостоит историческому порыву к благостному финалу и Великой Новизне как таковой. Одиссей плыл в родную Итаку. Страстью к беспредельному плаванью в поисках невесть чего его все-таки наделил по преимуществу Данте.

Я постоянно говорю «все-таки», «по преимуществу» – и это не случайно. Я совершенно не собираюсь компрометировать великий античный греческий интеллектуализм, называя его врагом истории. Все, на что я обращаю внимание, это то, что основания для такого понимания античного греческого интеллектуализма имеются. Что об этих основаниях не ваш покорный слуга впервые заговорил, возгоревшись желанием полемизировать с Пиамой Павловной Гайденко. Что такое понимание «трагического пессимизма» античных греков достаточно традиционно. Что оно не может не быть знакомо Пиаме Павловне, хотя бы в силу ее занятий экзистенциализмом как течением, весьма близким к трагическому пессимизму и находящимся в очень сложных отношениях с надеждой как таковой («борьба без надежды на успех» и так далее). А какая историчность без надежды? Какая вера в Великую Новизну и смысл плаванья в водах истории? Кстати, как быть с Верой, Надеждой, Любовью, а также матерью их Софией?

Впрочем, на последний вопрос Пиама Павловна уже дала нам ответ, сказав, что софиологи – это хилиастическая секта, чье участие в создании определенного духовного климата поспособствовало ужасному «большевизму».

И, наконец, является ли античный греческий интеллектуализм как целое враждебным или безразличным к исторической заморочке, надстраиваемой над традиционализмом культуры, – это, конечно же, «вопрос на засыпку». Кто-то скажет «да», кто-то «нет». Кто-то сошлется на одни авторитеты, кто-то на другие. Кто-то вообще откажется рассматривать этот интеллектуализм как целое. А вот насчет роли Платона и Плотина в том, что касается этой самой исторической заморочки (и замороченности)... Тут все более или менее понятно... Цель Платона и его учеников – сдержать старение и угасание того, что порождено первоимпульсом, породившим Золотой Век. Ни в какой новый кулыурогенез, создающий нечто неслыханно более прекрасное, чем Золотой Век, Платон и его ученики не верят. А вот в необходимость автономизировать и оптимизировать жизнь в отсутствие новых импульсов – еще как верят.

Ради этого и мыслят, вглядываясь в «логос». Ибо логос этот должен помочь обустроить безымпульсную и постимпульсную жизнь. Так люди сберегают огонь, понимая, что нового огня не будет, а без огня жизнь не организуешь.

Великая сила Платона и его учеников – в том, что они гениально раскрывают то содержание, которое способно экономно расходовать огонь, создавать формы, препятствующие его быстрому исчерпанию.

Великая же... для меня слабость, а для кого-то специфика – в том, что в новый Огонь, новый импульс они не верят. Что Великая Новизна, то есть историческая страсть, им чужда. А уж если договаривать до конца «положа руку на сердце», то и враждебна. В какой-то степени это предопределялось соседством с Персидской империей, которая, будучи враждебна до крайности политически, воспринималась греками еще и как фундаментальный метафизический враг. Между тем именно персидский дух был носителем исторической устремленности. Согласно которой где-то там, в финале мировой истории, произойдет нечто неслыханное и – морально окрашенное. В некоем окончательном сражении Свет победит Тьму.

Греческий полис, чье представление о должном гениально выразил Платон, не мог не воспринимать враждебно подобную историческую устремленность своего яростно ненавидимого соседа. Кто знает – может быть, есть связь между локальностью подобного полиса и его отрицанием Исторической Новизны. Отказываясь от локальности, Александр Македонский был просто вынужден, в силу указанного, соединять универсальность, глобальность и историзм. Может быть, здесь источник фундаментального интеллектуального конфликта между Платоном как сторонником классической античной локальной полисности и Аристотелем, вдохновившим Александра Македонского на выход за пределы полисности и создание всемирной универсалистской империи. В любом случае, конфликт между последователями Платона и последователями Аристотеля для Запада является системообразующим. И вряд ли можно ответить на вопрос о характере этого конфликта вне рассмотрения антитез «полис или империя», «локальное или универсальное», «историчность или цикличность», «примордиальность или Великая Новизна».

Впрочем при всей важности рассматриваемых антитез еще важнее другое. Констатация историчности персидского духа, разом прекращающая те игры, в которых историческое тождественно иудейскому, а значит... Что это значит – зависит от предпочтений. Для нас же важно установить, что само тождество носит спекулятивно-идеологизиро­ванный, а не научный характер. Что оно призвано не раскрывать существо реальных альтернатив, еще более важных для человечества сегодня, нежели во времена Платона и Аристотеля, а сбивать с толку, заводить в трясину ложных фобий и филий.

Сначала надо завести в эту трясину, затем заняться политической игрой с искоренением хилиастической ереси... Нет уж, давайте все-таки признаем очевидное! Установим, что «какой-то там зороастризм» несомненно участвовал в порождении сверхтонкой пленки Исторического. А великий греческий античный интеллектуализм этого чурался и этому активно противостоял.

При этом я могу и должен сослаться на А.С.Хомякова, крайне авторитетного в почвенных славянофильских кругах. Это он говорит о трех началах духа истории (духа птицы, как он это называет) – зороастризме, Иудее пророков и русском православии. Я могу сослаться также на Пауля Тиллиха, выдающегося теолога, христианского мыслителя и философа культуры... Зачем нужны эти ссылки? Потому что если все их... ну, я не знаю... спрятать, стереть... Очень многое придется, увы, в этом случае стирать или в новые спецхраны запрятывать... Словом, если это проигнорировать, то выстроится презабавнейшая картинка. Окажется, что не только хилиастическое начало, но и вся эта историческая супертонкая пленочка на теле культуры есть творение иудейского духа. Пиама Павловна скажет, что подрывного. А ее интеллектуальный соперник – что единственно подлинно креативного. При наличии авторитетной традиции, вводящей в число создателей этой сверхтонкой пленочки не к ночи будь помянутый зороастризм, этого сделать нельзя.

Но если нельзя, но очень хочется, то можно. Можно если не вообще со всеми, то с аудиторией Рождественских Чтений. А хочется-то как! Не просто очень, а очень-очень. Чего именно хочется? А вот чего.

1) Снять зороастрийский фактор (стереть его, утаить etc).

2) Заявить после этого, что хилиазм – это плод подрывного иудейского духа, как и большевизм.

3) Опираясь на это ложное заявление, назвать плодом этого подрывного духа весь историзм, всю страсть по временной траектории, отличающейся от циклической.

4) Изъять эту историческую страсть из христианства, освободить христианство от иудейского мессианства.

5) Тех же, кто станет утверждать, что историческая страсть – это суть христианства, обвинить в приверженности хилиастической ереси.

6) Освободившись таким образом от необходимости отвечать оппонентам, заявить, что историческая страсть – это не суть христианства, а хилиастический иудейский полип на его теле. И что Блаженный Августин, воспользовавшись единственно подлинно верным учением Платона–Плотина как хирургическим инструментом, удалил этот полип. А нынешние российские последователи Блаженного Августина, учась у него проведению подобных хирургических операций, должны довести дело Блаженного Августина до конца и с помощью того же хирургического инструмента изъять всю опухоль Исторического во имя излечение христианства...

Вот в чем философско-политический смысл борьбы с хилиазмом. Смысл, утаиваемый теми, кто хочет протянуть нить от иудейского хилиазма к иудейскому же большевизму.

Этим хирургам надо обязательно расширить операцию, распространив ее на иудейское же «тлетворное Историческое».

Им обязательно надо сказать, что историческое – это не сверхтонкая пленка, концентрирующая в себе волю к развитию и объемлющая культуру как таковую. Нет, историческое, как и хилиастическое (а также большевистское, революционаристское etc), – это иудейская порча, плесень, которую надо побыстрее извести на корню. Вот они – хирургические инструменты, изготовленные Платоном и Плотиной! Берите, пользуйтесь! Августин ведь пользовался! А вы, имея этот опыт, «ни бе ни ме».

Называется это – науськивать. Науськивать на иудеев? Не думаю. Науськивают, конечно же, на Историческое как таковое. А иудеи – повод. Причем – наиважнейший. Не наклеишь на лоб историзма шестиконечную звезду... Как по нему тогда долбануть из всех информационных калибров? А ведь как хочется!

Впрочем, я не психологией занимаюсь. И разбирать, в какой степени первичны чувства к «погубителям слонов», а в какой – чувства к триаде «большевизм – хилиазм – историзм», не намерен. А вот смысл игры и ее характер обсудить абсолютно необходимо.

Я не знаю, в какой степени Маркс и его последователи в своих страстях по истории («из царства необходимости – в царство свободы») были ведомы иудейским мессианством. Огромное большинство этих людей порвало с конфессией под названием «иудаизм» и противопоставило себя этой конфессии. А значит, и народу. Отец одного моего знакомого рассказывал сыну, как община наседала на дедушку с бабушкой: «Вразумите Моню! Он из приличной семьи! Ну что он, как сумасшедший, бегает с маузером по улицам!» Но, может быть, разорвав с конфессией, они не разорвали с народом. А может быть, некий мессианский дух, свойственный их народу, приобрел модифицированный светский облик... В принципе такое возможно.

Но я знаю, сколь глубоки корни другого мессианства – русского. Как дышит все тут страстью по историческому пути и историческому же избавлению. Как велико здесь жадное и страстное любопытство к новому, неизведанному и неиспытанному, предельному и спасительному. И русский, и еврейский народ причастны «историкуму» – этой самой сверхтонкой и спасительной пленке исторически страстного человечества.

Религиозное мессианство не терпит наличия мессианского религиозного конкурента. Это породило сложности в отношениях мессиански настроенных иудеев и мессиански же настроенных русских православных людей. Может быть, корни небезоблачности этих отношений еще глубже. Не знаю. Не это мне интересно. И, в любом случае, я меньше всего хочу превращать огромную сложность этих отношений в сусальный розовый примитив. Я даже не хочу сказать, что, сбросив конфессиональные обличия, два мессианства, русское и еврейское, нашли свой общий знаменатель в марксизме и коммунизме. И слились в экстазе беспроблемной и безоглядной любви друг к другу. Возникли новые сложности. Да и память о старых никогда не исчезает бесследно.

Думаю, что корни сложности отношений иранского и еврейского духа еще глубже. Что не мешало Израилю и Ирану дружить в дохомейнистский период. Но я знаю точно, что сейчас является целью игры. Главная текущая задача – лишить Россию (и именно ее!) права на нахождение в сверхтонкой и проблематичной пленке исторически страстного, готового нести этот Огонь человечества.

Наверное, конечная цель в том, чтобы погасить Огонь и разгромить вес<



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2016-04-20; просмотров: 227; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 18.119.119.191 (0.015 с.)