Глава VIII. Термидоры и превращения

 

Для того, чтобы устаканить все, что взбаламучено революцией, надо соединить революционные инновации с дореволюционной традицией. Позитивизацию дореволюционной традиции при этом надо эскалировать, вводя в пантеон (кроме революционных предтеч, которые там уже были) еще и нечто исторически значимое, но не несущее в себе революционного пафоса. Поясню на примере.

Уже в самом начале преобразований Ленину необходимо было связать революционную новизну с какой-то частью традиции, в целом отрицаемой революцией. Естественно, он выбрал ту часть, которая была максимально совместима с революционным началом. Ну, декабристы, Герцен и так далее. Ну, Чернышевский... Ну, Толстой, которого реакционная церковь предала анафеме... Опять же – «зеркало русской революции»... Ну, Пушкин – «Во глубине сибирских руд...» Ну, Чехов – «Палата №6»... А дальше – стоп.

Сталину уже пришлось заняться другим. Ввести в традицию со знаком плюс Суворова, Ушакова, Александра Невского... И так далее.

И наоборот – вот что важно! – что-то из революционного вывести. Иначе революционное с традицией не сращивается. Выведен из революционного был Троцкий – и главный политический конкурент, и чересчур революционный элемент.

Это и есть первый и неизбежный ход в термидорианской игре. Термидорианская игра Старина – для меня важный пример, и не более.

А сопоставление этой игры с «термидорианской» же христианской игрой – способ универсализации термидорианской коллизии. Рискованный способ? Согласен. Но другого нет. А потом рискованный не значит недопустимый.

Пиама Павловна Гайденко потому для меня и важна, что она, во-первых, осуществляет термидорианскую игру на христианском поле. И, во-вторых, выводит эту игру за грань нормы.

Сначала рассмотрим, что такое норма термидорианской игры.

Норма – это когда Августина как позитивно-консервативный элемент системы противопоставляют негативно-революционному элементу этой же системы (буквально хилиастам, а на самом деле Павлу etc.). Это то же самое, что противопоставить Сталина Троцкому.

Но, как мы видим, сделав первый ход и противопоставив Августина Павлу, а Сталина Троцкому, термидорианская партия неизбежно раньше или позже делает второй ход. Она противопоставляет не просто Августина Павлу, а Августина и ГРЕКОВ – Павлу (и иудеям!). А также не просто Сталина Троцкому, а Сталина и... нечто дореволюционное (традиционное, «белое», в очень размытом смысле почвенное) – Троцкому и иудеям.

На самом деле, за этим вторым ходом сразу следует третий ход. Тот самый, после которого нормальный термидор, предполагающий некий компромисс между революционными изменениями и культурной инерцией в обществе, где они были осуществлены, начинает приобретать черты системного превращения.

Сталина соединяют уже не просто с почвенниками (державниками, имперцами), а напрямую с Николаем II. Что мы и видим на нынешнем этапе нашей постсоветской истории. Это мной уже было подробно описано. И то, что я сейчас обсуждаю, связано с описанным ранее НАПРЯМУЮ. Иначе я бы и обсуждать не стал.

Итак, Сталин и Николай II против Троцкого и иудеев. Это третий ход в термидорианской игре.

Четвертый ход понятен. «Сталин плюс Николай II» равно «Сталин минус Ленин».

Подчеркиваю, теперь уже не «Сталин минус Троцкий», а «Сталин минус Ленин». А значит, минус коммунизм. И что остается от Сталина? Николай II. А от Николая II?

Делая этот четвертый ход, термидорианцы превращаются в реставраторов. Реставраторы же...

Теперь от ходов в коммунистической игре перейдем к ходам в игре христианской. В этом же смысл нашего обсуждения, не правда ли?

Августин (равно Сталин) против Павла (равно Троцкий). Первый ход.

Августин и греки (равно Сталин и... русские... христиане...) против Павла и иудеев (равно Троцкий и иудеи). Это второй ход.

На третьем ходе надо конкретизировать греков. Греки – они, знаете ли, грекам рознь. Что давно выявил Ницше. Ведь когда Пиама Павловна Гайденко говорит о греках, она не греческих Отцов Церкви имеет в виду, а античных греков.

Античный грек для христианина – это все равно, что Николай II для коммуниста. Подчеркиваю – для любого коммуниста: хоть троцкиста, хоть сталиниста.

Но вернемся к Ницше. Он показал, что (вот гадость-то!) дух беспокойства есть и у греков. А значит, для искоренения духа беспокойства (который Ницше связал с Дионисом и его оргиями) мало сказать «греки». Надо сказать «гармоничные греки, лишенные духа беспокойства». То есть не греки дионисийские, а греки аполлонические (сравни противопоставление Аполлона и Диониса у Ницше в «Рождении трагедии из духа музыки»).

Итак, третий ход в данной («христианско-термидорианской») игре предполагает превращение формулы «Августин плюс греки» в формулу «Августин плюс Аполлон».

На четвертом ходе этой игры Аполлон обязательно должен «съесть» Христа. А христианско-термидорианская затея превратится в затею антично-реставрационную. Христос в ней уже не нужен так же, как в затее, связанной с постепенным переходом от коммунистического термидорианства к белой реставрационности, не нужен Ленин. При всей разнице фигур – аналогия абсолютная.

Но одно дело – играть подобным образом на коммунистическом поле. В условиях, когда метафизика носит и светский, и неявный характер. А другое дело – так играть на поле христианском.

Сначала Аполлон (гармоничные греки, которых привлекают для деиудизации христианства) «съест» Христа. Тут же окажется, что Аполлон недостаточен.

В игру будет введен Платон (пятый ход, так сказать).

За Платоном замаячит Абсолют (шестой ход).

За Абсолютом – Тьма (седьмой ход).

Тьма и Абсолют, конечно же, «сожрут» Аполлона.

А когда они его сожрут, то задним числом в игру окажутся вовлечены и Дионис, и Кронос, и любая хтоника. Образуются самые причудливые конструкции. Ибо Тьма Тьмой и Абсолют Абсолютом, но жить-то, знаете, тоже надо. А раз надо жить и жизнь есть несправедливость (тот же Ницше), то ей не Аполлон нужен, не «боги, рожденные при свете дня», а «боги, рожденные в ночи». Американец Генри Торо, предвидя это, писал в своем «Вопле человека»: «У жителей островов Товарищества были боги, рожденные при свете дня, но они считались менее древними, чем боги, рожденные в ночи...»

Впрочем, Аполлон ли, Дионис ли, Кронос, Уран, Гея... Это уже виньетки. Важно, что не будет ни христианства, ни античности в подлинном смысле слова. Как говорилось у Салтыкова-Щедрина, «ни бога, ни идолов – ничего».

Занимаясь слишком долго экзистенциалистами с их Ничто (на самом деле, являющимся абсолютным метафизическим эквивалентом Тьмы и Иного), Пиама Павловна Гайденко в новом своем качестве, качестве защитника прорвы от хилиазма, не может избавиться от прежних страстей. И, что бы она ни делала, она в итоге все редуцирует до Иного.

Кстати, речь идет о некоей общей тенденции, в рамках которой занятия экзистенциалистами, увлеченными Ничто, зачастую превращают академический интерес к Ничто в нечто большее. А тут уже – один шаг от Ничто до Иного и Абсолюта, от экзистенциалистов до Платона. От Платона до гностиков.

Рассмотрев все эти частности, мы убеждаемся в самом главном.

В том, что ЭТА атака на хилиазм (в ее исполнении Пиамой Павловной) призвана на самом деле обеспечить тотальный и глубоко антихристианский триумф гностицизма.

Ради этого триумфа все позволено. Даже противоестественные гибриды из хилиазма и гностицизма организовывать и доверчивой публике подсовывать.

Не желая уподобляться инквизиторам и любителям наделять своих противников всеми возможными недостатками, должен сказать, что существует соседняя, более мягкая трактовка идеологических начинаний, подобных тому, которое я рассмотрел выше (Августин и греки против хилиазма и его адептов). Такая трактовка адресует к фундаментальному конфликту между реалистами и романтиками. Пока революционер низвергает строй и существующий порядок вещей, он является романтиком. Когда он завоевывает власть и устанавливает новый порядок вещей, он становится реалистом.

К сожалению, подобная трактовка в нашем случае не проходит. И очень важно понять, почему. Не проходит же она потому, что нельзя – В ПРИНЦИПЕ НЕВОЗМОЖНО – установить сколько-нибудь нормальный порядок вещей, опираясь на прорву. В этой невозможности – вся трагедия нынешней российской ситуации. А в чем-то уже и общемировой.

Всем, кто в нынешней ситуации (фундаментально отличающейся в силу вышеназванного от классических постреволюционных, известных человечеству) затевает разного рода войны против беспокойства, апеллируя к недопустимости оного и ратуя за реализм, хочется сказать: «Родненькие! Вы оглянитесь по сторонам! Вы голову под крыло не прячьте! Самого поверхностного взгляда на происходящее достаточно, чтобы стало очевидно до боли: речь идет не о защите добродетельного постреволюционного реализма от губительного революционного хилиастического неистовства! Речь идет о защите ПРОРВЫ! Вы ее, прорву эту самую, защищаете, лелеете, обеспечиваете, сопровождаете и так далее. Вы ей служите, ее от всего на свете оберегаете. От истории, суда, исправления, обсуждения даже. Вы жульнически прячете в рукав свой главный – политический и метафизический – козырь. И играете краплеными картами. Вы все те же игроки из Гоголя. Перестроившиеся в который раз перестройщики».

Вопиющую справедливость этой моей констатации доказывают рассмотренные выше постсоветские «ахи-охи» вокруг Виктора Сергеевича Розова. Фарисейские причитания по поводу странной невостребованности его творчества в нынешней жизни, согласитесь, говорят о многом. Розов боролся с прорвой. Неважно, с какой именно. С тогдашней, формирующейся. Но он ведь с ней боролся! И не хотел, чтобы она победила. А она-то и победила. В пресловутые «лихие 90-е» она в полной мере продемонстрировала свой «дионисийский норов». То, что произошло после, можно в лучшем случае назвать введением прорвы в некие, весьма условные берега. То есть частичной «аполлонизацией» прорвы.

Номенклатурные черты этой «аполлонизации» (оргии в Куршевеле плюс «вертикаль власти») получают в нашем обществе самые разные оценки. Для кого-то это чуть ли не возрождение России. А для кого-то – «созревание фашистских тенденций внутри чудовищного чекизма». Проводимое мною исследование показывает, что обе эти оценки не схватывают существа дела. Суть же дела – в неотменяемости самой прорвы при вариативности в том, что касается значимости различных ее ипостасей. «Олигархическая прорва a la Дионис»... «Номенклатурная прорва a la Аполлон»... Но в любом случае – прорва. Эта прорва сформировалась – что крайне важно признать – ВНУТРИ зрелого, так сказать, советского общества. В ходе той борьбы с Красным проектом, которая разворачивалась параллельно с фальшивыми восклицаниями о верности коммунизму, марксизму-ленинизму и всему остальному.

Виктор Сергеевич Розов это в пьесе своей как раз и показывал. В дальнейшем прорва осуществила «перестройку»... разгулялась вовсю в ходе демократических реформ Ельцина и... столкнулась с необходимостью ввести самое себя (самое себя! – этого не хотят понять апологеты постъельцинского периода) в некие очень условные берега. Но «прорвократию» при этом никто не отменил. Ее холят и лелеют! Слегка поругивают и очень сильно похваливают. Ей придают новые черты, взращивая ее при этом – подчеркиваю, – не отменяя, а ВЗРАЩИВАЯ.

И что такое сабля, за которую герой Розова хватается, объявляя прорве свой луддистский юношеский джихад? Сегодня нет не только героя, который мог бы за эту саблю схватиться. Проблематично уже само наличие сабли. Потому что в высшем смысле – как метафизическом, так и политическом – сабля является Духом истории. Тем самым мечом, о котором говорил Блок в своем «Возмездии», подчеркивая, что мало сковать меч (получить эту самую саблю то бишь). Надо еще иметь возможность ее использовать. То есть иметь и героя (исторический класс, субъект), и народ (соединившуюся с субъектом субстанцию).

Говоря о том, что «герой уж не разит свободно, его рука – в руке народной», Блок именно о недостаточности сабли как таковой говорил и даже героя как такового. Но это не отменяет острейшей необходимости в сабле. Проводя параллель между розовской пьесой и блоковским «Возмездием», я не иронизирую. Я пытаюсь выявить метафизическую суть через обнаружение общего в очень разных его проявлениях. Трудно, конечно, увидеть в юноше из «В поисках радости», которого убедительно (и одновременно разоблачительно) играл Олег Табаков, блоковского героя. Трудно, но нужно. Ибо только при подобном парадоксальном обнаружении в полной мере вдруг ощущается (именно ощущается) все сразу... И коллизия прорвы... И то, что надо сделать, чтобы иметь возможность ей противостоять: сковать меч исторического духа, которого нет, соединить этот дух с героем, героя с народом. А еще вдруг ощущаются колоссальные подвижки в структуре и содержании страны и мира как такового. И почти полное исчерпание шансов на получение меча, героя и народа в условиях подобных подвижек (они же – результат игры на обнуление Истории).

Постепенно из суммы этих ощущений (интеллектуальные ощущения – это строго научный термин) рождается понимание подлинного смысла достаточно коварной борьбы П. Гайденко и других против хилиазма. Эта борьба прорвы против меча. Да, именно против меча. Хилиазм Томаса Мюнцера, откровенно преемственный по отношению к хилиазму Иоахима Флорского, именовался именно религией меча. Кто-то скажет, что хилиазм – это и есть прорва с ее желанием «булок на деревьях». Что ответить? И надо ли отвечать?

На протяжении всего этого огромного исследования я с несвойственным мне в принципе терпением отношусь и к фундаментальной гуманитарной неграмотности нашего общества (между прочим, доставшейся в наследство от советского периода), и к расхожим предрассудкам этого же общества, вспухшим на советских дрожжах в постсоветский период, ознаменованный некоей поверхностной информированностью. Но я не могу одновременно вести сложнейшее исследование и проводить бесконечный ликбез с теми, кто прочитал пару бойко-безграмотных статей, созданных с откровенно провокационными целями.

Прочитайте Иоахима Флорского, ознакомьтесь с интеллектуальным наследием его последователей, найдите в себе мужество для прочтения хотя бы самых главных западных исследований (ну, хотя бы книг американского исследователя Нибура, на которые ориентирована политическая элита США). И вы убедитесь в главном. В том, что по одну сторону баррикад – прорва, легко берущая на вооружение гностицизм. А по другую сторону – да-да, именно по другую сторону – хилиазм.

Убедившись же в этом, вы поймете, что прорва, даже победив, до смерти боится хилиазма. И именно его считает основой Красного – да и любого другого исторического – проекта. И требует от своей интеллектуальной обслуги (отнюдь не только либеральной, но и как бы ортодоксально христианской): «Даешь защиту от... как там бишь его... хилиазма!».

Вроде бы в чем актуальность подобного требования? Где хилиазм-то? Накаленные толпы бродят по Рублевке или Киевскому шоссе и требуют Тысячелетнего царства? Что за чушь? Почему надо бороться с тем, чего очевидным образом нет?

Между тем во всем, что касается ощущения угроз, прорва адекватна донельзя. Ума в ней нет, а чувствительности, что называется, «до и больше». Заказ прорвы на борьбу с хилиазмом многослоен.

Первый слой связан с демонтажем коммунизма.

Второй слой – с демонтажем хилиазма.

Третий... Четвертый... Пятый...

Можно ли отказаться от революционности как таковой и сохранить историю? Можно ли, отказавшись от истории, сохранить человека?

Переход от одного слоя к другому обнажает и суть прорвы, и уровень ее предельных, именно метафизических, амбиций.

То, что прорва боится хилиазма, понятно.

То, что она хочет добить его до конца самыми разными способами (в том числе, и через отождествление с гностицизмом), тоже понятно.

То, что она, устраивая невиданную оргию потребления, обвиняет в потребительских преступных намерениях хилиазм, опять же понятно.

Но данных пониманий мало. Надо еще понять, что именно стоит за всем этим в качестве предельной метафизической цели. Ради подобного понимания необходимо, прежде всего, констатировать, что борцов с хилиазмом беспокоит НЕ ТОЛЬКО и даже НЕ СТОЛЬКО хилиазм как таковой. То есть, конечно же, хилиазм их тоже беспокоит.

И все же в первую очередь их задача – в искоренении того, с чем хилиазм связан.

Прорва не может прямо заявить: «Мы боремся с хилиазмом потому, что он является почвой для коммунизма и разного рода красных проектов, но мы также боремся с тем, что является почвой для самого хилиазма и почвой для этой почвы». Однако занимается прорва именно этим.

То есть искоренением породивших хилиазм и многое другое и крайне неудобных прорве простых и пока еще как бы очевидных и безусловных для всех слагаемых ЛЮБОГО НОРМАЛЬНОГО ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО БЫТИЯ.

Основное из этих простейших слагаемых – справедливость. «Мы говорим хилиазм – подразумеваем справедливость». Борцы с хилиазмом на самом деле хотят построить христианство, лишенное страсти по справедливому в любом понимании. И, напротив, проникнутое любовью к несправедливому. На первый взгляд кажется, что это вообще невозможно. Но это – если вы начнете в лоб бороться со справедливостью. Заповедь перестройки гласит: «Не борись с хорошим, борись за другое хорошее, противопоставив его тому, что ты хочешь уничтожить». Новые перестройщики, желая уничтожить справедливость, затевают борьбу не с нею, помилуйте. Они затевают борьбу «за жизнь»!

«Ах, вы хилиаст! Наверное, еще и гностик! Так вы против жизни! А мы – за!» Разберем подробнее это «за». «Жизнь минус справедливость» – кто это и когда обосновал, воспел, легитимировал? Не в античности, а в нашем с вами «историческом эоне»?

В XIX веке наиболее внятно, как я уже говорил, отрицал справедливость Фридрих Ницше. Он сказал, что жить – это значит быть несправедливым, а над жизнью нет судьи. Но Ницше отверг христианство даже в его специфическом – вагнеровском – варианте. Он был честен и последователен в своих шагах. Он не выстраивал ницшеанского христианства... Назвав декадентством, оскверняющим жизнь, нечто, он шел до конца. Томас Манн устами своего героя доктора Фаустуса (который, конечно же, в очень большой степени списан с Ницше) обозначил, что именно понималось этим философом в качестве отменяемого нечто, которого «не должно быть».

«Чего не должно быть?» – спрашивает друг Фаустуса. И тот отвечает, что не должно быть «благого и благородного, того, что зовется человеческим... того, за что боролись люди, во имя чего штурмовали бастилии и о чем, ликуя, возвещали лучшие умы, этого быть не должно».

И добавляет: «Оно будет отнято. Я его отниму».

На вопрос друга, что же именно он хочет отнять, герой дает очень емкий ответ: «Девятую симфонию» (имеется в виду, конечно же, так называемая революционная симфония Бетховена).

Вот что Ницше хочет отнять у человечества. Вот что он называет «несовместимым с жизнью». Для Ницше несовместимое с жизнью декадентство – это всё (и именно ВСЁ), что проникнуто жалостью, состраданием, апелляциями к любым разновидностям ненавидимой им справедливости.

Ибо справедливость для Ницше – это диктатура слабых, порабощающая сильных. И – препятствующая духу жизни, триумфально идущей по трупам «лузеров».

Все, что взывает к справедливости и состраданию, солидарности («то братья наши») и рыцарственной защите «материала, неспособного постоять за себя», – все это и есть «декадентство». А Христос для Ницше – перводекадент и корень декадентского зла, принесенного проклятыми евреями в великолепный греческий мир.

Ницше – вот что такое суть «белой» (антично-греческой) реставрации, призванной смести «красный» христианский мир.

Спасительные греческие «добавки» к христианству? Принцип спасительных добавок знаком нам всем по «перестройке–1». Вряд ли кто-то забыл о тогдашних предложениях, касающихся спасительных добавок рынка и демократии к замечательному в целом коммунизму. Покойный Шаталин, будучи советником последнего коммунистического вождя Горбачева, инструктировал начинающих рыночников: «Пусть только эти коммуняки клюнут на нашу наживку! Пусть только клюнут – и им конец!»

«Перестройке–2» нужны другие спасительные добавки. В том числе и греческая (эллинистическая) для спасения замечательного христианства.

«Греки нам помогут!» – обещает П.П.Гайденко. Они помогут! В начале XXI века они помогут РПЦ так же, как в конце ХХ-го Шаталин помог КПСС.

«Бойтесь данайцев, дары приносящих», – учили эти самые греки. В XXI веке любая адресация к благодетельному, спасительному возврату – к природе, эллинизму и т.д. – это инструмент демонтажа имеющегося. Мол, нам надо «вернуться к X», а нечто мешает нашему возвращению. Демонтируем мешающее – во имя благодетельного и спасительного «возврата к X». Потом оказывается, что вернулись вовсе не к X, а к чему-то совсем другому. Возникает новый, столь же спасительный Y. И вернуться надо к нему, а для этого...

Ну, хорошо, в конце 80-х это полагалось знать только специалистам по идеологическим спецоперациям. Но потом-то об этом узнали все. Это все опробовали на своей шкуре. На горьком опыте то есть. И что? Сейчас по второму разу? Мы к грекам возвращаемся от... от христианства?

Ницше, автор спецоперации «греки», проводившейся на рубеже XIX и XX столетия (одни назовут это «закатом Европы», другие – постдекадансом, третьи – «возвратом к истокам», четвертые – поминками по гуманизму), твердо знал, что греки – это его диверсия против христианства. Его инструментальный спецназ, средство «зачистки». С этого момента спецоперация «греки» стала почти нарицательной. Об этом много написано.

Но достаточно просто внимательно прочитать самого Ницше. И не абы как, а именно под заявленным мною выше углом зрения. Ницше гениально осуществляет спецоперацию «греки». На самом деле, греки ему, в отличие от людей, влюбленных в античность, нужны именно инструментально – буквально для сведения счетов с христианством.

Сведя данные счеты и широко используя на этом этапе Аполлона как гармоническое начало, противостоящее христианскому «декадансу» с его жаждой справедливости, Ницше тут же начинает освобождаться от Аполлона. Да, освобождаться. Обнаруживается, что Аполлон-то, конечно, хорош (в любом случае – намного лучше Христа)... Но по-настоящему велик только Дионис – дух ночи, хаоса, ближневосточной оргиастичности.

Как видите, я не на основе чистой игры ума разбираю определенные «термидорианские схемотехники», а соотносясь с историческими прецедентами. То, что Ницше осуществляет в своей книге «Рождение трагедии из духа музыки» (да и в других работах) это именно спецоперация «греки». Суть спецоперации – в освобождении от очень и очень многого (к вопросу о многослойности, которую я уже обсудил).

Трагедия родилась из духа музыки. И, казалось бы, надо восславить сразу и ее, и этот дух музыки. Но это не Ницше, это Бетховен. Ницше поступает иначе. Раз трагедия рождена духом музыки, значит, дух музыки важнее трагедии. А раз он важнее ее, то его триумф трагедию отменяет. Но что такое триумф духа музыки в чистом виде? Это Дионис.

Ницше полностью реализует послойный демонтаж в том виде, в каком я его описал выше. Сначала с помощью Аполлона демонтируется Христос, потом с помощью Диониса демонтируется Аполлон. Это можно назвать примордиальным принципом. Родившее – выше рождаемого. Древнее – важнее нового. Дионис важнее Аполлона, ибо он древнее и без него Аполлон ничто. Нет светлых аполлонических трагических образов без черной стены дионисийского танатического оргазма.

Спорное утверждение, но дело даже не в этом. Согласимся с утверждением и зададимся вопросом – ну, и что? Нет ребенка без родителей, нет текста без контекста. Но это же не значит, что родители отменяют ребенка, а контекст отменяет текст. «Значит, значит!» – отвечает Ницше. За этим его «значит, значит» стоит очень определенная и очень далеко идущая примордиальная логика. Логика регресса. А как иначе? Регресс – это движение вспять. Если предшествующее хуже последующего (а такова историческая логика), то регресс ужасен и губителен. Если же предшествующее лучше последующего, то регресс прекрасен и спасителен.

А ужасно и губительно это самое... как там его... развитие! А также то, что его обеспечивает. А обеспечивает его разум человеческий. Который Ницше и атакует в первую очередь. Христос, Аполлон – это в каком-то смысле второстепенные цели в рамках затеянной им атаки. Главная цель – Сократ. То есть разум как таковой.

Дух музыки, Дионис и прочее? Ницше превозносит их, чтобы добить Сократа. Раз не слушался Сократ духа музыки – он негодяй и ничтожество.

А ведь что такое Сократ вообще и тот Сократ, который нужен Ницше? Это то, что символизирует разум, гуманизм (в античном его варианте), науку, волю к истине и восхождению, волю к свету. Раз разум – это то, что проникает во тьму, то его дискредитация есть восхваление Тьмы. Так Ницше этим и занят. Он молит богов, чтобы они послали ему безумие и Тьму.

Начали за здравие, а кончили за упокой! Сначала восхитились греками как носителями формы, света, гармонии и убрали с их помощью Христа, затем избавили гармонию от формы (Аполлона) и разума (Сократа). Затем оказалось, что нет никакой гармонии, да и не нужна она. А что нужно?

Тьма! Танатос!

Потому что когда говорят, что над жизнью нет судьи, то скоро жизнь, освобожденная от судьи (с концом премодерна Суд не отменяется, для очень многих судьей становится История, дух ее), оказывается добычей смерти (Танатоса). И Ницше, отец спецоперации по зачистке, именуемой «ищем спасения у греков», этого не скрывал.

Да что это я все о Ницше? О прошлом то есть? Увы, дело в том, что Ницше не в прошлом. Что он не только предтеча фашизма, но и кумир вроде бы далекого от фашизма постмодернизма. Далекого ли?

Но, может быть, еще важнее то, что Ницше – кумир нынешнего социал-дарвинизма. То есть того, что было положено в основу «перестройки–1» и будет положено в основу «перестройки–2». Вопрос на засыпку: можно ли соединить Ницше с христианством, которое он отрицает? На первый взгляд, нет. А на самом деле – можно. Если речь идет об особом христианстве. Так вот это христианство (убежден, что никаким христианством на самом деле не являющееся) и нужно нашей прорве. Она же господствующий класс. Классом-то ее, конечно, можно назвать с натяжкой. Но каково общество, таков и класс.

Все мы каждый день видим (по телевидению и не только), что класс сей хочет и крестик нацепить, и поницшеанствовать. То бишь освободить жизнь от всяких там судей.

Его заказ выполняют. Но при выполнении эта самая Жизнь, над которой, видите ли, нет судьи, тут же оказывается заложницей Смерти. Класс еще и покайфовать как следует не успел в лоне специфического христианства, чьим созданием занимались и занимаются (кто только не скрещивал христианство и Ницше), глядь – его уже волокут в Танатос как таковой.

Казалось бы, какой Танатос при такой упоенной гедонистичности? Но на самом деле прорва на то и прорва, чтобы быть и гедонистичной, и танатичной одновременно. В этом ее сокровенная суть: «А че, может быть, так-то оно и в самый кайф? Пить будем, гулять будем, смерть придет – помирать будем!» Прорва фундаментально криминальна. Ее наслаждение жизнью носит далеко не пресный характер. Что такое и впрямь гульба без поножовщины и стрельбы?

Возможно ли христианство без поклонения Новому? Разве не говорили о себе христиане: «Мы – новые люди»? Разве не христианство создало в итоге особую историческую напряженность и устремленность, без которой нет развития, создало свой хронотоп, свой тип пространства и времени?

И что же теперь? Нужно создать христианство, освобожденное от поклонения новому, и в этом должны помочь греки?

А почему бы и нет? Налицо триумф постмодернизма. Как минимум, очень мощное его наступление. А раз так, то задача создания постмодернистского христианства вполне может быть и поставлена, и выполнена. Другое дело, что при этом христианство станет одной из бисеринок в постмодернистской игре... Что христианство, что культ вуду... Но кто сказал, что превращение христианства в постмодернистскую бисеринку не является частью осуществляемого антиисторического проекта?

Война с хилиазмом? Полно! С каким хилиазмом?

Разве перестройка не была грубейшим, вульгарнейшим из всех бытовавших когда-либо хилиазмов? Разве не внушали каждому пэтэушнику, что капитализм – это когда у всех по «шестисотому мерсу», три видака и бабе голой, но в мехах, лежащей на мерсовском сиденье?

Разве этот – капиталистический – ультрахилиазм (он же прорва) кого-то из нынешних борцов с хилиазмами возмущал?

Что такое хилиазм? Мечта о рае на земле?

Еще и еще раз спрашиваю: ЧТО В ЭТОЙ МЕЧТЕ ПЛОХОГО?

Вопрос в том, о каком рае? Что вводится в понятие «рай»?

Вспомним, что Эрих Фромм, критикуя Хрущева и его концепцию построения коммунизма, называл ее «гуляш-коммунизмом». Возможны и другие «гуляши». Мы все видим, что такое «гуляш-капитализм» (потребительское общество). Спору нет, скверно, если рай на земле – это «гуляш». А если не гуляш? Если это нечто высшее? Земная жизнь сопротивляется идеальному, и это привнесение оказывается избыточно-насильственным? Но понятно же, в чем другая крайность. Отказываемся привносить идеальное в жизнь – и что получаем?

Так значит, речь идет просто о мере? А кто взвесил степень идеальности, совместимую с жизнью? И почему нельзя стремиться к тому, чтобы эта степень возрастала? Развитие-то что должно обеспечивать? Именно возрастание степени идеальности, повышение качества идеальности, а иначе это и не развитие вовсе. По крайней мере, не восхождение.

Рай на земле проблематичен, не спорю. Но с чем борются наши антихилиасты? Не в том ли дело, что рай на земле для немногих им нравится? А рай для всех – нет?

Что их устраивает рай на земле, если он «пивной», «мебельный», «джинсовый» и так далее? (Рекламу-то, идеологизированную насквозь, почитайте). И не нужен, если речь идет об Отечестве как «весне человечества» (Маяковский), то есть об Идеальном?

Мне скажут, что сама Пиама Павловна, да и весь ее круг, не в восторге от «пивных», «мебельных» и прочих «раев». Ну, не знаю... Может, это так, а может, нет. «Фифти-фифти». Но то, что наша философская и иная гуманитарно-политическая интеллигенция, прочно связанная с коммунистической системой и исступленно ставшая ее разрушать, оказалась (вопреки своим доперестроечным жизненным манифестациям) очень падкой до материального и вполне готовой развращать этим материальным народ, дабы он не вернулся в лоно «ужасного коммунистического хилиазма», это точно.

И неужели круг этот (а он ведь существует) так никогда и не даст обществу внятный ответ на прямо поставленный вопрос: всякий ли хилиазм ему не люб? И кто все-таки более люб-то? Прежние красные хилиасты с их пафосом аскетизма, подвижничества или нынешняя мамона без берегов? Ответ, по-моему, очевиден. Иначе не выкорчевыванием хилиазма занимались бы (настойчиво подчеркивая, что речь идет о красном хилиазме), а чем-то другим.

Все становится по-настоящему ясным, когда оказывается, что нет хилиазма вообще, а есть два хилиазма. И что круг, который я обсуждаю, на деле поддерживал и поддерживает один хилиазм в его борьбе с другим.

Давайте всмотримся в то, что имеем. И спросим себя: разве грубейший рай для избранных – с «Бентли» и элитными унитазами – не воплощен теми, для кого был так отвратителен тот, в массах страждущих и униженных взращенный, иной хилиазм, в котором заявлялись, а в чем-то даже реализовывались и принцип равенства, и принцип «не хлебом единым»? Это что, были не христианские принципы? Ах да, забыл... Эти принципы утверждались с помощью насилия... А христианство как себя утверждало? Да и вообще – есть, увы, трагически нерешенная проблема соотношения развития и насилия.

Тянуть человечество наверх или толкать его вниз? Вот основной вопрос. И из него следуют все остальные. Например, если вниз оно, человечество это, может двигаться безнасильственно (демократически, как это теперь называется), то безнасильственность легитимирует нисходящий характер движения? А если в силу определенных исторических причин тянуть наверх можно только насильственно (авторитарно то бишь), то что? То тянуть наверх не надо?

Я ничего в данном случае не утверждаю. Я вопросы задаю. И, согласитесь, в нынешней нашей ситуации вопросы эти не лишены актуальности.

Голодный человек не должен мечтать о том, что булки вырастут на деревьях. Это грубо и недостойно. А рассуждать, причмокивая, в полуголодной стране о бутылках вина по тридцать тысяч евро – это нормально? Заостряю вопрос до предела: не означает ли запрет на построение рая на земле карт-бланш на построение ада на земле? Причем с опорой на весьма тяготеющую к подобному аду прорву?

И то ведь: если НАД жизнью нет судьи, то ПОД жизнью обнажается Бездна. Нет судьи НАД Эго? Сразу появляется Оно, Тень, Тьма... Царица Смерти... Снежная королева, тварь хищная...

И что же? Это метафизическое «ПОД» надо поселить в христианстве?

Рассмотрим христианство как институт (то есть форму) и как идею (то есть содержание). Идея христианства в том, чтобы противопоставить Смерти, духу мертвому дух живой.

Предположим, что в институт, который сформировался ради воплощения идеи такого противопоставления, поселяют это самое «ПОД», то есть идею смерти, идею мертвого духа.

С чем мы тогда имеем дело? С формой, которая воюет с собственным содержанием. То есть с превращенной формой.

А что такое перестройка? Разрыв формы и содержания, внедрение в форму, оторванную от своего содержания, некоего Антисодержания, организация войны формы, наделенной Антисодержанием, с тем содержанием, от которого форма отчуждена.

Почему бы творцам «перестройки–2» не превратить в вышеуказанном смысле уже не коммунистическую, как в ходе «перестройки–1», а христианскую форму? А как иначе осуществить «перестройку–2»?