Словотворчество и звукопись в поэзии Хлебникова

Велимир Хлебников (настоящее имя Виктор Владимирович Хлебников)

1885 —1922

Хлебников — родоначальник русского футуризма (группа «будетлян»). Создатель утопического общества Председателей Земного Шара (1916).

Реформатор поэтического языка (эксперименты в области словотворчества, зауми, «звездного языка»). Пацифистская поэма о 1-й мировой войне «Война в мышеловке» (1919), монументальные революционные поэмы (1920-1922) «Ладомир».

Отголоски Хлебникова слышатся и в современной поэзии.

Хлебников учился на физико-математическом факультете, в 1911 отчислен за неуплату. Оставил все ради занятий литературой.

Начинается дружба с Бурлюками, Хлебников участвует в выпуске «Пощечины общественному вкусу».

Хлебников никогда не был эстетом слова. Для него важна задача найти звуковой эквивалент внутреннему смыслу стихов, превратить бытовое слово в поэтическое. Звуки для него изначально осмыслены.

Хлебников уподобляет язык геометрии Евклида. Внимание к словообразованию. Создает новый поэтический лексикон.

Желание «свободно плавить славянские слова»: вскоре Хлебников стремиться создать мировой звездный язык будущего.

Футуристы считали, что они совершили революцию поэтической формы. Хлебников и близок к футуристам, и далек от них.

Урбанизм футуристов был чужд Хлебникову, для него важно словотворчество. Хлебников придумывал кучу слов.

Маяковский считал, что Хлебников – поэт для поэта. Хлебников исповедует идею мирового языка, в основе всех языков лежит единый праязык. А еще у каждого звука имеется собственный цвет.

Хлебников ждет и приветствует революцию (освобождение от войны, создание нового государства, где могут осуществиться все его безумные проекты). Но Хлебникову не нравятся насилия и террор, творимые революцией. Он понимает, что стал не нужным, и утопия об общем языке вообще никого не колышет, тем более советскую власть.

Хлебников - чудак, который не смог ужиться с современностью. Рано умирает в нищете, забытый и заброшенный.

Известен ранний ориентир Хлебникова — это Лобачевский. Ему поэт обязан и своими начатками «воображаемой филологии»:

это «самовитое слово», идея «внутреннего склонения слов», «право словотворчества»..

В 18 лет Хлебникова арестовали за участие в демонстрации студентов. Месяц он провел в тюрьме. Хотя в феврале его увольняют, осенью 1904 г. он снова студент, теперь уже естественного отделения. Выступления

поэта в «Студии импрессионистов» и «Садке судей» (1910). Программные «Заклятие смехом» с его словотворческим экспериментом, «Зверинец» были замечены критикой. Знаменитый «Зверинец» замечателен смелыми связями верований с видами, опытом объединения человеческого и природного хронотопов, соположением и взаимодействием образов зверей, птиц и людей.

В периодизации хлебниковского творчества мы уже можем установить два «момента», две «точки»:

1. 1904—1905 — «герценовская клятва» в Бурмакине как знак начала «осады времени» и четкого «самостоянья»; ср

2. 1908—1910 — вхождение в литературно-художественный мир и рост круга знакомств; первые публикации и быстрый уход от

влияния учителей: Сологуба, Метерлинка, Иванова и Кузмина, Ремизова, Городецкого, а также Блока; конфликт с «Аполлоном», сближение с кубофутуристами.

Любое слово, по Хлебникову,—

это не просто готовый общеязыковой итог того, что было выращено культурой общества, но и орудие, средство преобразования уже наличных слов.

Образы-понятия «самовитого слова» и единого языка для всех землян поэт будет уточнять до последних дней своей жизни.

Предвоенные годы кажутся целиком заполненными выступлениями Хлебникова в одной команде с друзьями по «Гилее» и

близкими ей художниками. Но он контактировал и со всеми теми, кто был готов помочь ему с публикациями.

Кое-что он напечатал, благодаря активности Крученых-издателя, вне общих сборников футуристов: поэму «Игра в аду» (1912).

Летом 1913 г. обсуждалась идея театра «Будетлянин». Хлебников, хотя и не был на посвященной этому встрече Крученых, Малевича и Матюшина под Петербургом, живо откликнулся на замысел

Вскоре после февраля 1917 г. Хлебников пишет (в двух редакциях) «Воззвание Председателей земного шара». Его смысл в

стремлении создать сообщество деятелей различных наций и культур, понимающих, что без противостояния общин времени государствам прошлого» цель — «научно построенное человечество» и «высокие начала против денег» - недостижима и люди будут «трещать на челюстях» любого «государства пространства».

Фразеология «Воззвания» насквозь метафорична и эпатажна. Пафос напоминает пафос «Пощечины общественному вкусу».

На отречение Николая II поэт откликнулся стихотворением «Народ поднял верховный жезел...».

«Предсказание» 1912 г. о падении государства в 1917-м сам поэт назвал «блестящим успехом».

«Центром» творчества у него постоянно оказывался тот текст, над которым он здесь и сейчас работал. «

Харьковский период — это канун величайшего, в понимании автора, открытия им «основного закона времени», канун, но не

сам перелом, определившийся в Баку (конец 1920 г.) и немедленно приведший к торжеству новой интонации; новому верлибру, новым связям и пропорциям между кругом «вечных» вопросов поэта к мирозданию и истории.

Невозможность для Хлебникова так увлечься учеными осадами времени и слова, чтобы выключиться из современности.

Речь идет о «принятии Октября». Поэт «принял» и Февраль, и Октябрь. С 1918 г. — активно сотрудничал с Советами.

По «Ладомиру», именно «будетляне» хранили «дней Носарязажженный порох» — высокий смысл «первого блина», что вышел

«комом» в 1905 г. (как сказано в стихотворении «1905»). Поэт не отстраняет свои образы «красных будетлян».

Имени Ленина в «Ладомире» нет, но это ему адресованы финальная оппозиция мела и любви, а посреди поэмы образ города-коня: он, «меловой», «зажег огниво»,— и вот «жует железные удила» на «стезе железной» из ленинского

монолога в поэме «Ночь в окопе».

«Кузнечик»

Крылышкуя золотописьмом

Тончайших жил,

Кузнечик в кузов пуза уложил

Прибрежных много трав и вер.

"Пинь, пинь, пинь!" - тарарахнул зинзивер.

О, лебедиво!

О, озари!

«Там, где жили свиристели»

Там, где жили свиристели,

Где качались тихо ели,

Пролетели, улетели

Стая легких времирей.

Где шумели тихо ели,

Где поюны крик пропели,

Пролетели, улетели

Стая легких времирей.

В беспорядке диком теней,

Где, как морок старых дней,

Закружились, зазвенели

Стая легких времирей.

Стая легких времирей!

Ты поюнна и вабна,

Душу ты пьянишь, как струны,

В сердце входишь, как волна!

Ну же, звонкие поюны,

Славу легких времирей!

«Бобэоби пелись губы»

Бобэоби пелись губы,

Вээоми пелись взоры,

Пиээо пелись брови,

Лиэээй - пелся облик,

Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.

Так на холсте каких-то соответствий

Вне протяжения жило Лицо.

«Заклятие смехом»

О, рассмейтесь, смехачи!

О, засмейтесь, смехачи!

Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,

О, засмейтесь усмеяльно!

О, рассмешищ надсмеяльных - смех усмейных смехачей!

О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!

Смейево, смейево!

Усмей, осмей, смешики, смешики!

Смеюнчики, смеюнчики.

О, рассмейтесь, смехачи!

О, засмейтесь, смехачи!

«Числа» 1912

Я всматриваюсь в вас, о, числа,

И вы мне видитесь одетыми в звери, в их шкурах,

Рукой опирающимися на вырванные дубы.

Вы даруете единство между змееобразным

движением

Хребта вселенной и пляской коромысла,

Вы позволяете понимать века, как быстрого

‎хохота зубы.

Мои сейчас вещеобразно разверзлися зеницы

Узнать, что будет Я, когда делимое его — единица.

«Гонимый – кем, почем я знаю» 1912

Гонимый — кем, почем я знаю?

Вопросом: поцелуев в жизни сколько?

Румынкой, дочерью Дуная,

Иль песнью лет про прелесть польки,—

Бегу в леса, ущелья, пропасти

И там живу сквозь птичий гам,

Как снежный сноп, сияют лопасти

Крыла, сверкавшего врагам.

Судеб виднеются колеса,

С ужасным сонным людям свистом

И я, как камень неба, несся

Путем не нашим и огнистым.

Люди изумленно изменяли лица,

Когда я падал у зари.

Одни просили удалиться,

А те молили: озари.

Над юга степью, где волы

Качают черные рога,

Туда, на север, где стволы

Поют, как с струнами дуга,

С венком из молний белый чорт

Летел, крутя власы бородки:

Он слышит вой власатых морд

И слышит бой в сковородки.

Он говорил: «Я белый ворон, я одинок,

Но всё — и черную сомнений ношу

И белой молнии венок —

Я за один лишь призрак брошу

Взлететь в страну из серебра,

Стать звонким вестником добра».

У колодца расколоться

Так хотела бы вода,

Чтоб в болотце с позолотцей

Отразились повода.

Мчась, как узкая змея,

Так хотела бы струя,

Так хотела бы водица

Убегать и расходиться,

Чтоб, ценой работы добыты,

Зеленее стали чёботы,

Черноглазыя, ея.

Шопот, ропот, неги стон,

Краска темная стыда.

Окна, избы с трех сторон,

Воют сытые стада.

В коромысле есть цветочек,

А на речке синей челн.

«На, возьми другой платочек,

Кошелек мой туго полн».—

«Кто он, кто он, что он хочет?

Руки дики и грубы!

Надо мною ли хохочет

Близко тятькиной избы?

Или? или я отвечу

Чернооку молодцу,

О сомнений быстрых вече,

Что пожалуюсь отцу?»

Ах, юдоль моя гореть!

Но зачем устами ищем

Пыль, гонимую кладбищем,

Знойным пламенем стереть?

И в этот миг к пределам горшим

Летел я, сумрачный, как коршун.

Воззреньем старческим глядя на вид земных шумих,

Тогда в тот миг увидел их.

«Усадьба ночью, чингисхань»

Усадьба ночью, чингисхань!

Шумите, синие березы.

Заря ночная, заратустрь!

А небо синее, моцарть!

И, сумрак облака, будь Гойя!

Ты ночью, облако, роопсь!

Но смерч улыбок пролетел лишь,

Когтями криков хохоча,

Тогда я видел палача

И озирал ночную, смел, тишь.

И вас я вызвал, смелоликих,

Вернул утопленниц из рек.

"Их незабудка громче крика",-

Ночному парусу изрек.

Еще плеснула сутки ось,

Идет вечерняя громада.

Мне снилась девушка-лосось

В волнах ночного водопада.

Пусть сосны бурей омамаены

И тучи движутся Батыя,

Идут слова, молчаний Каины, -

И эти падают святые.

И тяжкой походкой на каменный бал

С дружиною шел голубой Газдрубал.

«Годы, люди и народы»

Годы, люди и народы

Убегают навсегда,

Как текучая вода.

В гибком зеркале природы

Звезды - невод, рыбы - мы,

Боги - призраки у тьмы.