Художественное своеобразие поэзии Волошина

Максимилиан Александрович Волошин

1877 – 1932

Особое место в панораме русского символизма занимает фигура Волошина. Преданный символистскому идеалу «жизнетворчества», один из видных сотрудников брюсовских «Весов», Волошин однако не был человеком школы.

Волошин «воспринимал свою связь с символистским движением как свободный творческий союз, не регламентирующий его литературного поведения». Рубежом в творческой судьбе Волошина стала российская трагедия Октября 1917 г. и гражданской войны. Поэт для немногих, эстет, чьи изысканные строфы запечатлели чудеса европейского искусства и своеобразную

прелесть крымской земли, Волошин обрел иные пути. Отказавшись покинуть Россию и ощутив как свою участь народа в тяжких испытаниях русской «усобицы», он вырос в поэта-гражданина, сказавшего о происходящем свое гневное, пророчески страстное слово

Волошинская политическая лирика конца 1910—1920-х годов, ставшая одной из вершин гражданственной поэзии XX в.,

была под запретом в советские времена.

Кириенко-Волошин родился в Киеве в семье судейского чиновника, чьи предки вышли из Запорожской сечи. После ранней смерти отца (в 1881 г.) остался на попечении матери. Детство и отрочество будущего поэта прошли в Таганроге, Москве, Крыму. Гимназистом в Феодосии он впервые напечатал стихи. Путь к европейской образованности начался для него в Париже

— в общении с литературно-артистической средой, занятиях в Сорбонне, Лувре, в путешествиях (нередко пешеходных) по странам Европы. Вместе с тем, в странствиях будущего поэта с Западом соседствовал Восток. В 1900 г. Волошин побывал в Средней Азии.

1900-й год Волошин назовет «годом духовного рождения» также потому, что именно тогда познакомился с произведениями Ницше и Соловьева, что помогло «переоценке ценностей».

Деля в первые годы века свое время между Парижем и российскими столицами, Волошин стал свидетелем «кровавого воскресенья» в Петербурге. Случившееся он прозорливо назовет «мистическим прологом великой народной трагедии». Об этом — и строфы «Предвестий», написанные 9 января 1905.В статье «Пророки и мстители» (появившейся в ноябре 1906 г. в журнале «Перевал») «дыхание ужаса революции» напомнит автору об апокалиптических пророчествах о конце света.

Волошин увидит в революциях прежде всего явление кризиса духовного. Поэт приходит к неприятию самой идеи насильственного достижения социальной справедливости. Статью завершил стихотворный монолог «ангела мщенья», пророчившего народу русскому «кровь за кровь без меры». Монолог был напечатан в 1906 г. и в запрещенном

в России парижском антисамодержавном журнале Амфитеатрова «Красное Знамя».

Середина 1900-х годов — время становления Волошина-поэта. Считавший своими русскими учителями в искусстве стиха Бальмонта и Иванова, он был больше обязан последнему. С Бальмонтом- стихотворцем, знакомство с которым перешло в дружбу, сближал культ «впечатления», увлеченность приемами импрессионистского письма. Но опосредованность

самовыражения властью «идеи» и культурного предания роднила с Ивановым, как и прочный круг духовных ценностей, приверженность миру эллинской античности.

Сдвиг от «бальмонтовского» к «ивановскому» сказался в первом сборнике Волошина «Стихотворения МСМ—МСМХ», вышедшем в московском издательстве «Гриф» в 1910 г. В открывшем его разделе «Годы странствий» преобладали беглые зарисовки увиденного в потоке красок, ритмов, форм («На форуме», цикл «Париж» и др). Характерно прозвучавшее в стихотворении 1904 г. кредо автора, художника-импрессиониста, упоенного многоцветьем картины мира:

Всё видеть, всё понять, всё знать, всё пережить,

Все формы, все цвета вобрать в себя глазами,

Пройти по всей земле горящими ступнями,

Всё воспринять и снова воплотить.

К искусству парнасского типа восходит существенная для поэтики Волошина ориентация на зрительное восприятие. Его тексты

отличает господство изобразительного начала, прежде всего, передача формы и цвета, «пластики».

Облик крымской земли, где Волошину виделись тени древней

Эллады,— той восточной части полуострова, что называлась Киммерией, был запечатлен им в слове раньше, чем в

краске. Таковы проникновенные строфы цикла «Киммерийские сумерки» (1907), украсившие первый сборник. Сквозной мотив покрывшей крымские предгорья «седой полыни», «желчи» закатов, «горькой соли» волн — иносказания печали от разлуки с любимой. Стихи о Киммерии — одна из вершин волошинской лирики; эмоции современной души, слитые с древним преданием и освященные «гением места», воплощены здесь с редким совершенством стиха.

Циклы, которые объединит вторая (неизданная) книга поэта — обращенная к Дмитриевой любовная лирика «Блужданий», пейзажи «Киммерийской весны»— являли примеры блестящего владения формой, богатства метафорики, строфические изыски.

В стихах первых военных лет (вошли в сборник «В год пылающего мира» 1915) пацифистские настроения и мистическое восприятие катастрофы были усилены антропософскими влияниями: начало войны поэт встретил в Швейцарии, в кругу съехавшихся из разных стран приверженцев Штейнера.

В шести новых стихотворениях о Париже Волошин скорее эстет, любующийся великим городом в дымке истории, чем выразитель его нынешних бед. Как вселенская катастрофа война осознается в стихах, обращенных к Белому, здесь встают образы Апокалипсиса, видений Страшного суда и Второго пришествия, возникает фольклорный мотив кровавого сева, изранившего землю («Посев»).

Идея всечеловеческого братства определит поведение поэта и в первые послеоктябрьские годы. В стихах 1915 г. трагический образ вовлеченной в войну России, причитающей «голосом бабьим Над трупами сыновей», во многом навеян Некрасовым, славянофилами, Тютчевым. Страна видится Волошину «в лике рабьем». Гражданственный пафос, открытая публицистичность, впервые проявившиеся в стихах о 1905 г. и усилившиеся «в год пылающего мира», станут преобладающими в десятилетие, начатое событиями Октябрьской «смуты».

С 1917 г. «вселенское» и «родное» меняются в сознании Волошина местами, теперь его мысль и слово всецело обращены к России. Иным становится и выбор знаков: метафоры, отсылающие ко временам Французской революции, иссякают; усиливаются мотивы национального прошлого, аллюзии текстов Достоевского. Образы «Бесов», «Подростка», эпилога «Преступления и наказания» возникают во многих стихотворениях рубежа 1917—1918 годов.

Все чаще обращается Волошин к страницам отечественной истории, соотнося ее с настоящим. Размах реминисценций велик —

от скифов причерноморского «дикого поля» до последних российских самодержцев.

Присущие волошинской стихотворной публицистике страстная убеждённость, энергия мысли, экспрессия слова покоряли.

Среди стихов, ходивших во множестве списков, звучавших в авторских выступлениях, особенно известной стала тогда «Святая

Русь». Даже эта — «бездомная, гулящая, хмельная», «во Христе юродивая Русь» — стоит низкого поклона поэта и его благословения. О том же — пронзительные строфы «Руси гулящей» (1923); начатой (в одном из вариантов) эпиграфом из Тютчева «В Россию можно только верить», стихотворение завершилось словами о неразрывной связи с попранной родиной:

Разве можно такую оставить

Отчураться, избыть, позабыть?

Ни молитвой ее не проплавить,

Ни любовью не растопить...

Волошин стремился содействовать в годы гражданской войны сохранению ценностей науки и культуры. Он участвовал в работе крымских органов народного образования, охраны памятников искусства и частных библиотек, комиссии помощи ученым, читал лекции в Народном университете Севастополя.

Наиболее близка была дару поэта стихия открытого лиризма; ориентированная на восприятие слушателя, волошинская «одическая» поэзия возвращала жанру давнюю возможность содержания обличительного. Голос поэта — осуждая, негодуя, сострадая — становился в годину бед гласом народным. Волошинское слово оказалось особенно мудрым, прозорливым, властным.

У позднего Волошина канонические размеры не раз оттеснит свободный стих как еще одно средство усилить эмоционально-

смысловую выразительность речи, приблизить ее к слушателю. Риторичность слова, его пылкая экспрессия порой уступают сухой протокольной записи происходящего; таково, например, изображение «распорядка» работы карателей, деловито вершащих массовые казни

Особое выражение предоктябрьская эпоха нашла в поэзии Волошина, организационно не связавшего себя ни с какими литературными группировками. В начале творческого пути Волошин примыкал к символистам, печатался в символистских журналах «Весы», «Золотое руно», сотрудничал с акмеистами в «Аполлоне». Начало века было для Волошина периодом становления его как поэта и художника.

Одна из основных тем их - «просторы всех веков и стран»; лирический герой Волошина - «странник и поэт, мечтатель и прохожий». Особое место в лирике Волошина занимают стихи, написанные поэтом во время путешествий по горам Восточного Крыма. В мыслях Волошина органически слились темы природы, истории с темой человека. О неразрывном единстве творческого и человеческого «Я» с любимой поэтом восточно-крымской землей говорится во многих его стихах того времени. Поэзия раннего Волошина в основном носила описательно-созерцательный характер. Это была лирика раздумий над жизнью человечества, над судьбами ушедших культур. По стилю лирика Волошина 1910-х годов была импрессионистической. Его лирический герой сосредоточен на своем внутреннем мире, в «блужданиях» своего духа. Волошин в те годы все-таки испытал влияние поэтического стиля символистов, в котором много туманной изысканности поэтических образов, таинственной неопределенности, недосказанности, музыкальной напевности стиха. Поэтические интонации Брюсова, Блока, влияние философской лирики В. Соловьева чувствуются во многих стихах Волошина.

Огромное воздействие на Волошина оказала революция 1905-1907. Он был в Петербурге 9 января и видел войска на Невском, оказался свидетелем расстрела безоружных людей. Для него девятое января знаменовало крах идеи самодержавия. Война самодержавия с народом на всю жизнь оставила след в душе поэта. Реальные события первой русской революции отразились в творчестве Волошина неоднозначно. В его сознании они как бы включали опыт прошлых веков, вызывали философские раздумья, тайные «прозрения», отражаясь сквозь призму сложного, подчас причудливого мира души поэта. Именно в годы революции сформировалось отрицательное отношение поэта ко всякому насилию человека над человеком, бунтарское свободолюбие, пророческая дальнозоркость и характерная для него, не раз проявлявшаяся социальная близорукость. В годы реакции Волошин обнаруживает интерес к буддизму, теософии, оккультным знаниям. Впоследствии поэт назовет свои духовные искания того времени «блужданиями духа». Поэтому лирический герой многих стихов его - «прохожий, близкий всем, всему чужой». Теософия - религиозно-мистическое учение о единении человеческой души с божеством и о возможности непосредственного общения с потусторонним миром. Но при этом Волошин продолжает раздумывать о судьбах революции; мысль о неизбежности новой революции не покидает его. Творчество Волошина 1910-х годов отразило настроения той части честной русской интеллигенции, которая, замкнувшись в отвлеченных, книжных представлениях о жизни, опираясь подчас на эмоциональное восприятие происходящего, испытала на определенном этапе развития острой классовой борьбы чувство неуверенности, растерянности перед реальностью опрокинувшей ее абстрактно-гуманистическое восприятие жизни. События Октября 1917года заставили Волошина многое пересмотреть в своей общественной позиции и во взглядах на искусство. Чуждавшийся тем политических, современных, избравший в 1910-е годы позицию наблюдателя жизни, Волошин теперь раздумывает о позиции художника, долге, проблемах поэзии. Эти мысли, переживания поэта отражены в стихах 1918-1919 гг., объединенных Волошиным под названием «Пути России». Но политические темы поэт разрабатывает опосредованно, через исторические аналогии из стихийно-народных движений Разина и Пугачева.

Главные черты символизма:

Возродить культуру стиха.

Проповедовать культ красоты свободного самовыражения (образ-символ).

Ведущая роль интуиции.

Повышенное внимание.

Философская тематика.

 

«В вагоне» 1901

Снова дорога. И с силой магической

Всё это: вновь охватило меня:

Грохот, носильщики, свет электрический,

Крики, прощанья, свистки, суетня...

Снова вагоны едва освещенные,

Тусклые пятна теней,

Лица склоненные Спящих людей.

Мерный, вечный, Бесконечный,

Однотонный Шум колес.

Шепот сонный В мир бездонный

Мысль унес...

Жизнь... работа... Где-то, кто-то

Вечно что-то Всё стучит.

Ти-та... то-та... Вечно что-то

Мысли сонной Говорит.

Так вот в ушах и долбит, и стучит это:

Ти-та-та... та-та-та... та-та-та... ти-та-та...

Мысли с рыданьями ветра сплетаются,

Поезд гремит, перегнать их старается...

Чудится, еду в России я...

Тысячи верст впереди.

Ночь неприютная, темная.

Станция в поле... Огни ее -

Глазки усталые, томные

Шепчут: "Иди..."

Страх это? Горе? Раздумье? Иль что ж это?

Новое близится, старое прожито.

Прожито - отжито. Вынуто - выпито...

Ти-та-та... та-та-та... та-та-та... ти-та-та...

Чудится степь бесконечная...

Поезд по степи идет.

В вихре рыданий и стонов

Слышится песенка вечная.

Скользкие стены вагонов

Дождик сечет.

Песенкой этой всё в жизни кончается,

Ею же новое вновь начинается,

И бесконечно звучит и стучит это:

Ти-та-та... та-та-та... та-та-та... ти-та-та...

Странником вечным В пути бесконечном

Странствуя целые годы, Вечно стремлюсь я,

Верую в счастье, И лишь в ненастье

В шуме ночной непогоды

Веет далекою Русью.

Мысли с рыданьями ветра сплетаются,

С шумом колес однотонным сливаются.

И безнадежно звучит и стучит это:

Ти-та-та... та-та-та... та-та-та... ти-та-та...

 

«Кастаньеты» 1901

Из страны, где солнца свет

Льётся с неба жгуч и ярок,

Я привёз себе в подарок

Пару звонких кастаньет.

Беспокойны, говорливы,

Отбивая звонкий стих, —

Из груди сухой оливы

Сталью вырезали их.

Щедро лентами одеты

С этой южной пестротой:

В них живёт испанский зной,

В них сокрыт кусочек света.

И когда Париж огромный

Весь оденется в туман,

В мутный вечер, на диван

Лягу я в мансарде тёмной,

И напомнят мне оне

И волны морской извивы,

И дрожащий луч на дне,

И узлистый ствол оливы,

Вечер в комнате простой,

Силуэт седой колдуньи,

И красавицы плясуньи

Стан и гибкий и живой,

Танец быстрый, голос звонкий,

Грациозный и простой,

С этой южной, с этой тонкой

Стрекозиной красотой.

И танцоры идут в ряд,

Облитые красным светом,

И гитары говорят

В такт трескучим кастаньетам,

Словно щёлканье цикад

В жгучий полдень жарким летом.

 

«Париж»

Перепутал карты я пасьянса,

Ключ иссяк, и русло пусто ныне.

Взор пленён садами Иль-де-Франса,

А душа тоскует по пустыне.

Бродит осень парками Версаля,

Вся закатным заревом объята…

Мне же снятся рыцари Грааля

На скалах суровых Монсальвата.

Мне, Париж, желанна и знакома

Власть забвенья, хмель твоей отравы!

Ах! В душе — пустыня Меганома,

Зной, и камни, и сухие травы…

 

«Над зыбкой рябью вот встает из глубины»

Над зыбкой рябью вод встает из глубины

Пустынный кряж земли: хребты скалистых гребней,

Обрывы черные, потоки красных щебней —

Пределы скорбные незнаемой страны.

Я вижу грустные, торжественные сны —

Заливы гулкие земли глухой и древней,

Где в поздних сумерках грустнее и напевней

Звучат пустынные гекзаметры волны.

И парус в темноте, скользя по бездорожью,

Трепещет древнею, таинственною дрожью

Ветров тоскующих и дышащих зыбей.

Путем назначенным дерзанья и возмездья

Стремит мою ладью глухая дрожь морей,

И в небе теплятся лампады Семизвездья.

«Святая Русь»

Суздаль да Москва не для тебя ли

По уделам землю собирали

Да тугую золотом суму?

В рундуках приданое копили

И тебя невестою растили

В расписном да тесном терему?

Не тебе ли на речных истока

Плотник-Царь построил дом широко —

Окнами на пять земных морей?

Из невест красой да силойбранной

Не была ль ты самою желанной

Для заморских княжих сыновей?

Но тебе сыздетства были любы —

По лесам глубоких скитов срубы,

По степям кочевья без дорог,

Вольные раздолья да вериги,

Самозванцы, воры да расстриги,

Соловьиный посвист да острог.

Быть царёвой ты не захотела —

Уж такое подвернулось дело:

Враг шептал: развей да расточи,

Ты отдай казну свою богатым,

Власть — холопам, силу — супостатам,

Смердам — честь, изменникам — ключи.

Поддалась лихому подговору,

Отдалась разбойнику и вору,

Подожгла посады и хлеба,

Разорила древнее жилище

И пошла поруганной и нищей

И рабой последнего раба.

Я ль в тебя посмею бросить камень?

Осужу ль страстной и буйный пламень?

В грязь лицом тебе ль не поклонюсь,

След босой ноги благословляя,

Ты — бездомная, гулящая, хмельная,

Во Христе юродивая Русь!

«На дне преисподней»

С каждым днём всё диче и всё глуше

Мертвенная цепенеет ночь.

Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит:

Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.

Тёмен жребий русского поэта:

Неисповедимый рок ведёт

Пушкина под дуло пистолета,

Достоевского на эшафот.

Может быть, такой же жребий выну,

Горькая детоубийца — Русь!

И на дне твоих подвалов сгину,

Иль в кровавой луже поскользнусь,

Но твоей Голгофы не покину,

От твоих могил не отрекусь.

Доконает голод или злоба,

Но судьбы не изберу иной:

Умирать, так умирать с тобой,

И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!