Романтическое и экзотическое в поэзии Гумилева

Николай Степанович Гумилёв

1886 – 1921

В 1905 г. он опубликовал небольшой сборник стихов «Путь конквистадоров»; в 1908 г. выходит второй сборник поэта – «Романтические цветы»; в 1910-м – «Жемчуга», книга, принесшая Гумилеву известность. Она была посвящена Брюсову. Стихи, вошедшие в этот сборник, обнаруживали явное влияние тем и стиля брюсовской поэзии. Но, в отличие от стихов Брюсова, на них лежит печать стилизации, нарочитой декоративной экзотики («Капитаны»). «Живет в мире воображаемом и почти призрачном. Он как-то чуждается современности».

Гумилев разорвал всякие связи своих героев – «воинов», «капитанов», «конквистадоров» – с современностью, эстетизировал их безразличие к общественным ценностям. В стихотворении с характерным названием «Современность» (из цикла «Чужое небо») Гумилев так выразил свое восприятие современности: «Может быть, мне совсем и не надо героя…»

Имея в виду прежде всего Гумилева, Блок писал об акмеистах, что они «не имеют и не желают иметь тени представления о русской жизни и о жизни мира вообще». Свой эстетический идеал Гумилев декларировал в сонете «Дон Жуан»: Моя мечта надменна и проста: Схватить весло, поставить ногу в стремя И обмануть медлительное время, Всегда лобзая новые уста...»

Империалистическая война побудила Гумилева обратиться к теме исторической действительности. В его поэзии зазвучала тема России, но официальной, государственной, монархической. Он воспевает войну, героизируя ее как освободительную, народную. В первый же месяц войны Гумилев вступает вольноопределяющимся в лейб-гвардии уланский полк и направляется в действующую армию. Как специальный военный корреспондент в 1915 г. в «Биржевых ведомостях» он печатает «Записки кавалериста», в которых пишет о войне как деле справедливом и благородном.

В то же время в предощущении распада всей системы русского государственного быта его поэзию пронизывают пессимистические мотивы. О революции Гумилев не писал – в этом была его политическая позиция. Но не акмеистическим бесстрастием к общественной жизни отмечены теперь его стихи, а каким-то надломом души. В сборнике «Огненный столп» (1921) нет ни романтической бравады, ни напускного оптимизма. Они полны мрачной символики, туманных намеков, предощущений непоправимой гибели. Начав с преодоления символизма, Гумилев вернулся к типично символистской символике: «Заблудившийся трамвай». Это стихотворение наиболее характерно для настроений Гумилева того времени. Образ трамвая, сошедшего с пути,– это сама жизнь, сошедшая с рельсов, дань, в которой происходит непонятное и странное.

С точки зрения поэтического мастерства стихи «Огненного столпа» – самые совершенные в творчестве Гумилева. Они исполнены подлинного чувства, глубоко драматического переживания поэтом своей судьбы, трагических предощущений.

В 1921 г. Гумилев был арестован по обвинению в участии в заговоре контрреволюционной Петроградской боевой организации, возглавляемой сенатором Таганцевым, и расстрелян.

Герои поэзии Н. Гумилева

Гумилев и сам жил иным измерением, уходил в романтический мир мечты. Такая отстраненность от жестокой предреволюционной реальности помогала поэту творить в сфере прекрасного, видеть красоту и мечтать о новой жизни. Герой Гумилева не просто бежит от действительности, он рвется завоевывать свой мир мечты. Романтизм Гумилева –активный, действенный. Его герой – человек воли.

Показательным в этом отношении является стихотворение «Я конквистадор в панцире железном…». Образ конквистадора символизирует странствующего рыцаря, первооткрывателя заморских стран и их завоевателя. В стихотворении много романтических штампов: «по пропастям и безднам», «я сам мечту свою создам», «я пропастям и бурям вечный брат». Вместе с тем образ конквистадора – новый. Он утверждает героическое начало в человеке. В стихотворении по-новому осмысляются и сами романтические символы: символ звезды овеществляется («Я весело преследую звезду…»). Поэт утверждает идею достижения идеала: «И верю, я любовь свою найду…». За самыми разными влияниями различим собственный авторский голос. Уже в этой первой книге появляется постоянный лирический герой Гумилёва — завоеватель, странник, мудрец, солдат, который доверчиво и радостно познаёт мир. Этот герой противостоит и современности с её будничностью.

Мечта Гумилева не была бесплодной фантазией. Поэт активно ищет опору своим грезам. Если сначала экзотические страны были для него лишь предметом литературных обращений, то вскоре он воплощает свое желание увидеть Африку. И в стихах той поры основным является мотив воли, мотив первооткрытия и силы.

Лирический герой стремится обратить внимание на необычные стороны действительности, известные ему. Но это не удается. Слишком глубоко противоречие между яркостью мира и состоянием души, у которой не осталось способности радоваться. Поэт развивает мотив несоответствия красоты жизни и уныния в душе человека: Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя».

Героический характер натуры поэта звал его в неизведанные края, звал на подвиг. Романтический мир выковывал в герое такие качества, как бесстрашие и отвага, чтобы хватило духа не просто увидеть красоту, но и отстоять ее право жить в душе человека. Главное для Гумилёва — смертельная тяга к опасности и новизне, вечный восторг перед неизведанным.

Начиная с “Жемчугов”, поэзия Гумилёва — попытка прорваться за видимое и вещественное. Плоть для лирического героя Гумилёва — тюрьма.

Примечательно стихотворение «Заблудившийся трамвай», это одно из любимейших стихотворений самого Гумилёва (в котором он предсказал свою казнь). Впервые здесь герой Гумилёва не путешественник-завоеватель, не победитель и даже не философ, стойко принимающий сыплющиеся на него несчастья, а потрясённый обилием смертей, измученный, потерявший всякую опору человек. Он словно заблудился в “бездне времён”, в лабиринтах преступлений и злодейств — и каждый переворот оборачивается потерей возлюбленной.

Романтическое и экзотическое в поэзии Гумилева

Романтическое: Романтические мотивы занимают центральное место в творчестве Гумилева. Его поэтический мир прошел свою эволюцию, однако Гумилев оставался романтиком, искателем приключений, мечтателем до конца жизни. Большинство его романтических произведений преисполнено патетикой и пафосом. Основными романтическими темами в литературе являются свобода + мотивы изгнания, заточения, темы любви, мотив бунта человека, борющейся с судьбой личности, противостояния слепому року. Тема одиночества постоянно присутствует в поэзии Гумилева. Для романтизма характерно центральное положение личности и рассмотрение ее в конфликте с миром и обществом. Мотив глубокого отчаяния мы встречаем в стихотворении «Дон Жуан», идеей которого становится то, что все наши жизни и мечты ничтожны.

Очень романтичным является ключевое стихотворение для всего творчества Гумилева «Волшебная скрипка», Стихотворение представляет собой обращение искушённого поэта к юному, знающему лишь о счастье творчества, не видя оборотной стороны медали. Эту оборотную сторону медали и показывает искушённый поэт. В образе скрипки перед нами предстаёт поэтическое дарование, которое является и смертельным заклятием и высшим блаженством. Лирический герой рассказывает юному поэту о том, что истинный поэт не имеет права на отдых, он всегда должен творить, а иначе бешеные волки в кровожадном исступленье В горло вцепятся зубами. Также он считает, что должен служить поэзии без надежды на признание, без надежды быть понятым. Настоящего поэта не пугает ничего. Он пойдёт своей дорогой и погибнет славной, страшной смертью скрипача.

В стихотворении «Она» основная тема – любви лирического героя. Любовь к женщине всегда загадочна и необъяснима. Повествование ведется от 1-го лица. Можно говорить о максимальном сближении автора и лирического героя.

Фантастичность. Стихотворение «Жираф» поражает читателя своей таинственностью и каким-то двойственным восприятием жизни и мира. С одной стороны, в настоящем «сегодня» лирический герой замечает грустный взгляд своего немого собеседника, который безмолвно слушает экзотическую сказку об «изысканном жирафе» в «тропических садах», а с другой стороны, читателя поражает изысканность, «грациозная стройность» волшебного животного — жирафа. Но внимательно вчитываясь в гумилевский поэтический текст, понимаешь, что и немой слушатель лирического героя, и «изысканный жираф» одиноки, хотя и живут совершенно в разных мирах. Лирический герои знает веселые сказки таинственных стран, но они вызывают у собеседницы лишь слезы, так как слишком долго жила она в реальном мире, слишком мало фантазировала, воображала и поэтому не в состоянии поверить в сказки. В стихотворении Гумилев выступает как поэт-мечтатель, поражающий читателя палитрой красок, звуков, используемых при описании гордого животного.

Экзотическое: Любовь к Африке, страсть к путешествиям, жажда приключений определили темы и мотивы творчества Гумилева, среди которых одним из ведущих является мотив экзотики. Экзотическая тема присутствует во всех книгах поэта. Первый сборник стихов «Путь конквистадоров», выпущенный Гумилевым в 1905 году, молодой поэт в последствии считал незрелым. Ему необходим был образ, и Гумилев, этот образ создал: образ конквистадора - завоевателя жизни, покорителя судьбы. Уже в этой книге стихов появились персонажи экзотические, неординарные: гордые короли и насмешливые тролли, заколдованные девы и бесстрашные рыцари.

Во втором сборнике поэта «Романтические цветы» (1908) Стихи эти - ответ на потребность человека в необычайном, не здешнем, уводящим от серой скуки повседневности. В этом сборнике Гумилев медленно сводит «поэзию по золотой лестнице символизма на землю, пытается насытить слово, уставшее от эфира и иносказаний предметностью, плотью и твердым смыслом».

Книга «Жемчуга» (1910) знаменует завершение первого периода творчества Гумилева. Это элегическое прощение с символизмом и романтическими декорациями ранних стихов. Здесь нет ничего надуманного, искусственного. В этом мире встречаются нам античные герои, как Одиссей, Агамемнон, исторические личности, как Данте, Дон Жуан, некоторые местности Земного шара, как степь Гоби, или Кастилия, или Анды, - но они стали новыми, неузнаваемыми.

В 1918 году вышел сборник Гумилева «Костер». Стихи в книге более земные по мысли и форме. Снова устремляется его мысль и к чужим странам. «Огненный столп» (1921) - лучший сборник поэта, в котором критика отметила совершенство формы, магию слов, сильные, бодрые мотивы, свежей, не надломленной, даже первобытной силы.

Экзотическая лирика Гумилева пестрит многообразием зрительных образов. Недаром Брюсов назвал Гумилева «поэтом зрительных картин, может быть не всегда умеющим сказать новое и неожиданное, но всегда умеющего избежать в своих стихах недостатков» за счет мастерского владения формой стиха.

В каждом из сборников поэта присутствует экзотическая тема, ведь экзотика и необычные герои всегда жили в душе Гумилева. Экзотическая тема, как и все творчество поэта, эволюционировала: от декоративных, многоцветных образов поэт пришел к философским размышлениям о мире и о себе, и экзотика стала в поздний период деятельности Гумилева фоном и средством передачи мыслей, порой трагических.

Заинтересованность поэта экзотическими странами, стремление воссоздать облик людей мужественного склада. Однако это является лишь внешним слоем смыслового построения творческой системы Гумилева. Гумилева тянуло к дальним странствиям не просто в силу исторических традиций, но и в силу определенной концепции исторического развития вселенной, которая постепенно сложилась у него с тем, чтобы с наибольшей полнотой проявиться в представлении о жизни.

Ранняя поэзия Гумилева представляет собою наиболее простую, наиболее очевидную форму того переживания действительности. Читая «Романтические цветы», мы видим, как часто в его поэзию проникают прямые упоминания магического делания и его субъектов. Уже самое первое стихотворение «Романтических цветов» в варианте 1908 г. представляет собою одну из вариаций на тему роковой любви, но все аксессуары действия впрямую названы магическими.

В сочетании с общим посвящением сборника «Анне Андреевне Горенко», стихотворение воспринимается как рассчитанное на то, чтобы произвести воздействие на его адресата посредством симпатической магии. Если обратить внимание на композиционное кольцо, охватывающее весь сборник, то мы обнаружим, что, начинаясь заклинанием, обращенным к любимой женщине, он завершается видением космогонического катаклизма.

И в терновом венке, под которым сочилася кровь,

Вышла тонкая девушка, нежная в синем сиянье,

И серебряным плугом упорную взрезала новь,

Сочетанья планет ей назначили имя: Страданье.

Это было спасенье.

«Царица беззаконий», любви которой добивается «юный маг», в последнем стихотворении сборника перевоплощается в тонкую и нежную девушку по имени «Страданье» и несет с собой не только разрешение любовного томления, но и спасение миру, оказавшемуся на грани гибели и застывшему в испуге ожидания.

Гумилев постепенно стал менять принципы творчества, заложенные в первом серьезном сборнике стихов. Не случайно в этом смысле неоднократное намерение его переименовать готовящийся сборник новых стихов. В мае 1908 г. он советуется с Брюсовым относительно издания книги под заглавием «Жемчуга». В конце года появляется новое заглавие, очень показательное: «Золотая магия». Однако в мае 1909 г. поэт возвращается к первоначальному проекту.

Вынесение в заглавие готовящейся книги слова «магия», на время показавшееся соблазнительным, при более зрелом размышлении оказывается отвергнутым, и наиболее естественной гипотезой выглядит предположение о том, что такое название слишком откровенно.

Слово «Жемчуга» и его контекстуальная расшифровка в опубликованной книге нисколько не менее насыщены тайным

смыслом, чем название «Золотая магия». Как уже довольно давно замечено исследователями, и название, и членение сборника на три раздела («Жемчуг черный», «Жемчуг серый» и «Жемчуг розовый» — при переиздании оно пропало) восходит к рассказу Гумилева «Скрипка Страдивариуса», где дьявол является композитору Паоло Белличини в таком виде: «Его обнаженные руки и ноги были перевиты нитями жемчуга серого, черного и розового». И не случайно этот дьявол представляется ему: «Это я научил его ритмом стиха преображать нищее слово, острым алмазом на слоновой кости вырезать фигуры людей и животных, создавать музыкальные инструменты и владеть ими». Дьявол играет мэтру Паоло начатую им мелодию, и, не в силах вынести ее сверхчеловеческого совершенства маэстро сходит с ума и уничтожает скрипку Страдивариуса, которой боялся дьявол.

Когда «Жемчуга» вышли в свет, Гумилев получил похвалы не только от всемерно одобрявшего его и ранее Брюсова, но

и от Вячеслава Иванова. И все-таки Гумилев остается неуверенным в том, что смысл его поэзии более или менее адекватно истолковывается читателями. Более всего вызывали сочувствие стихи откровенно экзотические и «романтические», первое место среди которых занимали «Капитаны». Однако разрыв между поэтическими устремлениями автора и читательским восприятием был очевиден и в случае «Капитанов». Цикл создавался Гумилевым в период бурного романа с Дмитриевой. Это могло бы не иметь особого значения, если бы не та особая аура мистицизма, перенесенного в повседневность, которую Дмитриева распространяла вокруг себя. В этом цикле Гумилева очевидно стремление показать читателю два одновременно существующих пространства, где явно доминирующим является второе, потустороннее, встреча с которым происходит лишь в редкие и особо отмеченные моменты здешнего бытия.

Истинное поэтическое разрешение новых своих задач Гумилеву удалось найти лишь в двух последних сборниках — «Костер» и

«Огненный столп». Гумилеву удалось наполнить свое слово не просто новым смыслом, но придать ему возможность развернуться в смысловое многообразие. «Память», открывающее сборник «Огненный столп». Центром стихотворения является строка: «Мы меняем души, нетела», дважды повторенная — в первой и последней строфе. Память, овеществленная и представленная в человеческом обличье, знакомит нынешнюю душу с теми ее предшественницами, которые прежде обитали в этом самом человеческом теле.Дух является повторением себя самого с плодами своих переживаний в прошлых воплощениях. И эта жизнь есть как быповторение прошлой жизни, и она приносит с собой то, что свершило для себя «духовное я» в предыдущей жизни».

Напряжение волевого начала, в «Памяти» овеществляемое лишь через оценки, даваемые предыдущим насельникам физического тела, достигает своего высшего предела в последнем стихотворении книги «Мои читатели».

В сиюминутной судьбе нынешнего человеческого воплощения уже господствует сам человек, обретающий свободу за счет осознанного выбора собственной судьбы и становящийся тем самым любезным вечности. Книга стихов, волею судьбы оказавшаяся в жизни Гумилева последней, скрепила своеобразным композиционным замком не только его земной путь,

но и всю судьбу, воспринимаемую в том свете, который сам он считал на протяжении всей своей земной жизни единственно соответствующим глубинному содержанию свершающегося с ним.

«Сонет»

Как конквистадор в панцире железном,

Я вышел в путь и весело иду,

То отдыхая в радостном саду,

То наклоняясь к пропастям и безднам.

Порою в небе смутном и беззвездном

Растет туман… но я смеюсь и жду,

И верю, как всегда, в мою звезду,

Я, конквистадор в панцире железном.

И если в этом мире не дано

Нам расковать последнее звено,

Пусть смерть приходит, я зову любую!

Я с нею буду биться до конца

И, может быть, рукою мертвеца

Я лилию добуду голубую.

 

«Умный дьявол»

Мой старый друг, мой верный Дьявол,

Пропел мне песенку одну:

"Всю ночь моряк в пучине плавал,

А на заре пошел ко дну.

Кругом вставали волны-стены,

Спадали, вспенивались вновь,

Пред ним неслась, белее пены,

Его великая любовь.

Он слышал зов, когда он плавал:

"О, верь мне, я не обману"...

Но помни,- молвил умный Дьявол,-

Он на заре пошел ко дну".

«Жираф»

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далёко, далёко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,

И шкуру его украшает волшебный узор,

С которым равняться осмелится только луна,

Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,

И бег его плавен, как радостный птичий полет.

Я знаю, что много чудесного видит земля,

Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказки таинственных стран

Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,

Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,

Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,

Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.

Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

«Волшебная скрипка»

Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,

Не проси об этом счастье, отравляющем миры,

Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,

Что такое темный ужас начинателя игры!

Тот, кто взял ее однажды в повелительные руки,

У того исчез навеки безмятежный свет очей,

Духи ада любят слушать эти царственные звуки,

Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.

Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,

Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,

И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,

И когда пылает запад и когда горит восток.

Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье,

И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, —

Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи

В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.

Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось все, что пело,

В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.

И тоскливый смертный холод обовьет, как тканью, тело,

И невеста зарыдает, и задумается друг.

Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!

Но я вижу — ты смеешься, эти взоры — два луча.

На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ

И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!

«В библиотеке»

О, пожелтевшие листы

В стенах вечерних библиотек,

Когда раздумья так чисты,

А пыль пьянее, чем наркотик!

Мне нынче труден мой урок.

Куда от странной грезы деться?

Я отыскал сейчас цветок

В процессе древнем Жиль де Реца.

Изрезан сетью бледных жил,

Сухой, но тайно благовонный...

Его, наверно, положил

Сюда какой-нибудь влюбленный.

Еще от алых женских губ

Его пылали жарко щеки,

Но взор очей уже был туп,

И мысли холодно-жестоки.

И, верно, дьявольская страсть

В душе вставала, словно пенье,

Что дар любви, цветок, увясть

Был брошен в книге преступленья.

И после, там, в тени аркад,

В великолепьи ночи дивной

Кого заметил тусклый взгляд,

Чей крик но слышался призывный?

Так много тайн хранит любовь,

Так мучат старые гробницы!

Мне ясно кажется, что кровь

Пятнает многие страницы.

И терн сопутствует венцу,

И бремя жизни — злое бремя...

Но что до этого чтецу,

Неутомимому, как время!

Мои мечты... они чисты,

А ты, убийца дальний, кто ты?!

О, пожелтевшие листы,

Шагреневые переплеты

 

«Старый конквистадор»

Углубясь в неведомые горы,

Заблудился старый конквистадор,

В дымном небе плавали кондоры,

Нависали снежные громады.

Восемь дней скитался он без пищи,

Конь издох, но под большим уступом

Он нашел уютное жилище,

Чтоб не разлучаться с милым трупом.

Там он жил в тени сухих смоковниц

Песни пел о солнечной Кастилье,

Вспоминал сраженья и любовниц,

Видел то пищали, то мантильи.

Как всегда, был дерзок и спокоен

И не знал ни ужаса, ни злости,

Смерть пришла, и предложил ей воин

Поиграть в изломанные кости.

 

«Старина»

Вот парк с пустынными опушками

Где сонных трав печальна зыбь,

Где поздно вечером с лягушками

Перекликаться любит выпь.

Вот дом, старинный и некрашеный,

В нем словно плавает туман,

В нем залы гулкие украшены

Изображением пейзан.

Мне суждено одну тоску нести,

Где дед раскладывал пасьянс

И где влюблялись тетки в юности

И танцевали контреданс.

И сердце мучится бездомное,

Что им владеет лишь одна

Такая скучная и темная,

Незолотая старина.

Теперь бы кручи необорные,

Снега серебряных вершин,

Да тучи сизые и черные

Над гулким грохотом лавин!

 

«Дон Жуан»

Моя мечта надменна и проста:

Схватить весло, поставить ногу в стремя

И обмануть медлительное время,

Всегда лобзая новые уста.

А в старости принять завет Христа,

Потупить взор, посыпать пеплом темя

И взять на грудь спасающее бремя

Тяжелого железного креста!

И лишь когда средь оргии победной

Я вдруг опомнюсь, как лунатик бледный,

Испуганный в тиши своих путей,

Я вспоминаю, что, ненужный атом,

Я не имел от женщины детей

И никогда не звал мужчину братом.

«У меня не живут цветы»

У меня не живут цветы,

Красотой их на миг я обманут,

Постоят день-другой и завянут,

У меня не живут цветы.

Да и птицы здесь не живут,

Только хохлятся скорбно и глухо,

А наутро — комочек из пуха...

Даже птицы здесь не живут.

Только книги в восемь рядов,

Молчаливые, грузные томы,

Сторожат вековые истомы,

Словно зубы в восемь рядов.

Мне продавший их букинист,

Помню, был горбатым, и нищим...

Торговал за проклятым кладбищем

Мне продавший их букинист.

«Капитаны»

На полярных морях и на южных,

По изгибам зеленых зыбей,

Меж базальтовых скал и жемчужных

Шелестят паруса кораблей.

Быстрокрылых ведут капитаны,

Открыватели новых земель,

Для кого не страшны ураганы,

Кто изведал мальстремы и мель.

Чья не пылью затерянных хартий -

Солью моря пропитана грудь,

Кто иглой на разорванной карте

Отмечает свой дерзостный путь

И, взойдя на трепещущий мостик,

Вспоминает покинутый порт,

Отряхая ударами трости

Клочья пены с высоких ботфорт,

Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет,

Так, что сыпется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет.

«Девушке»

Мне не нравится томность

Ваших скрещенных рук,

И спокойная скромность,

И стыдливый испуг.

Героиня романов Тургенева,

Вы надменны, нежны и чисты,

В вас так много безбурно-осеннего

От аллеи, где кружат листы.

Никогда ничему не поверите,

Прежде чем не сочтете, не смерите,

Никогда, никуда не пойдете,

Коль на карте путей не найдете.

И вам чужд тот безумный охотник,

Что, взойдя на нагую скалу,

В пьяном счастье, в тоске безотчетной

Прямо в солнце пускает стрелу.

 

«Современность»

Я закрыл Илиаду и сел у окна,

На губах трепетало последнее слово,

Что-то ярко светило — фонарь иль луна,

И медлительно двигалась тень часового.

Я так часто бросал испытующий взор

И так много встречал отвечающих взоров,

Одиссеев во мгле пароходных контор,

Агамемнонов между трактирных маркеров.

Так, в далекой Сибири, где плачет пурга,

Застывают в серебряных льдах мастодонты,

Их глухая тоска там колышет снега,

Красной кровью — ведь их — зажжены горизонты.

Я печален от книги, томлюсь от луны,

Может быть, мне совсем и не надо героя,

Вот идут по аллее, так странно нежны,

Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.

 

«Сонет»

Я верно болен: на сердце туман,

Мне скучно все, и люди, и рассказы,

Мне снятся королевские алмазы

И весь в крови широкий ятаган.

Мне чудится (и это не обман),

Мой предок был татарин косоглазый,

Свирепый гунн… я веяньем заразы,

Через века дошедшей, обуян.

Молчу, томлюсь, и отступают стены —

Вот океан весь в клочьях белой пены,

Закатным солнцем залитый гранит,

И город с голубыми куполами,

С цветущими жасминными садами,

Мы дрались там… Ах, да! я был убит.

 

«Она»

Я знаю женщину: молчанье,

Усталость горькая от слов,

Живет в таинственном мерцанье

Ее расширенных зрачков.

Ее душа открыта жадно

Лишь медной музыке стиха,

Пред жизнью, дольней и отрадной

Высокомерна и глуха.

Неслышный и неторопливый,

Так странно плавен шаг ее,

Назвать нельзя ее красивой,

Но в ней все счастие мое.

Когда я жажду своеволий

И смел и горд - я к ней иду

Учиться мудрой сладкой боли

В ее истоме и бреду.

Она светла в часы томлений

И держит молнии в руке,

И четки сны ее, как тени

На райском огненном песке.

 

«Из логова змиева»

Из логова змиева,

Из города Киева,

Я взял не жену, а колдунью.

А думал - забавницу,

Гадал - своенравницу,

Веселую птицу-певунью.

Покликаешь - морщится,

Обнимешь - топорщится,

А выйдет луна - затомится,

И смотрит, и стонет,

Как будто хоронит

Кого-то,- и хочет топиться.

Твержу ей: крещенному,

С тобой по-мудреному

Возиться теперь мне не в пору;

Снеси-ка истому ты

В днепровские омуты,

На грешную Лысую гору.

Молчит - только ежится,

И все ей неможется,

Мне жалко ее, виноватую,

Как птицу подбитую,

Березу подрытую,

Над очастью, богом заклятую.

 

«Я верил, я думал»

Я верил, я думал, и свет мне блеснул наконец;

Создав, навсегда уступил меня року Создатель;

Я продан! Я больше не Божий! Ушел продавец,

И с явной насмешкой глядит на меня покупатель.

Летящей горою за мною несется Вчера,

А Завтра меня впереди ожидает, как бездна,

Иду… но когда-нибудь в Бездну сорвется Гора.

Я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна.

И если я волей себе покоряю людей,

И если слетает ко мне по ночам вдохновенье,

И если я ведаю тайны — поэт, чародей,

Властитель вселенной — тем будет страшнее паденье.

И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,

Оно — колокольчик фарфоровый в желтом Китае

На пагоде пестрой… висит и приветно звенит,

В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.

А тихая девушка в платье из красных шелков,

Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,

С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,

Внимательно слушая легкие, легкие звоны.

 

«Ослепительное»

Я тело в кресло уроню,

Я свет руками заслоню

И буду плакать долго, долго,

Припоминая вечера,

Когда не мучило «вчера»

И не томили цепи долга;

И в море врезавшийся мыс,

И одинокий кипарис,

И благосклонного Гуссейна,

И медленный его рассказ,

В часы, когда не видит глаз

Ни кипариса, ни бассейна.

И снова властвует Багдад,

И снова странствует Синдбад,

Вступает с демонами в ссору,

И от египетской земли

Опять уходят корабли

В великолепную Бассору.

Купцам и прибыль и почет.

Но нет; не прибыль их влечет

В нагих степях, над бездной водной;

О тайна тайн, о птица Рок,

Не твой ли дальний островок

Им был звездою путеводной?

Ты уводила моряков

В пещеры джинов и волков,

Хранящих древнюю обиду,

И на висячие мосты

Сквозь темно-красные кусты

На пир к Гаруну-аль-Рашиду.

И я когда-то был твоим,

Я плыл, покорный пилигрим,

За жизнью благостной и мирной,

Чтоб повстречал меня Гуссейн

В садах, где розы и бассейн,

На берегу за старой Смирной.

Когда же… Боже, как чисты

И как мучительны мечты!

Ну что же, раньте сердце, раньте, —

Я тело в кресло уроню,

Я свет руками заслоню

И буду плакать о Леванте.

 

«Отравленный»

«Ты совсем, ты совсем снеговая,

Как ты странно и страшно бледна!

Почему ты дрожишь, подавая

Мне стакан золотого вина?»

Отвернулась печальной и гибкой...

Что я знаю, то знаю давно,

Но я выпью, и выпью с улыбкой

Все налитое ею вино.

А потом, когда свечи потушат

И кошмары придут на постель,

Те кошмары, что медленно душат,

Я смертельный почувствую хмель...

И приду к ней, скажу: «Дорогая,

Видел я удивительный сон.

Ах, мне снилась равнина без края

И совсем золотой небосклон.

Знай, я больше не буду жестоким,

Будь счастливой, с кем хочешь, хоть с ним,

Я уеду далеким, далеким,

Я не буду печальным и злым.

Мне из рая, прохладного рая,

Видны белые отсветы дня...

И мне сладко — не плачь, дорогая,—

Знать, что ты отравила меня».

 

«У камина»

Наплывала тень… Догорал камин,

Руки на груди, он стоял один,

Неподвижный взор устремляя вдаль,

Горько говоря про свою печаль:

«Я пробрался вглубь неизвестных стран,

Восемьдесят дней шел мой караван;

«Цепи грозных гор, лес, а иногда

Странные вдали чьи-то города,

«И не раз из них в тишине ночной

В лагерь долетал непонятный вой.

«Мы рубили лес, мы копали рвы,

Вечерами к нам подходили львы.

«Но трусливых душ не было меж нас,

Мы стреляли в них, целясь между глаз.

«Древний я отрыл храм из под песка,

Именем моим названа река,

«И в стране озер пять больших племен

Слушались меня, чтили мой закон.

«Но теперь я слаб, как во власти сна,

И больна душа, тягостно больна;

«Я узнал, узнал, что такое страх,

Погребенный здесь в четырех стенах;

«Даже блеск ружья, даже плеск волны

Эту цепь порвать ныне не вольны…»

И, тая в глазах злое торжество,

Женщина в углу слушала его.

 

«Гиппопотам»

Гиппопотам с огромным брюхом

Живет в Яванских тростниках,

Где в каждой яме стонут глухо

Чудовища, как в страшных снах.

Свистит боа, скользя над кручей,

Тигр угрожающе рычит,

И буйвол фыркает могучий,

А он пасется или спит.

Ни стрел, ни острых ассагаев, —

Он не боится ничего,

И пули меткие сипаев

Скользят по панцирю его.

И я в родне гиппопотама:

Одет в броню моих святынь,

Иду торжественно и прямо

Без страха посреди пустынь.

 

«Памяти Анненского»

К таким нежданным и певучим бредням

Зовя с собой умы людей,

Был Иннокентий Анненский последним

Из царскосельских лебедей.

Я помню дни: я, робкий, торопливый,

Входил в высокий кабинет,

Где ждал меня спокойный и учтивый,

Слегка седеющий поэт.

Десяток фраз, пленительных и странных,

Как бы случайно уроня,

Он вбрасывал в пространства

безымянных

Мечтаний — слабого меня.

О, в сумрак отступающие вещи

И еле слышные духи,

И этот голос, нежный и зловещий,

Уже читающий стихи!

Скамью я знаю в парке; мне сказали,

Что он любил сидеть на ней,

Задумчиво смотря, как сини дали

В червонном золоте аллей.

Там вечером и страшно и красиво,

В тумане светит мрамор плит,

И женщина, как серна боязлива,

Во тьме к прохожему спешит.

Она глядит, она поет и плачет,

И снова плачет и поет,

Не понимая, что все это значит,

Но только чувствуя — не тот.

Журчит вода, протачивая шлюзы,

Сырой травою пахнет мгла,

И жалок голос одинокой музы,

Последней — Царского Села.

 

 

«Я не прожил, я протомился»

Я не прожил, я протомился

Половину жизни земной,

И, Господь, вот Ты мне явился

Невозможной такой мечтой.

Вижу свет на горе Фаворе

И безумно тоскую я,

Что взлюбил и сушу и море,

Весь дремучий сон бытия;

Что моя молодая сила

Не смирилась перед Твоей,

Что так больно сердце томила

Красота Твоих дочерей.

Но любовь разве цветик алый,

Чтобы ей лишь мгновенье жить,

Но любовь разве пламень малый,

Что ее легко погасить?

С этой тихой и грустной думой

Как-нибудь я жизнь дотяну,

А о будущей Ты подумай,

Я и так погубил одну.

 

«Я и вы»

Да, я знаю, я вам не пара,

Я пришел из другой страны,

И мне нравится не гитара,

А дикарский напев зурны.

Не по залам и по салонам,

Темным платьям и пиджакам -

Я читаю стихи драконам,

Водопадам и облакам.

Я люблю - как араб в пустыне

Припадает к воде и пьет,

А не рыцарем на картине,

Что на звезды смотрит и ждет.

И умру я не на постели,

При нотариусе и враче,

А в какой-нибудь дикой щели,

Утонувшей в густом плюще,

Чтоб войти не во всем открытый,

Протестантский, прибранный рай,

А туда, где разбойник и мытарь

И блудница крикнут: вставай!

 

«Рабочий»

Он стоит пред раскаленным горном,

Невысокий старый человек.

Взгляд спокойный кажется покорным

От миганья красноватых век.

Все товарищи его заснули,

Только он один еще не спит:

Все он занят отливаньем пули,

Что меня с землею разлучит.

Кончил, и глаза повеселели.

Возвращается. Блестит луна.

Дома ждет его в большой постели

Сонная и теплая жена.

Пуля, им отлитая, просвищет

Над седою, вспененной Двиной,

Пуля, им отлитая, отыщет