Несколько заключительных слов

22 декабря 1849 года по возвращении с Семеновского плаца “домой ”— в Петропавловскую крепость, Федор Достоевский напишет, что он не утратил надежды когда–нибудь, после Сибири, увидеть и обнять близких ему людей. “Ведь был же я сегодня у смерти три четверти часа, прожил с этой мыслию, был у последнего мгновения и теперь еще раз живу! ”

“Три четверти часа”, говорит автор письма, — и это исчисление, конечно, более верно, нежели время, указываемое им через десятилетия (и по своей отдаленности сокращенное до пятнадцати минут). Три четверти часа он пребывает “в состоянии смерти ”. Примерно столько же заняла произнесенная им 8 июня 1880 года триумфальная Пушкинская речь. Два ключевых и противоположных по смыслу события его жизни — крайние точки ее нисхождения и восхождения — совпали по протяженности и как бы отразились друг в друге.

Он говорит в письме к брату: живу еще раз. Эта вторая жизнь, начавшаяся на эшафоте, окажется дольше первой: она продлится тридцать один год.

Процесс Петрашевского и его друзей сам по себе достаточно драматичен. Прикосновенность к этому делу будущего автора “Бесов” сообщает всей ситуации глобальный метафизический смысл.

Эмпирические подробности петрашевской истории не менее важны, чем ее побудительные мотивы и видимые общественные последствия. Ибо сам ход политического процесса (включая в это понятие не только следствие, суд, приговор и т. д., но и скрытое протекание исторической жизни) выводит нас, если можно так выразиться, в царство ментальностей: именно от них зависят “последние судьбы ” России. Здесь пересекаются роковые пути человека и государства, причем каждый оказывается по–своему прав. Здесь, по сути, начинается история русской интеллигенции (и — что характерно — история провокаторства): впервые такую важную роль играет идейный аспект. При этом, искушенные стопятидесятилетним историческим опытом, мы не можем не заметить, как на смертников 1849 года наползает из будущего некая зловещая тень.

Однако и сами они способны пролить на это грядущее некоторый проясняющий свет.

Дело даже не в том, что жертвы Семеновского плаца — первые русские социалисты, как бы угадавшие тенденцию и предвосхитившие “направление пути ”. (За что им спешили воздать ритуальную дань их более преуспевшие исторические последователи.) И не столь уж существенно, были ли они умеренными реформаторами или оголтелыми радикалами.

В процессе 1849 года сокрыты такие личные обстоятельства и обнаруживаются такие сшибки страстей, что самым главным становится его чисто человеческий смысл. Это действительно “процесс о намерениях”: может быть, тех, что присущи человеку как разумному существу.

Здесь одна из завязок нашей национальной судьбы. В этом отношении дело 1849 года еще не закрыто.

“Не закрыто” оно и в сугубо историческом плане. В частности, сюжет с типографией может получить совершенно неожиданный оборот.

Ибо выясняется: жена генерал–лейтенанта Дубельта Анна Николаевна Дубельт (урожденная Перская) приходится родной племянницей адмиралу

А. Н. Мордвинову. Но при таком (воистину изумляющем) родстве операция по спасению Николая Мордвинова от следствия и суда, а также по уничтожению вещественных улик (то есть изъятию из квартиры Спешнева типографического станка), возможно, осуществлялась при попустительстве (если не прямом участии) управляющего III Отделением. Так возникает абсолютно новый момент. Сколь бы, положим, сомнительным ни выглядело предположение о тайном сговоре Дубельта и Липранди, оно не может быть оставлено без исследования. Равно как и ряд других “косвенных” тем, оставшихся за пределами данного текста.

Жертвы Семеновского плаца оказались последними идеалистами: наступала эпоха практических дел.

“Целый заговор пропал ”,— скажет Достоевский. Он как в воду глядел.

Заговор 1849 года пропал как душевная драма целого поколения; как случайный и обременительный опыт, который не был востребован никогда и никем. Он пропал и для власти: она также не сподобилась извлечь из него никаких выгод и льгот.

Возможно, нас мало устраивает подобный итог.

Пушкин однажды адресовал Денису Давыдову следующую записку: “Сенковскому учить тебя русскому языку все равно, что евнуху учить Потемкина ”.

Эта пушкинская максима приложима к нашим тяжбам с историей: куда веселее внимать ее собственным намекам и обинякам.

•

Окончание. Журнальный вариант. Работа выполнена при частичной поддержке Российского фонда фундаментальных исследований (РФФИ), “Альфа–Банка” и Московского Литфонда. Начало см. “Октябрь ”, 1998, №№ 1, 3, 5.

¹ Такие “зеркальности”, как мы уже не раз замечали, вообще характерны для этого дела. Например, Антонелли сообщает Липранди о ссоре “двух Толлей”, которая чуть было не закончилась дуэлью. При этом Петрашевский предложил довольно элегантный маневр — “ехать стреляться на взморье, а в случае, кто будет ранен, то тому камень на шею, да и в воду ”. Правда, при ближайшем рассмотрении обнаружилось, что “Толль номер два” носит другую фамилию.

² “Выдавали они себя за дядю и племянника. Василий Макарович Шапошников, 37 лет, галичский купец 3-й гильдии, обучался в Костромском уездном училище; Николай Федорович Наумов, 25 лет, галичский мещанин, обучался в Галичском уездном училище. Оба были чудовищно безграмотны, особенно Наумов; наверное, им впервые в жизни пришлось составлять донесения, письменные тексты... ” Интересно, что в Петербурге не нашлось подходящих кандидатур и агентов пришлось выписывать из провинции.

³ “Я выписал из Москвы и Костромы двух мещан, известных мне по раскольничьим делам своей сметливостью ”,— пишет в своих записках Липранди. Если речь идет о костромчанах Шапошникове и Наумове, тогда неясно, какой же агент был выписан из Москвы. Тем более что Липранди уверяет, будто его подопечные не знали друг друга “до самого окончания дела ” (ОР РГБ, ф. 223, оп. 221, ед. хр. 3, лл. 12 об. — 13), что к Наумову и Шапошникову никак относиться не может. Не существовал ли, помимо них и Антонелли, еще один, оставшийся неизвестным, соглядатай? Или это надо понимать в том смысле, что Антонелли, с одной стороны, и Шапошников и Наумов — с другой, не ведали друг о друге?

⁴ Любопытно, что в ночь ареста Шапошников–продавец отправляет своего помощника Вострова в дом Петрашевского, дабы передать Шапошникову–агенту (снимающему там, напомним, тоже табачную лавку) долг в тридцать рублей серебром. Величина суммы, которая предназначена человеку, его предавшему (о чем П. Г. Шапошников, само собой, пока не догадывается), не может не вызвать известных ассоциаций. Кстати, при аресте у самого П. Г. Шапошникова “нашлось деньгами около двух рублей серебром” (см. ГАРФ, ф. 109, оп. 1849, д. 214, ч. 12, л. 3).

⁵ В своих показаниях на следствии П. Г. Шапошников признался, что причиной подобных намеков была его “суетность”: однажды генерал Я. И. Ростовцев, проходя через его магазин, сказал с ним несколько слов о том, как идет торговля.

⁶ Хотя, с другой стороны, цвет жилета — тоже своего рода “литературная цитата ”. О знаменитом “красном жилете”, в котором поэт–романтик Теофиль Готье появился на премьере драмы Виктора Гюго “Эрнани” 25 февраля 1830 года и который произвел публичный скандал, существует обширная литература.

⁷ В другой раз Катенев рассказывает, как прошлым летом “под предлогом холеры” он хотел возмутить народ. “Я нарочно одевался в республиканское платье, и когда наказывали на острове мужиков, то я стоял прямо против Императора и смотрел ему в глаза, но он отвернулся”. Слушателям дается понять, что царь проявил слабину и не выдержал честного катеневского взгляда.

⁸ В качестве автора стихотворения, откуда взята эта искаженная цитата, неосновательно указывали Пушкина: “Друзья! Не лучше ли на место фонаря,/ Который темен, тускл, чуть светит в непогоду,/ Повесить нам царя?/ Тогда бы стал светить луч пламенной свободы ”. Пушкину, впрочем, приписывали всё — от Беранже до Баркова.

⁹ Отсечение головы не практиковалось в России со времен Емельяна Пугачева, казненного именно таким способом. Правда, поставленные “вне разрядов” декабристы были первоначально приговорены к четвертованию. Надо думать, слово “топор” употребляется Катеневым более в ритуально–романтическом смысле.

¹⁰ В неопубликованном донесении министру внутренних дел от 8 апреля 1849 года Липранди пишет: “5 апреля <...> агент 3-й и Катенев поехали смотреть магазин, нанятый в доме Петрашевского, оттуда зашли в гостиницу “Париж” и, закусивши, пошли пешком мимо балаганов по Адмиралтейскому бульвару, вокруг Зимнего дворца. В это время Катенев выражал разные буйные мысли и между прочим воскликнул: “Знаешь ли, какая мне пришла в голову счастливая мысль! ””. Далее Катенев излагает агенту (Наумову) свою идею насчет завтрашнего (то есть 6 апреля) маскарада (ОР РГБ, ф. 203, оп. 221, ед. хр. 1, л. 104 — 104 об.). Заметим, что беседа протекает между Зимним дворцом и балаганами — в пространстве, где как бы пересекаются их “силовые поля”.

¹¹ Их дочь, великая княжна Ольга Николаевна, будущая королева Вюртембергская (которой, правда, в ту пору было три года) так вспоминает эти события: “ПапЗ на мгновение вошел к нам, заключил МамаЂ в свои объятия, разговаривал с ней взволнованным и хриплым голосом. Он был необычайно бледен” (см.: “Записки дочери имп. Николая I, вел. кн. Ольги Николаевны, королевы Вюртембергской ”. Париж, 1963, с.10).

¹² В день смерти императора она обедала у родителей “и застала их под очень сильным впечатлением ”. Первая реакция Ф. И. Тютчева несколько отличается от его поэтического резюме: ““Как будто нам объявили, что умер Бог ”, — сказал отец со свойственной ему яркостью речи ”.

¹³ См. подробнее наши книги: “Последний год Достоевского ”. М., 1986, 1990, 1991; “Колеблясь над бездной. Достоевский и императорский дом ”. М., 1998.

¹⁴ К этому времени относится не только принятие экстраординарных мер по надзору за печатью — создание меншиковского, а затем бутурлинского (“2-го апреля”) комитетов, но и стеснительные нововведения в области университетского образования, академической жизни и т. д.

¹⁵ Этот случай, который, возможно, послужил причиной отставки Достоевского, не находит пока документального подтверждения. Подробнее см.: Игорь Волгин. “Родиться в России. Достоевский и современники: жизнь в документах ”. М., 1991, сс. 278, 355 —359.

¹⁶ Цит. по: Борис Парамонов. Маркиз де Кюстин: интродукция к сексуальной истории коммунизма. “Знамя”, 1995, № 2, с. 183.

¹⁷ Осмелимся предложить еще несколько сюжетов для размышлений в избранном Б. Парамоновым направлении. Например: не убирает ли Петр Степанович Верховенский (в отличие от А. Кюстина — не мысленно, а буквально) своих потенциальных соперниц — Лизавету Тушину и Марью Лебядкину, чтобы безраздельно завладеть красавцем аристократом Ставрогиным, к которому малопривлекательный демократ Петруша явно неравнодушен. И затем: не кажется ли нашим эротическим следопытам несколько подозрительной привязанность государя к А. Х. Бенкендорфу, который был не только чрезвычайно обласкан монархом (чьей красотой генерал так искренне восхищался), но и неизменно приглашаем в императорскую коляску во время долгих поездок и продолжительных “отрывов” императора от семьи. Полагаем, можно было бы с блеском развить эти скромные наблюдения.

¹⁸ Согласно документам III Отделения, государь изъяснялся так: “Что вы вчера наделали? (Выражаясь с большим гневом.) Вы меня перед всем светом осрамили! Что вы — французы или поляки! (Все громче.) Вы лекаря убили; русский ли это сделает?...Чтоб мне этого более не было! Буду наказывать! Не боюсь никого, сошлю туда, туда! ” Обращаясь к толпе, царь как бы подразумевает ее коллективную вину, влекущую коллективную же ответственность. Возможно, это отголоски древнего русского правосознания, согласно которому за мертвое тело, найденное на территории общины, отвечала вся вервь.

¹⁹ Согласно одному из источников, государь выразился так: “За мною (подчеркнуто нами. — И. В.) на колени, просите у Бога прощения”. То есть первым на колени опустился сам Николай Павлович.

²⁰ Это именно мифологический (или, если угодно, фольклорный) образ действия, совершенно немыслимый в новейшие времена. В начале ХХ века царская власть уже не воспринимается народным сознанием как безусловно сакральная. Невозможно представить, скажем, Николая II, появление которого умиряюще подействовало бы на защитников баррикад 1905 года. С другой стороны, участники шествия 9 января в Петербурге внутренне были ориентированы именно на мифологическое разрешение ситуации.

 

²¹ История с Ростовцевым напоминает воображаемый эпизод, который сконструировал Достоевский в разговоре с А. С. Сувориным в 1880 году: знаменитая “сцена у магазина Дациаро ”. К этому мы еще вернемся.

²² Эта пушкинская статья О Мильтоне и Шатобриановом переводе “Потерянного рая” была напечатана в первой книге “Современника” за 1837 год, уже после смерти поэта.

²³ Не совсем ясно, откуда Достоевский почерпнул эти сведения. Ведь в момент написания письма (22 февраля 1854 года) Спешнев еще не вышел на поселение: он продолжает тянуть десятилетнюю каторгу на Александровском заводе Нерчинского округа. Можно предположить, что здесь сработал ссыльно–каторжный “сибирский телеграф”, поддерживающий связь между “мрачными пропастями земли ”. И то, о чем говорит Достоевский, имеет касательство к положению Спешнева именно на каторге.

²⁴ На докладе недавно назначенного (вместо скончавшегося А. Х. Бенкендорфа) шефа жандармов А. Ф. Орлова относительно выезда Спешнева и его приятеля В. А. Энгельсона за границу царь 1 ноября 1844 года наложил следующую резолюцию (орфография подлинника): “Можид и здесь в университете учиться, в их лета шататься по белому свету, вместо службы и стыдно, и недостойно благородного звания, за сим ехать могуд, ежели хотят ”. Любопытно, что здесь выражено, так сказать, только моральное осуждение предполагаемого отъезда. “Все дело было в том, — писал Спешнев матери, — что нам нету 25 лет и что мы не служим ”. Никакого положительного запрета в резолюции не содержится. Тем не менее, устрашенный императорским выговором (согласимся, более мягким, нежели памятное “Какой дурак это чертил? ”), Энгельсон изъявил графу А. Ф. Орлову свое желание поступить на службу. Что касается Спешнева, ему удалось убедить начальника III Отделения, что поездка необходима ему для излечения глазной болезни.

²⁵ Другое дело, что породивший подобные образы художник сам обладает явным или тайным демоническим началом. В этом смысле к названным им Лермонтову и Гоголю автор “Бесов” мог бы добавить самого себя.

²⁶ Эта приверженность к таинственному в художественном плане выразится уже в “Двойнике” и “Хозяйке”, да и в позднейших текстах момент онтологической неопределенности будет играть важную роль. Что касается риска, эта черта реализуется не только на “биографическом уровне” (участие в типографической затее, страсть к рулетке, история написания “Игрока” и т. д.), но и в момент принятия важнейших художественных решений. (Например, “безумная” вер сия продолжения “Братьев Карамазовых”: см. подробнее “Последний год Достоевского ”. С. 23—37.)

²⁷ Досада на жизнь (фр.).

²⁸ Возможно, слабый и искаженный отголосок этого стремления можно обнаружить в абсолютно недостоверных воспоминаниях некоего В. Л. Пинчука, опубликованных сразу после смерти писателя. Мемуарист, уверяя, что в 1849 году он был соседом Достоевского по дому, так изображает сцену ареста: “Оказалось, что дверь к Достоевскому была заперта. Когда жандармы выломали ее, то Достоевский стоял у разбитого окна, в которое намерен был броситься, но вовремя был остановлен жандармами. Он долго боролся, пока его не взяли и не вынесли из дома на руках совершенно обессиленного ” (“Киевский листок ”, 1881, № 12, 11 февраля). То, что Пинчук правильно указывает тогдашний адрес Достоевского, делает эту историю (и личность воспоминателя) еще более загадочной. Суицидные настроения характерны и для других участников кружка петрашевцев.

²⁹ При первой публикации это определение звучало как “нервическая чепуха”, но, конечно, Белинский употребил более крепкое выражение.

³⁰ Кстати, гетевский Мефистофель избавляет Фауста от пут бесполезной схоластики и возвращает его к самому себе — в мир страстей.

³¹ В своих показаниях Петрашевский, явно имея в виду Липранди, говорит: “Отчего я не обвиняюсь еще в чем–нибудь, напр., в брании больших денег с богатых скопцов и т. п. ”. Для усиления намека эта фраза подчеркнута самим автором показаний.

³² В других неопубликованных записках Липранди отмечает, что назначение в состав Следственной комиссии Ростовцева и Дубельта “было загадочным для многих ”. Первого — потому что по делу проходили преподаватели военно–учебных заведений (начальником штаба которых был, как уже говорилось, Я. П. Ростовцев); второго — поскольку он, “как ближайшее лицо, стоящее на страже государства, не знал, что в Петербурге <...> есть организованное злоумышленное общество ”. Следовательно, по мнению Липранди, при всем желании быть беспристрастным (“в чем я и не сомневался”), они не могли не “ослаблять значение рассматриваемого ими общества и оставлять многие указания без дальнейших исследований ”. (Уж не бесследное ли исчезновение из квартиры Спешнева типографических принадлежностей имеется здесь в виду?) Такие упущения и повели к самым печальным последствиям, “что и доказано событиями 1859 — 1861 годов в Петербурге и 4 апреля 1866 г. (т. е. покушением Каракозова. — И. В.)” (ОР РГБ, ф. 223, оп. 221, ед. хр. 3, л. 21 —22).

³³ Перовский был возведен в графское достоинство за несколько дней до апрельских арестов. Поэтому вряд ли можно напрямую связывать оба эти события. Заслуги, конечно, учитывались, но ни объем дела, ни его характер еще не были тогда ясны.

³⁴ Подробнее об этой нравственной коллизии см.: Игорь Волгин. “Последний год Достоевского ”. М., 1991, с. 135 — 138 и др.

³⁵ Так, “Колокол” утверждал, что Липранди был душой тайной комиссии для надзора “за литературой и журналами”, учрежденной в Петербурге в 1848 году. Между тем ни к меншиковскому, ни к бутурлинскому комитетам, которые действительно были органами цензурного террора, Липранди ни малейшего отношения не имел. Не подтверждается пока документально и версия (см., например, “Записки С. Г. Волконского ”, СПб, 1901, с. 318), согласно которой уже при Александре II Липранди “имел дерзость” подать проект об учреждении при университетах особых школ, дабы сами студенты доносили на своих товарищей и “чтобы этих мерзавцев назначать и употреблять как сыщиков и шпионов в обществе, и давать им по службе ход ”.

³⁶ В нашей книге “Родиться в России” мы взяли на себя смелость процитировать некоторые из их беллетристических наблюдений, объединив сочинителей собирательным именем Ч. Б. (Чувствительный Биограф).

³⁷ В этом плане “карамазовский желтый смех” ничем не хуже “Красного смеха ” Леонида Андреева. Не исключено, что здесь имеет место и прямая перекличка.

³⁸ Подробнее о посещении Достоевским семейства Виельгорских–Сологубов см. в нашей книге “Родиться в России ”.

³⁹ Отважный рассказчик не страшится, что всё это члены Комиссии могут истолковать в мистическом духе: как свидетельство ранней одержимости автора бесом.

⁴⁰ Так, помощь была оказана нуждавшейся семье К. Ф. Рылеева, что произвело на будущего смертника сильное впечатление.

⁴¹ Некоторой зацепкой для опознания являются заверения автора, что он москвич и был близок к семье П. А. Карепина, женатого на сестре Достоевского Варваре Михайловне. После смерти их отца, Андрея Михайловича Достоевского, Карепин является опекуном осиротевших детей. (Подробнее см. нашу книгу “Родиться в России ”.) Сам Ар–ев (или лицо, которое можно было бы с ним отождествить) не упоминается ни в одном известном источнике, и, уж во всяком случае, степень его близости с писателем — если только такая близость действительно имела место — сильно преувеличена.

⁴² Не вполне ясно, кому принадлежали эти пометки — Гаазу, Достоевскому, Петрашевскому или самому Ар–еву. Сам он был найден по его имени, которое значилось на Евангелии.

⁴³ Игорь Волгин. “Колеблясь над бездной. Достоевский и русский императорский дом ”. М., 1998, с. 314 —315.

⁴⁴ Подробнее см. нашу книгу “Последний год Достоевского”, гл. “Свидетель казни” и др.

⁴⁵ Все цитируемые ниже выдержки из английской периодики приводятся впервые.

⁴⁶ < Деньги> не пахнут (лат.).

⁴⁷ Аналогичное по смыслу высказывание Пальмерстона осудительно процитировал в новейшие времена братолюбивый творец перестройки: извечной буржуазной корысти должен был победительно противостоять новейший коммунистический сентиментализм.

⁴⁸ С другой стороны, не послужили ли причиной обращения Толстова к Утину с просьбой открыть источник его информации следующие увещевания Петрашевского уже самому Толстову, сделанные при посредстве все той же Следственной комиссии: “Прошу вас, г. Толстов, объявить, не скрывая истины, от кого вы именно слышали о бунте, “идущем откуда–то из глубины России ””. “... Будьте спокойны, — продолжает Петрашевский, — за сие ничего не будет, говорите истину и, если кого можете, предупредите (то есть укажите источник, что Толстов и сделал, обратившись к Утину? — И. В.), как я вас предупреждаю — и этим и мне, быть может, сделаете весьма большое одолжение ”. (Показания 5 июля 1849.) Следует добавить, что в этот момент Петрашевский был фактически сломлен и находился в очень тяжелом психологическом состоянии.

⁴⁹ В данном случае это не погребальная метафора, а констатация факта: поездка в Москву летом 1880 года — последнее большое путешествие автора “Братьев Карамазовых ”.

⁵⁰ Как видим, традиция ставить во главе крупнейших проектов (космического, атомного и т. д.) руководителя службы государственной безопасности имеет очень давние корни.

⁵¹ “Железная дорога, — записывает в своих дневниках Дубельт, — дело дивное, славное по тем затруднениям, какие представляли нескончаемые болота и пучины, лежащие на пути... ” (“Голос минувшего”, 1913, март, с. 167). В этом смысле работы, в которых был занят на каторге Достоевский, представляются значительно более легкими (см. те же “Записки из Мертвого дома ”).

⁵² Проектная смета дороги к началу работ составляла колоссальную сумму в 43 миллиона рублей. Фактическая стоимость (в момент открытия) достигла 66 854 113 рублей. Всего же

(с учетом платежей по займам) дорога обошлась казне в 131 420 401 рубль.

⁵³ Подробно о присутствии “английского фактора” в художественном космосе Достоевского мы говорим в нашей большой, еще не завершенной работе “Образы Запада в русском художественном сознании. (Достоевский как национальный архетип) ”. Первая часть этой работы депонирована в Центрально–европейском университете (Прага).