Еще одно путешествие из петербурга в Москву

Итак, императорский поезд проследовал в Москву.

“Вот какую я себе нажил лошадку ”,— молвит государь, одобрительно тронув рукою начищенный до блеска бок локомотива. “Это пантеон, это храм! ” — отзовется он в том же метафорическом роде об одном из встреченных в пути железнодорожных депо. И хотя слово “пантеон” могло заключать в себе и легкий погребальный оттенок, никто не поймет государя превратно.

При переезде через речку Веребье, там, где самый внушительный из мостов достигал двухсот семидесяти пяти саженей в длину, граф Петр Андреевич задумал устроить показательный смотр.

Сановная публика (а в поезде находилась по преимуществу таковая) столпилась у края насыпи, сооруженной по всем правилам строительного искусства. Император взмахнул платком. Но, к изумлению свиты (и ужасу графа), исходивший паром локомотив так и не смог тронуться с места.

Происшествие оказалось чисто национального свойства.

Желая потрафить начальству, дорожный мастер решил превозмочь самою натуру. Он выкрасил неприглядные с его точки зрения (а проще говоря, ржавые) рельсы масляной краской: она еще не успела просохнуть. Эстетика вступила в неравный спор с силами трения и, как водится, победила. Колеса не сделали ни одного оборота.

Пришлось в спешном порядке сыпать на показательно–образцовые рельсы песок, мешая его с горячей паровозной золой. Пушкин в рассуждении о снежных заносах вряд ли мог помыслить о препятствиях этого рода.

Но вернемся в январь 1850 года, в Лондон, где русское правительство обвиняют в неискренности: этот тезис с удовольствием развивает большинство британских газет.

В номере от 16 января “Таймс” уверяет читателей, что по ее сведениям строительство железной дороги почти закончено, шпалы и железные крепления уложены, осталось только произвести укладку рельсов. (А также их выборочную покраску, могли бы теперь добавить и мы.) “Так что представляется вполне возможным, — замечает газета, — что все это начинание в значительной степени используется как предлог, с целью получить на популярную цель средства, которые затем могли бы быть использованы на расходы, возникшие в результате недавней войны ”.

Одна лишь “Морнинг пост” готова взять под защиту репутацию российского самодержца. “... Нет никаких причин верить, — раздумчиво замечает газета, — что такой человек, как Император Николай, опустится до скаредности и бесчестия, недвусмысленно заявляя, что небольшой займ заключен им для одной законной и совершенно определенной цели, в то время как в действительности предназначен для другой ”⁵².

Наряду с императором Николаем еще одно значительное лицо становится героем дня.

От Ла–Манша до Урала

“Последнее выступление г. Кобдена, — пишет газета “Сан ” (15.01.1850),— охарактеризовавшего плачевное состояние русских запасов драгоценных металлов в крепостях св. Петра и св. Павла, теперь получает новое подтверждение ”.

Трудно сказать, самой ли газете или указанному г. Кобдену принадлежит честь превращения знаменитой цитадели в два независимых укрепления. Зато никаких сомнений не возникает относительно самого мистера Кобдена. “... Его быстрота сегодня утром, — продолжает газета, — выразившаяся в призыве к Обществу мира (Peace Society) провести открытое заседание и публично протестовать против займа, вызывает удовлетворение в Сити... ”

В Сити, которое, как можно догадаться, далеко не в восторге от неожиданного успеха братьев Беринг (предприимчивые братья сумели ловко обойти конкурентов), имя 46-летнего Ричарда Кобдена пользуется авторитетом. Видный экономист и политик, хлопчатобумажный фабрикант и т. д., он снискал известность в первую очередь как вождь и теоретик фритрейдеров — защитников свободы торговли. В этом качестве он знаменит не только на родине. Не так давно его удостоили своим приветом и отзывчивые российские жители.

“Знаменитый Кобден в Москве, — радостно сообщал своим читателям

17 января 1847 года “Московский городской листок ”.— Он прибыл сюда из Нижнего Новгорода, где обозревал ярмарку, эту огромную выставку русской производительности ”. Знатный иностранец остался совершенно доволен: “русская производительность” превзошла все его ожидания. “Вот она промышленность совершенно свежая и здоровая ”,— с чисто английской вежливостью заметил посланец страны, именуемой “мастерской мира ”.

Московская газета, не чуждая, как ныне бы выразились, интересов отечественных товаропроизводителей, особенно ликует по поводу того, что Кобдену удалось добиться на родине торжества принципов фритрейдерства: “И для русского хлеба открыт теперь беспошлинный ввоз в английские пристани: честь и благодарность великому чужеземцу! ”

Не пройдет и трех лет, как “великий чужеземец” станет главным противником русско–английской финансовой сделки. Он обнародует печатный протест (“неистовое, но глупое письмо о займе этого нелепого субъекта, г. Кобдена ” — так отзовется о документе благосклонная к императору Николаю “Морнинг пост ”). Кобден призовет осудить публично предоставление займа России и даже наложить на него вето. Протестуя ныне против нового займа, Кобден вспоминает, что три года назад во время своей поездки в Россию (то есть, очевидно, тогда, когда его так восхитили успехи “русской производительности”), он собственными глазами видел почти законченную С.- Петербургскую железную дорогу. Он заклинает своих соотечественников не верить императору Николаю.

18 января 1850 года в уже упомянутом Обществе мира, прибежище британских пацифистов, Кобден выступает с речью, где главный акцент вновь сделан на моральной стороне вопроса.

“Что можно будет сказать об Англии, — вопрошает оратор, — если мы вынуждены будем отметить, что в 1850 году в Лондоне нашлись люди, готовые поддержать отъявленную политическую безнравственность России, ссужая ей деньги на продолжение того пути насилия, которого она до сих пор придерживалась? ”

Разумеется, оратор прежде всего имеет в виду венгерский поход. “Одалживая подобным образом ваши деньги, — воскликнул в своей речи предводитель фритрейдеров и недавний поклонник России, — вы бросаете их в жерло вулкана ”. Это не лучший способ вложения капиталов.

... О, скромные завсегдатаи мирных пятниц в Коломне! О, еще более скромные посетители дуровского кружка! Не убегавшие в своих беседах высокой политики, могли бы они представить, что их грядущая участь окажется в близкой, хотя и неявной зависимости от важных экономических причин? И что их гордое, но порядком поистратившееся отечество извлечет из всей этой истории некоторую положительную выгоду. И что, наконец, цена их единственных жизней будет зависеть от курса ценных бумаг? Нет, подобное не пригрезилось бы им и в страшном утопическом сне!

Меж тем на том же Западе уже явились молодые разоблачители утопий, готовые внятно объяснить наивным современникам истинный смысл всего происходящего в мире.

31 июля 1849 года тридцатилетний Карл Маркс пишет из Парижа немецкому поэту Ф. Фрейлиграту длинное и, как водится, историческое письмо. Автор письма говорит: не надо особенно верить “бескорыстному энтузиазму” той партии, которую возглавляет Кобден и которая организовала по всей Англии митинги в защиту венгерской свободы. Ибо Венгрия — разменная карта в большой европейской игре, а сама партия мира “лишь маскировка для фритрейдерской партии ”. Политика не терпит сантиментов, а там, где они все–таки возникают, скрываются те же экономические интересы! Нельзя доверять мнимому бескорыстию фритрейдеров! Будучи сторонниками свободной торговли, они “подорвали материальную основу аристократии внутри страны ”. Ныне же они наносят удар “ее высшей политике, ее европейским связям и корням, пытаясь разрушить Священный союз ”. Вот где собака зарыта! Обращаясь к поэту (и, видимо, желая остеречь его от лирических заблуждений), автор письма блистательно демонстрирует ту сокрушительную методу, какую его еще не рожденный российский последователь и адепт будет находчиво именовать “срыванием всех и всяческих масок ”. Бестрепетной рукой Маркс обнажает низменность так называемых благородных порывов, полнейшую их зависимость, как любил выражаться позднее его талантливый ученик, от денежного мешка. “Эксплуатация народов не посредством средневековых войн, а лишь путем торговой войны — таков лозунг партии мира, — докторально замечает могильщик капитализма, давая понять, что главный фритрейдер своими моральными сентенциями только напрасно морочит голову почтеннейшей публике. — <...> Россия в настоящий момент пытается заключить заем. Кобден, представитель промышленной буржуазии, не дает денежной буржуазии заключить эту сделку; ведь в Англии, — победительно завершает свою гармоническую конструкцию будущий творец “Капитала ”,— промышленность господствует над банками, в то время как во Франции банк господствует над промышленностью ”.

Маркс уверяет, что Кобден дал русским бой более страшный, нежели предводитель мятежных венгров, ибо разоблачил “жалкое состояние их финансов ”. Русские, по мнению Кобдена, еще недавно полагавшего русскую промышленность “совершенно свежей и здоровой ”,— это “самая бедная нация”. Ни сибирские рудники, ни колоссальные питейные сборы не способны спасти подорванный российский бюджет. “Правда, — продолжает Маркс, — золотой и серебряный запас в подвалах Петербургского банка (подразумевается, конечно, в недрах Петропавловской крепости! — И. В.) достигает 14 000 000 фунтов стерлингов; но он служит металлическим резервом бумажного обращения в 80 000 000 фунтов стерлингов. Поэтому, — грозно заключает один из авторов недавно провозглашенного “Коммунистического манифеста ”,— если царь посягнет на подвалы банка, то он обесценит бумажные деньги и вызовет революцию в самой России ”. (Что, в свою очередь, добавим мы, способствовало бы освобождению “из подвалов ” Достоевского и его друзей: о такой блестящей возможности Маркс, к сожалению, не догадывается.)

Нет: наивным последователям Шарля Фурье, каковыми (разумеется, за вычетом слова “наивный”) полагали себя едва ли не все петрашевцы, никогда не постигнуть железных премудростей марксизма. Самое большое, на что они способны, это вообразить все тот же фаланстер, бледное подобие настоящего рая. Летом 1849 года, проводя вынужденные досуги бок о бок с гипотетическими кладовыми русского золота, они, как уже говорилось, не догадываются о том, что попечительное правительство ведет лихорадочные поиски денег за рубежом и что дальнейшая судьба узников совести находится в некоторой зависимости от этих беззаветных усилий.

Достоевский, чьей потаенной любовью, как уже говорилось, всегда оставалась именно Англия и кто посвятил этой стране немало прочувствованных страниц⁵³, ни разу не помянет истории с получением займа.

 

Да и вряд ли он что–нибудь ведал об этом. Усердно штудируя в Алексеевском равелине пьесы Шекспира, а также “Джен Эйр ” Шарлотты Бронте (“английский роман чрезвычайно хорош”), он думает больше о собственных скудных финансах, нежели о “денежной буржуазии” любезной его сердцу страны. И даже почти нос к носу столкнувшись с темой, он направляет свой интерес несколько вбок. “Прекрасная статья о банках ”,— пишет он брату о помещенной в присланных ему “Отечественных записках” статье: увы, последняя называется “Банки в Германии и Бельгии ”.

... В те самые дни, когда в Лондоне бурно обсуждают перипетии, связанные с заключением русского займа, он, страдая от жестоких морозов (“я промерзал до сердца и едва мог отогреться потом в теплых комнатах”), медленно переваливает через Уральские горы и направляется к Тобольску.

“Грустная была минута переезда через Урал. Лошади и кибитки завязли в сугробах. Была метель. Мы вышли из повозок, это было ночью, и стоя ожидали, покамест вытащат повозки. Кругом снег, метель; граница Европы, впереди Сибирь и таинственная судьба в ней, позади все прошедшее — грустно было, и меня прошибали слезы ”.

И снова — метель: важная принадлежность русской природы и русской истории.

Мело, мело по всей земле
Во все пределы...

Он пересекает рубеж Европы и Азии: “таинственная судьба” влечет его дальше — в “страну уныний”, и эта страна поглотит его на долгие десять лет. Без него будет торжественно пущена Николаевская железная дорога; в его отсутствие Россия проиграет Крымскую войну и простится с императором Николаем. Английский займ будет благополучно истрачен. И сибирский узник, как уже говорилось, вряд ли узнает о том, что, возможно, его жизнь была измерена в звонкой иностранной монете. Уральская метель заметет его следы, казалось бы, навсегда отделив его от беспокойной Европы.

“В Азию, в Азию!.. ” — призовет он спустя тридцать лет в своем последнем “Дневнике писателя”, перед тем, как умереть в Петербурге.